ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 65 июнь 2021 г.

Литературная критика

 

Алла Анатольевна Новикова-Строганова

«Отблеск прекрасной и чистой души ...» 

 (в год 200-летия Афанасия Фета) 

 

Афанасий Афанасиевич Фет (1820–1892), чьё двухсотлетие отмечалось  в 2020-м году, подобно Пушкину, пришло к нам со своими стихами ещё в раннем детстве и затем сопровождает всю жизнь: «Мама! глянь-ка из окошка …»,  «Ель рукавом мне тропинку завесила…», «Печальная берёза у моего окна…», «Уж верба вся пушистая…», «Первый ландыш», «В дымке-невидимке…», «Это утро, радость эта…», «Зреет рожь под жаркой нивой…», «Ласточки пропали…»,  «Сияла ночь. Луной был полон сад…», «На заре ты её не буди…», «Я пришёл к тебе с приветом…» Фетовские строки – целый мир светлой радости – ласкают слух, греют сердце, щедро изливают в душу читателя любовь, добро и красоту.  

Как Красоту с заглавной буквы воспринимал поэт своим чутким художественным сознанием дивное устроение Божьего мира – прекрасного и непостижимого в своих глубинах:  

 

Целый мир от красоты, 

От велика и до мала, 

И напрасно ищешь ты 

Отыскать её начало. 

 

Собственная жизнь поэта была окутана множеством неразгаданных тайн. За краткой, как шелестящий вздох, фамилией Фет –  загадочное сплетение целой цепи событий. На заре жизни поэта тайна его рождения и происхождения обернулась лишением дворянства. А далее – долгий путь к его восстановлению, когда Фету, говоря его же словами, уже светили «вечерние огни». И ещё загадка трагической гибели его возлюбленной Марии Лазич, и секрет неизменных чувств к ней: «Вы те же светлые, святые, молодые» – до конца жизни поэта. Даже в старости, обращаясь к любимой, Фет в ошеломляющей поэтической метафоре признаётся в свежести и силе этих переживаний, которые с годами только обостряются:  

 

Та трава, что вдали на могиле твоей, 

Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей… 

 

Любовь, вспыхнувшая в молодые годы, стала постоянным источником вдохновения на протяжении всей последующей творческой жизни поэта. Возлюбленной он посвятил множество произведений, объединённых в стихотворные циклы. И всё это – настоящие шедевры, как, например, «Alter еgо» («Второе я»): 

 

У любви есть слова, те слова не умрут. 

Нас с тобой ожидает особенный суд; 

Он сумеет нас сразу в толпе различить, 

И мы вместе придём, нас нельзя разлучить! 

 

Это почти пасхальное торжество любви, преодолевающей смерть! Такова поздняя фетовская лирика, которая не переставала изумлять читателей и критиков неувядающей свежестью, глубиной мысли и чувства, дивной поэтической образностью, музыкальностью. Так, поэт Я.П. Полонский – близкий друг Фета – писал о нём: «создать такой гимн неземной красоте, да ещё в старости!» Литературный критик и поэт Б.А. Садовский справедливо говорил о последних произведениях Фета: «стихи, написанные им в 1892 году, в благоуханности и свежести не уступают прежним: фетовский гений сохранил свой первозданный блеск до последнего вздоха». 

Фет родился в усадьбе Новосёлки Мценского уезда Орловской губернии – имении знатного орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина. Мальчика также назвали Афанасием, и до четырнадцати лет он носил фамилию Шеншин. Но в 1834 году духовная консистория установила, что официальный брак русского дворянина А.Н. Шеншина и немецкой подданной Шарлотты-Елизаветы Фёт был совершён уже после рождения маленького Афанасия. Он был лишён русской фамилии, потомственного дворянства, прав на наследство и имущество и даже права именоваться русским. С той поры ему надо было подписываться так: «К сему иностранец Афанасий Фёт руку приложил». И только в 1878 году ему удалось восстановить все утраченные права. Впоследствии он писал другу: «Тогда я был бедняком офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава Богу, орловский, курский и воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Всё это приобрёл усиленным трудом, а не мошенничеством, и на этот счёт я покоен». 

 На могиле поэта в селе Клеймёново Орловской области значится двойная фамилия Фет-Шеншин. В ней – раздвоившаяся судьба, двойственная жизнь: автор поэтических шедевров и помещик, рачительный владелец нескольких имений; бедняк и богач; безродный иностранец-разночинец и знатный русский дворянин; проникновенный лирик и уездный мировой судья; влюблённый, до конца дней своих сердцем преданный  погибшей девушке, и муж своей супруги в безлюбовном браке. И всё это – тоже Фет. «Практическое и духовное в нём было одинаково сильно», – замечала свояченица Л.Н. Толстого Т.А. Кузминская, хорошо знавшая Фета. Сам он признавался: «Жизнь моя – самый сложный роман». 

Бытие во всей его непостижимой и неисчерпаемой сложности, едва уловимой в неясных предчувствиях, пророческих снах, полёте мечты, в стремлении прикоснуться к тому запредельному, чему нет и не может быть слова на земном человеческом языке: «Людские так грубы слова, Их даже нашёптывать стыдно!», – но что можно было бы выразить лишь  душой: «О, если б без слова Сказаться душой было можно!» – в центре художественного мира поэта:  

 

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук 
Хватает на лету и закрепляет вдруг 
И тёмный бред души, и трав неясный запах… 

 

Поэтическое мироощущение Фета, христианское в своих сущностных основах, тяготеет к миру горнему, высшему; ищет его отблески в мире земном, дольнем. Поэт стремится проникнуть в запредельные тайны бытия, уловить то неуловимое, о чём возвещал апостол Павел: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2: 9). В уповании на беспредельное милосердие Божие воистину ангельской песнью звучат эти фетовские строки: 

 

Я понял те слёзы, я понял те муки, 

Где слово немеет, где царствуют звуки, 

Где слышишь не песню, а душу певца, 

Где дух покидает ненужное тело, 

Где внемлешь, что радость не знает предела, 

Где веришь, что счастью не будет конца. 

  

Современник Фета, христианнейший русский классик Ф.М. Достоевский (1821–1881) в вершинном своём романе «Братья Карамазовы» (1881) устами старца Зосимы проповедовал: «Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и  высшим». Именно такое ощущение старался передать в поэзии Фет, видя в этом свою основную творческую задачу:  

 

Одним толчком согнать ладью живую 

С наглаженных отливами песков, 

Одной волной подняться в жизнь иную, 

Учуять ветр с цветущих берегов <…> 

 

Шепнуть о том, пред чем язык немеет, 

Усилить бой бестрепетных сердец – 

Вот чем певец лишь избранный владеет, 

Вот в чём его и признак, и венец! 

 

«Христианство является, бесспорно, высшим выражением человеческой нравственности, – размышлял Фет, – и основано на трёх главных деятелях: вере, надежде и любви. Первыми двумя оно обладает наравне с прочими религиями. Нет религии без веры и надежды; зато  любовь – исключительный дар христианства, и только ею Галилеянин победил весь мир». Божья любовь как связующее начало разлита во всем мироздании, во всей природе, и человек, устремляясь от земного к небесному, своей духовной сущностью постигает и молитвенно славит её: 

 

Нельзя заботы мелочной 

Хотя на миг не устыдиться, 

Нельзя пред вечной красотой 

Не петь, не славить, не молиться. 

 

Таково для Фета предназначение поэта и поэзии. Его стихи живут, дышат,   звучат,  благоухают, переливаются оттенками красок, трепещут, словно взволнованное сердце. В дивной   поэтической метафоричности исчезает грань между миром внешним и внутренним: 

 

Целый день спят ночные цветы, 

Но лишь солнце за рощу зайдёт, 

Раскрываются тихо листы, 

И я слышу, как сердце цветёт.  

 

Фетовские стихи импрессионистичны. Главное для художника – не объект изображения и не сюжет, даже внутренний, а то впечатление, тот задушевный трепет, который они вызывают. Намного важнее в лирическом мире Фета оказывается сама атмосфера – воздушная,  прозрачная, тончайшая.  

Таков, например, его зимний пейзажный цикл «Снега». Фет, по воле судьбы вынужденный долгие годы именовать себя «иностранцем», названием цикла принципиально подчеркнул свою русскость  (сравним у Пушкина: «Татьяна (русская душою, Сама не зная, почему) С её холодною красою Любила русскую зиму»). Ведь таких снежных зим, как в России, больше нигде не бывает: 

 

Чудная картина, 

Как ты мне родна: 

Белая равнина, 

Полная луна, 

 

Свет небес высоких, 

И блестящий снег, 

И саней далёких 

Одинокий бег. 

 

Тем сильнее в зимнюю стужу ощущение тепла и уюта домашнего очага, жарко натопленного запертого домика, который снаружи осаждают морозы, метели и снежные бури: 

 

Кот поёт, глаза прищуря, 
Мальчик дремлет на ковре, 
На дворе играет буря, 
Ветер свищет на дворе. <…> 

 

Мальчик встал. А кот глазами 
Поводил и всё поёт; 
В окна снег валит клоками, 
Буря свищет у ворот. 

 

Картина безмятежного счастья, безоблачного детства, до поры надёжно защищённого от жизненных вьюг, под мирное кошачье мурлыканье баюкает, согревает, словно горящие поленья в русской печке.  

Зима прочно связана в народном сознании с Рождеством Христовым, со Святками, с их традициями и обрядами, с зимней фольклорной сказочностью: «Погадай мне, друг мой няня, Нынче святочная ночь». Уютной и одновременно загадочной святочной атмосферой дышат фетовские стихи:  

 

Помню я: старушка-няня 
Мне в рождественской ночи 
Про судьбу мою гадала 
При мерцании свечи <…> 

 

Няня добрая гадает, 
Грустно голову склоня; 
Свечка тихо нагорает, 
Сердце бьётся у меня. 

 

Фета называют поэтом мгновений. «Одним воздушным очертаньем» ему удаётся запечатлеть мгновенные мимолётные состояния, которые «крылатый слова звук Хватает на лету и закрепляет вдруг». Показательно в этом отношении грациозное стихотворение «Бабочка»: 

 

Ты прав. Одним воздушным очертаньем 
Я так мила. 
Весь бархат мой с его живым миганьем – 
Лишь два крыла. 

 

Не спрашивай: откуда появилась? 
Куда спешу? 
Здесь на цветок я легкий опустилась 
И вот – дышу. 

 

Надолго ли, без цели, без усилья, 
Дышать хочу? 
Вот-вот сейчас, сверкнув, раскину крылья 
И улечу. 

 

Сиюсекундные, едва уловимые мгновения: «Вот-вот сейчас…» – характерны и для философской, и для любовной, и для пейзажной лирики Фета, рождённой его непревзойдённой «зоркостью к красоте». Таков, например, «Весенний дождь»:  

 

Две капли брызнули в стекло, 

От лип душистым мёдом тянет, 

И что-то к саду подошло, 

По свежим листьям барабанит. 

 

Такие же переходные преображения многоликой природы – в стихотворении «Вечер»:  

 

 На пригорке то сыро, то жарко, 

Вздохи дня есть в дыханье ночном, – 

Но зарница уж теплится ярко 

Голубым и зелёным огнём. 

 

В знаменитом стихотворении «Шёпот, робкое дыханье…» – столь же чудесные метаморфозы в сложных ассоциациях созвучий языка природы и невысказанных человеческих чувств:  

 

Свет ночной, ночные тени, 

Тени без конца, 

Ряд волшебных изменений 

Милого лица, 

 

В дымных тучках пурпур розы, 

Отблеск янтаря, 

И лобзания, и слёзы, 

И заря, заря!.. 

 

Назывные, безглагольные конструкции этих стихов – «безначальный конец, бесконечное начало» (по отзыву критика Н.К. Михайловского) – создают особое звуковое   впечатление:   будто   слышится  биение  пульса, стук взволнованного сердца.  

Быстротечная череда постоянно сменяющих друг друга мгновений и состояний стихии природы, иррациональные импульсы душевных движений, не поддающиеся описанию, но которые поэт всё же способен уловить и удержать на неизмеримо малый отрезок времени,   парадоксально соотносятся в художественном мире Фета с вечностью и бесконечностью Вселенной:  

 

И так доступна вся бездна эфира,

И так прозрачна огней бесконечность,  

Что прямо смотрю я из времени в вечность 

И пламя твоё узнаю, солнце мира. 

 

Лирический герой стихотворения «Воздушный город», вглядываясь в причудливые очертания проплывающих облаков, рад был бы слиться с их движением, подняться на воздух в невесомом полёте вслед за манящей мечтой: 

 

Вон там по заре растянулся 
Причудливый хор облаков: 
Всё будто бы кровли, да стены, 
Да ряд золотых куполов. <…> 

И весь этот город воздушный 
Тихонько на север плывёт… 
Там кто-то манит за собою – 
Да крыльев лететь не даёт!.. 

 

Небосвод для Фета звучащий: «хор облаков». Также звучат у поэта звёзды, он слышит их «таинственный хор»: «И хор светил, живой и дружный, Кругом раскинувшись, дрожал». Неземные звуки сродни пению ангелов, славящих Бога, и эта трепетная небесная песнь роднится с чуткой человеческой душой, изливается потоком любви: 

 

Я долго стоял неподвижно, 
В далёкие звёзды вглядясь, – 
Меж теми звездами и мною 
Какая-то связь родилась. 

Я думал… не помню, что думал; 
Я слушал таинственный хор, 
И звёзды тихонько дрожали, 
И звёзды люблю я с тех пор… 

 

Та же живая космическая пульсация: «Звёзды южные дрожат»,  тот же «таинственный хор» – ангельский, звёздный и человеческий:  «И за Ангелами в вышних Славят Бога пастухи» – воплотились в чуде рождественской ночи, когда при сиянии путеводной Вифлеемской звезды в нераздельной гармонии слились земное и небесное, сиюминутное и вечное, человеческое и Божественное. Умиротворяющие мотивы света и тишины («Свете тихий» – в православной молитве) созвучны рождественскому благовествованию небесных Ангелов: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» (Лк. 2: 14):  

 

Ночь тиха. По тверди зыбкой 
Звёзды южные дрожат. 
Очи Матери с улыбкой 
В ясли тихие глядят. <…> 

Ясли тихо светят взору, 
Озарён Марии лик. 
Звёздный хор к иному хору 
Слухом трепетным приник. 

И над Ним горит высоко 
Та звезда далёких стран: 
С ней несут цари востока 
Злато, смирну и ливан. 

 

Художественным озарением, Божественным откровением рождён также поэтический шедевр «На стоге сена ночью южной…»  Ощущая высшую ценность каждого мига  жизни в перспективе вечности и бесконечности мироздания, лирический герой осознаёт себя любимым Божьим творением на Земле:  

 

Земля, как смутный сон немая, 
Безвестно уносилась прочь, 
И я, как первый житель рая, 
Один в лицо увидел ночь. 

 

Он испытывает захватывающее дух чувство полёта во вселенском пространстве. Однако космическая необъятность не пугает человека, который постигает, что он в руке Божьей, и ощущает неизменную поддержку высших сил –  «длани мощной». В головокружительном космизме лирический герой словно растворяется в вышине звёздного неба, в родственном единении со Вселенной: 

 

Я ль нёсся к бездне полуночной,  

Иль сонмы звёзд ко мне неслись? 

Казалось, будто в длани мощной 
Над этой бездной я повис. 

 

И с замираньем и смятеньем 
Я взором мерил глубину, 
В которой с каждым я мгновеньем 
Всё невозвратнее тону. 

   

Лейтмотивы фетовской лирики – полёт, ощущение воздушности, невесомости, слияния человеческой души с необъятным космосом, обращённость к вечному и бесконечному: 

 

Когда вослед весенних бурь 
Над зацветающей землёй 
Нежней небесная лазурь 
И облаков воздушен рой, 

Как той порой отрадно мне 
Свергать земли томящий прах, 
Тонуть в небесной глубине 
И погасать в её огнях! 

  

С «лирической дерзостью», свойственной его поэзии, Фет устремляется к Творцу, обретая в собственной душе пламя безмерной Божественной любви,  не ограниченной пространством и временем:   

 

Нет, Ты могуч и мне непостижим 

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный, 

Ношу в груди, как оный серафим, 

Огонь сильней и ярче всей Вселенной. 

  

Меж тем как я, добыча суеты, 

Игралище её непостоянства, 

Во мне он вечен, вездесущ, как Ты, 

Ни времени не знает, ни пространства.