ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 33 июнь 2013 г.
История
М. Любавин.
Родился в Ленинграде (27. 02. 1936г). Окончил Ленинградский инженерно-строит. институт (1958). Работал строителем, кочегаром в котельной (1983—92). Печатается как литературовед с 1976. Автор книги: Лицейские учителя Пушкина и их книги. СПб., "Сударыня", 1997. 2-е издание 2009. Публикует статьи в академ. сб. и альм.: "Альманах библиофила", "Невский библиофил" и др. Член Организации рос. библиофилов, Рос. общества по изучению XVIII в. Лауреат Петряевской премии (1993). Председатель «Общества друзей книги (Саарбрюккен, ФРГ).
Пролог 1812 года
К вопросу о настроениях русского Общества в1805-1806 г.г. по материалам «Вестника Европы» и воспоминаниям свидетелей эпохи.
Журнал «Вестник Европы» - наиболее популярный общественно-политический и литературный журнал начала XIX века начал выходить в Москве в 1802 году.
Основателем журнала был Иван Васильевич Попов, помнивший ещё Москву Н. И. Новикова. По воспоминаниям Ксенофонта Полевого, познакомившегося с ним в 1823 году, когда Попов, «уже человек очень пожилой, чтобы не сказать старый» был «одним из величайших оригиналов», «званием купец, по занятиям книгопродавец, типографщик, писатель, ходатай по делам, поверенный питейных откупщиков, некогда студент университета и всегда близкий знакомый многих литераторов и учёных».(1) Это тот самый Попов, компаньонами которого состояли Ф. Ф. Любий и Е М. Гарий, арендовавшие в 1802-1805 годах типографию Московского Университета, где среди прочих изданий печатался и «Вестник Европы». Продукция их расходилась по всей Руси не плохо. Во всяком случае, в 1834 году Гоголь наделил своего Ивана Ивановича Перерепенко, не страдавшего изысками литературного гурманства, среди прочего добра и книжкой с оторванной верхней частью заглавного листа, печатанной «у Любия, Гария и Попова». Кроме того, что случалось не часто в среде издателей-типографов, Попов был автором немалого числа од, в том числе и посвящённых войнам с Наполеоном. Р. Н. Клейменова, основываясь на свидетельстве всё того же Ксенофонта Полевого, так характеризует роль Попова в издании «Вестника Европы»: «И. В. Попов придумал структуру «Вестника Европы», где должна была соединяться политика с литературой, и предложил Н. М. Карамзину быть редактором журнала. Будучи бесталанным писателем, И. В. Попов обладал талантом издателя, перенял у Новикова самое главное – инициативу и предприимчивость».(2) К этому можно добавить, что Попов платил Карамзину как редактору «Вестника Европы» неслыханные в России того времени деньги за литературный труд – 3000 рублей в год.
«Вестник Европы» быстро преодолел заветную цифру тиража русской журналистики 600 экземпляров и стабильно печатался тиражом 1200 экземпляров. Исходя из этого тиража, число его читателей, для которых он быстро стал основным окном в мир, можно предполагать не менее 10000 человек, некоторые из которых становились и его авторами. Предназначался он «образованной публике», распространялся в обеих столицах и в провинции, где журнал порой был единственным источником информации на десятки вёрст в округе. А в Царскосельском лицее, где выписывался не один только «Вестник», лицеисты выбирают его для своих первых опытов в стихах и прозе. В 1814 году авторами «Вестника Европы» один за другим становятся лицеисты А. Дельвиг, А. Илличевский, А. Пушкин, И. Пущин.
Направление, заданное журналу Карамзиным, на долгие годы определило его успех в публике. «Журнал его "Вестник Европы" по всей справедливости может назваться лучшим нашим журналом. Он годится читателям обоих полов, молодым и престарелым, степенным и весёлым. Строгий вкус присутствовал при выборе почти каждой статьи его»(3) - писал впоследствии И. И. Дмитриев - поэт, значение стихов которого современники сравнивали с прозой Карамзина.
После Карамзина редактировали журнал П. П. Сумароков (1804 г.), магистр философии, а затем профессор истории М. Т. Каченовский (в1805-1807, в 1809-1810 совместно с В. А. Жуковским и в 1811-1830; в 1814 г. по болезни Каченовского журнал редактировал В. В. Измайлов). Журнал выходил два раза в месяц и практически не печатал официальных документов. Но, адресованный широкой публике, он был обречён стать в какой-то мере и официозом. «Вестник Европы» в разделах «Политика» и «Известия и замечания» давал читателю, хотя и не полную, но достаточно объективную, в соответствии с запросами общества, картину европейской жизни. Естественно, что в 1805 году и редактора, и читателя, прежде всего, интересовали новости о русских войсках, шедших из России на помощь Австрии против Наполеона.
Военные действия русские войска начали в конце октября 1805 года ст. ст., когда австрийцы уже потерпели поражение при Ульме, а французы неудержимо двигались к Вене. Но в Москве это ещё не было известно. И в 21-ом номере «Вестника Европы», верставшегося в последние дни октября 1805 года, но датированном уже ноябрём, сообщается о предполагаемом соединении австрийской армии с русской армией под командованием Кутузова «к 11-му Октября» и со второй армией «под начальством Генералов Михельсона и Графа Буксгевдена» «около 30-го Октября». О Наполеоне же, распорядившемся свернуть Булонский лагерь войск, предназначенных для высадки в Англии, и устремившегося навстречу союзникам, сообщается: «Сей человек, обещавши легковерным рабам своим приковать Европу к своей колеснице, и выслушав несколько раболепных приветствий от наёмных ораторов, отправился в Германию».(4) Вместе с тем, журнал с удовлетворением печатает отзывы иностранцев о русской армии: «Иностранные ведомости наполнены отзывами, служащими к чести наших соотечественников. Везде удивляются им и завидуют Государству, охраняемому такими героями. Корпус Графа Толстого, недавно приплывший на кораблях в Шведскую Померанию, в короткое время уже приобрёл всеобщую любовь и доверенность от жителей. Из Бринна (Брно М. Л.), что в Моравии, пишут следующее от 1 октября: «Вчера прошла чрез здешний город первая колонна Российско-Императорского войска, предводимая Князем Багратионом. Вся она состоит из прекрасных людей; в войске наблюдается строжайший порядок. Особенное внимание здешних жителей обратил на себя 6-й егерский полк, над которым начальствует генерал-майор Уланиус. Все удивлены порядку, искусству офицеров, красивому наряду и бодрости молодых воинов, не смотря на то, что они почти две недели в дурную погоду шли без отдыха. Шеф сего полку, упомянутый Генерал-майор Уланиус, муж почтеннейший, по случаю пробыл здесь полторы сутки; в это время он обходился со всеми весьма вежливо, оделил бедных милостынею, и человеколюбивым характером своим приобрёл общую любовь и почтение».(5) Тон журнала, естественно, патриотический, но не патетический: описываемые события происходят далеко и непосредственной опасности для России не представляют. Здесь интереснее всего характеристики «почтеннейшего Генерал-майора Уланиса» и его полка, которые представляются образцом поведения войск на дружественной, но всё же чужой, территории. Войска на чужой земле обычно были источником беспокойства и страха для населения. Французы в последующих номерах «Вестника» подобного отзыва не удостоятся ни разу. Более того, в 23-м номере журнала приводится Рескрипт союзника Наполеона Курфюрста Вюртембергского о французских Комиссарах, занимавшихся снабжением своей армии и солдатах этой армии: «Малые отделения и чиновники военного Комиссариата дозволили себе делать вымогательства и насилие во владениях наших, которые по возможности своей всем потребным снабжали французское войско… С прискорбием почти ежедневно получали мы со всех мест донесения и жалобы на притеснения от французов. Чиновники наши терпят обиды за то, что по должности своей противятся насильственным требованиям; у подданных наших, которые с французскими солдатами делятся последним куском хлеба, отнимают деньги, одежду и скотину, а иногда поднимают против них оружие, так что не один уже из них от полученных ран лишился жизни. Чиновники военного Комиссариата дозволяют себе делать чрезвычайные требования от жителей, и отнятые вещи продают посторонним людям за границею на наличныя деньги; они мешают нашим комиссарам заготовлять припасы для корпусов , проходящих через Курфюршество, и грабят то, что заготовлено… Почему повелеваем всем нашим чиновникам как солдат, так и Комиссаров французских, делающих бесчинства, немедленно брать под стражу и отсылать их к начальству. Отделения же наших войск, близ стоящих, имеют обязанность в скорости подавать помощь к сему предмету». Комментарий Каченовского к этому рескрипту короток: «Какие союзники! Какой урок для Государей, вступающих в связь с Наполеоном!».(6) Прохождение своих, а чужих тем более, войск во все времена был, по крайней мере, отяготителен для населения. И армии Наполеона в этом отношении нигде не были исключением, особенно её польские подразделения, которые по мнению историков «славились своими солдатами, возможно потому, что поляки знали, за что они сражаются», но и «снискали также репутацию грабителей и не упускали возможность при случае стащить, что плохо лежит».(7) К тому же, вслед за войсками как правило двигались орды хищников самого разного пошиба: мародёры, дезертиры и отставшие, фуражиры, ремонтёры и, самое главное, интенданты, заготовлявшие для армии продовольствие и фураж. Как это происходидо описывает некий Леглер, швейцарский оберст-лейтенант (подполковник). Сам, явно человек честный и порядочный, он с омерзением рассказывает в своих мемуарах о порученной ему несколько позднее, в конце июля 1812 года, когда в «Великой Армии» ещё не было проблем со снабжением, фуражирской операции. Начинает он свой рассказ чёткой формулой: «я получил приказ отправиться на мародёрство», а заканчивает с явным облегчением: «это был первый и последний раз, когда я отправился на мародёрство».(8) Что же до сопровождавших войска маркитантов, обслуживавших те или иные потребности армии, то они, в отличие от этого швейцарского подполковника, в подавляющем своём большинстве не были образцом благородства и порядочности.
Несмотря на начавшуюся войну с Францией, французская изящная словесность не уходит с соответствующих страниц «Вестника Европы». Правда, предпочтение отдаётся авторам нейтральным или оппозиционным Наполеону. Так, в номере 22 на вторую половину ноября 1805 года напечатана «восточная повесть Нурмагала» г-жи Жанлис, в это время уже лишившейся милости Императора Франции и жившей вне её пределов. А в первом номере на 1806 год биография и стихи французской поэтессы XVII века Антуанетты Дезульер (Deshoulieres).
23-й номер журнала открывается переведённым с французского «Разговором между Александром Великим и Карлом XII. (В царстве мёртвых)», где редактор Каченовский, (автор Э. Ле Нобль) опередив многих деятелей и комментаторов 1812 года, обратился к противнику Петра I Карлу XII. Сравнение Шведского короля с Александром Македонским однозначно склоняется в пользу античного героя.
В том же 23-м номере, верставшимся в конце ноября. ст ст., когда в Москве ещё не было известно об Аустерлице, помещена информация: «Победа над Французами при Кремсе торжественно возвещена народу. Дальнейшие подробности о сём достославном подвиге сообщены в своём месте».(9) И действительно, через три страницы в журнале помещены «Стихи на победу Русских над Французами при Кремсе. (Сочинены по получении первого известия в Москве)».
Арьергардное для русских, сражение при Кремсе 30 октября (11ноября) 1805 г. в западноевропейской историографии обычно называется сражением при Дюрнштейне (Drnstein, Durnstein. «Дюренштейн» у Тарле). Разгромив дивизию Газана, Кутузов не смог опрокинуть весь корпус Мортье, лично возглавившего контратаку французов. В итоге сражения Мортье отступил, а Кутузов продолжил свой марш-отступление. Каждый из них доложил о своей победе. Во Франции и Англии считается, что победили французы. Но в Австрии, России и Германии победителями считают русских; того же мнения, конечно, придерживался и автор стихов в «Вестнике Европы» А. Ф. Мерзляков, можно сказать, штатный поэт «Вестника» в то время. Причём у поэта Мерзлякова патетика тоном выше, чем у редактировавшего журнал магистра философии Каченовского:
Победа! Россы торжествуют!
Победа, первой Россов шаг!
Сыны Отечества ликуют:
По стогнам радость и в домах!(10)
20 ноября (2 декабря н. ст.) 1805 года произошло сражение при Аустерлице, закончившееся разгромом русских и австрийских войск. Известия об этом пришли в Москву около 30 ноября (12 декабря), сообщить об исходе Аустерлица Каченовский мог не раньше, чем в последнем номере 1805 года, что уже не имело смысла.
Зато настроения москвичей, точнее «чистой публики» хорошо отражено в «Дневнике студента» С. П. Жихарева, который в данном случае вполне заслуживает доверия. 30 ноября Жихарев пишет: «Москва не в плену, однако же:
… Москва уныла
Как мрачная осення ночь!
Ни одни стихи так не были кстати и не выражали лучше настоящего состояния Москвы, как эти стихи нашего Дмитриева. Получено известие. Что 20 числа мы претерпели жестокое поражение под Аустерлицем. Подробностей никаких ещё не знают, по крайней мере, не знаем мы, только эта роковая весть вдруг огласила всю Москву, как звук первого удара в большой ивановский колокол. Я не видал никого из знатных, но много незнатных разного рода людей приходило и приезжало к нам с вопросами: «не знаете ли чего?» Завтра поеду и я с таким же вопросом по своим знакомым и, вероятно, также ничего достоверного не узнаю. Мы не привыкли не только к большим поражениям, но даже и к неудачным стычкам (о мелких и средних неудачах официальной информации обычно не было. М. Л.), и вот отчего потеря сражения для нас должна быть чувствительнее, чем для других государств, которые не так избалованы, как мы, непрерывным рядом побед в продолжение полувека».(11) Представляется, что, отмеченная здесь Жихаревым «избалованность» победами, впоследствии послужит базой для негодования и, как следствие, патриотизма в начале войны 1812 года. Тем же днём Жихарев замечает, что празднуемые 30 ноября именины Андрея мало у кого «будут весёлые: у всякого в сражении был кто-нибудь из ближних, или дети, или родственники, о судьбе которых ещё ничего неизвестно». Впрочем, для себя Жихарев быстро находит выход: «Вот у нашего Андрея Анисимовича Сокольского (Сокольский преподавал студенту Жихареву арифметику и геометрию и был вхож в его дом. М. Л.) родных в походе, слава богу, никого нет, а все безопасно поют на клиросах, и потому пирушка его будет не совсем скучна. Поедем к доброму имениннику».(12)
Однако, всего через два дня, Жихарев пишет уже в другом тоне: «Известия из армии становятся мало-помалу определительнее, и пасмурные физиономии именитых москвичей проясняются. Старички, которые руководствуют общим мнением, пораздумали, что нельзя же, чтоб мы всегда имели одни только удачи. Недаром есть поговорка: «лепя, лепя и облепишься», а мы лепим больше сорока лет и, кажется, столько налепили, что Россия почти вдвое больше стала. Конечно, потеря немалая в людях, но народу хватит у нас не на одного Бонапарте, как говорят некоторые бородачи-купцы, и не сегодня, так завтра подавится окаянный. Впрочем, слышно, что потеряли не столько мы, сколько немцы, которые будто бы я ш а с я б е г у тогда, как мы грудью их отстаивали».(13) Дальше больше. 3-го декабря Жихарев пишет: «Всюду толкуют о подвигах князя Багратиона, который мужеством своим спас арьергард и всю армию. Я сегодня… объездил почти всех знакомых, важных и неважных, и у всех только и слышал, что о Багратионе… Кажется, что мы разбиты и принуждены были ретироваться, по милости наших союзников, но там, где действовали одни, и в самой ретираде войска наши оказали чудеса храбрости. Так и должно быть. Удивительное дело! Три дня назад мы все ходили как полумёртвые и вдруг перешли в такой кураж, что боже упаси! Сами не свои, и чорт нам не брат. В Английском клубе выпито вчера вечером больше ста бутылок шампанского, несмотря на то что из трёх рублей оно сделалось 3 р. 50 к. и вообще все вина стали дороже».(14)
А 5-го декабря 1805 года, более чем за год до рождения ростопчинского Силы Андреевича, в дневнике Жихарева появляется «Кузьма Крючков», порождённый народной молвой: «Рассказывают пропасть анекдотов об удальстве наших солдат в продолжении трёхдневной баталии. Между прочим, на одного гренадера фанагорийского полка напали четыре француза и закричали пардон, то есть сдавайся! Но он выстрелом убил одного, другого повалил прикладом, третьего приколол штыком, а четвёртый бежал. Государь приказал представить ему храбреца».(15) Не вдаваясь в правдивость этого рассказа, необходимо отметить, что время требовало плакатного героя, способного утешить и удовлетворить оскорблённое самолюбие московских обывателей.
Австрия заключила мир с Францией, Россия формально оставалась с Францией в состоянии войны военных действий не вела. Генералы на некоторое время уступили инициативу дипломатам, а дипломатия не любит публичности. Да и широкую публику дипломатические переговоры интересуют гораздо меньше, чем походы и сражения.
В первом номере «Вестника Европы» на 1806 год даётся информация о победе союзной России Англии в морском сражении при Трафальгаре и гибели адмирала Нельсона: «Герой совершенно разбил неприятельские флоты, почти разрушил их и сам скончал живот свой».(16) Подводя итоги года «Вестник», пишет: «Какое дадут название прошедшему году? Можно наперёд ручаться, что его наименуют – военным. На морях всех частей земного шара отдаются военные громы; на суше в старом свете и новом льются потоки человеческой крови; почти все государства Европы принимают в войне участие – одни посредственное, другие – непосредственное». В этом пассаже бросается в глаза некий эпически отрешённый тон. Хотя Россия принимала в кровавых событиях самое «непосредственное» участие, война трактуется как всемирное, но отвлечённое событие. Об угрозе России речи нет. Далее Каченовский пишет: «Конец прошлого года был весьма богат важными происшествиями (опять слышится некая удалённость от событий; «важные происшествия» это, конечно, не приключения, не инцидент, но и не грозный рок и тем более не смертельная опасность М. Л.). Нетерпеливо ожидаем подробного описания о славной битве в Моравии при Аустерлице между Российско-Австрийским и Французским войсками. На первый случай нам довольно и того, что, по всем известиям, победа осталась на стороне Русских; опровергать же газетные статьи, сочиняемые – почитаем за излишнее. Каждому известно, что Французы сражаются хорошо, но пишут ещё лучше. Парижские Журналисты, например, уверяют, что битва при Трафальгаре осталась нерешённою, хотя все охотники до политических новостей знают почти наизусть, сколько кораблей и людей потерял союзный флот на сём несчастном для него сражении».(17) Видимо, слухи об Аустерлице ещё носились в Москве в конце 1805 года самые разные, и Каченовский доверился наиболее благоприятным. Сказалось здесь, вероятно, и Рождество, из-за которого первый номер журнала готовился в середине декабря. Впрочем, тут же сообщалось, что «Римский Император», он тогда ещё носил этот титул, ведёт переговоры о мире с Наполеоном.
Опровержения в последующих номерах журнала не было, как не было и описания «славной битве в Моравии». В январе Аустерлиц стал уже общеизвестным фактом, о котором много говорить не хотелось; заодно без комментария в «Вестнике Европы» осталось и Шенграбенское сражение, которое вместе с реакцией Московского общества столь подробно описано Толстым в «Войне и Мире». Не будем особо придирчивы к Каченовскому-редактору, да и к парижским журналистам – тоже. Это был издавна принятый в мире приём. В европейской истории имеется множество сражений и даже войн, исход которых каждая сторона считает своим торжеством. Так создавалось общественное мнение, а следом и стереотип национального менталитета, который становился основой будущих исторических исследований, написанных по принципу «это было так потому, что об этом все знают» Таким образом, благодушный и доверчивый, а порой просто недобросовестный, современник предопределяет выводы самого учёного потомка.
Ну, а во втором номере 1806 года интерес журнала к событиям уже слабеет. Однако, делается мрачный, но абсолютно верный прогноз по поводу переговоров о мире между Австрией и Францией, вскоре закончившихся Пресбургским миром: «Вопреки учению здравой политики, которая говорит: «должно воевать, чтобы после наслаждаться тишиною, теперь некоторые воюющие государства заключают мир, чтобы положить начало войне кровопролитнейшей… беспокойный характер г-на Бонапарте и некоторые обстоятельства подают повод ожидать важнейших событий».(18)
И «события», действительно, не заставили себя долго ждать. 1 октября 1806 года (н. ст.) Пруссия предъявляет ультиматум Наполеону, 6 октября начинаются военные действия. А 27 октября, разгромив пруссаков при Иене и Ауэрштедте, Наполеон принимал ключи из рук Берлинского бургомистра, просившего пощадить город. Император приказал городским властям открыть торговлю и обеспечить в городе нормальную жизнь. Бюргеры выражали почтительную покорность и даже преданность новой власти. Со значительным опозданием, в 15-ом и 16-ом, августовских, номерах «Вестника Европы» за 1807 год, публикуется «Выписка из Берлинских писем», где рассказывается как Берлин в 1806 году, не в пример Москве 1812 года, дисциплинированно ждал и, можно сказать, восторженно встречал Наполеона.
9(21) ноября 1806 года Наполеон в Берлине подписывает декрет о Континентальной блокаде. Запрещалась не только торговля с Англией, но даже и почтовые сношения с ней. Англичане, находившиеся в Европе, подлежали аресту, а их товары и имущество – конфискации. Проблемой, однако, стала реализация предусмотренных этим декретом мер. Поскольку соперничать с Англией на море Франция не могла, оставался лишь один вариант: заблокировать все европейские берега. Разгромленная Пруссия была по-немецки покорна Наполеону и за свой счёт содержала французских таможенников в немецких портах. Польские владения Пруссии ожидали восстановления национальной государственности и были покорны по-польски т. е. смещали прусскую администрацию и формировали свои вооружённые силы в виде ополчения и регулярной армии. Правда, находившийся тогда в Польше маршал Ланн, предупреждал Наполеона, «что особого толка от поляков ждать не приходится, они склонны к анархии и ничего прочного у них создать невозможно».(19) Прямодушный гасконец Ланн смотрел в корень, но, вместе с тем, оказался и не совсем прав. С Россией поляки сражались отчаянно в 1805 году, и особенно - в 1812-14 годах. Причина у польской храбрости была одна: перспектива восстановления Польской государственности. Однако целью номер один для Франции была континентальная блокада Англии. И камнем преткновения в её соблюдении была широко торговавшая с Англией Россия, всё ещё находившаяся в состоянии войны с Францией. В ноябре 1806 года после разгрома Пруссии Наполеоном передовые русские отряды даже вошли в прусское владение Варшаву, где ещё оставались пруссаки, но вскоре вместе с ними были вытеснены за Вислу. 16 (28) ноября 1806 года, на следующий день после торжественного въезда Наполеона в Берлин, Манифест Александра I объявил народу, что «огнь войны» из Пруссии приближается к границам России, и что «нет нужды изъяснять, сколь происшествия сии делают настоящую войну необходимою».
В обществе преобладали тревожные настроения. Огонь войны, действительно, разгорался у порога России, и куда повернёт пламя, было неизвестно. Оптимизм и неполная информация сыграли дурную шутку с русским обществом. Хотя разгром при Аустерлице было несомненным, в России он воспринимался только как «почти несчастная битва». Такова была формула далеко не глупого князя И. М. Долгорукова, по должности своей владимирского губернатора осведомленного лучше многих других. Широко вошедшие в наш обиход «австерлицкие» насмешки Пушкина над Александром I относятся уже другой эпохе. А недавние победоносные реляции о стычках и арьергардных боях с отдельными корпусами Наполеоновской армии давали публике надежду на будущую победу. Но лёгкого успеха никто не ожидал: тяжесть предстоящей войны понимали все. Пример разгромленной Пруссии был нагляден и убедителен.
Ещё 30 августа 1806 года царским манифестом было провозглашено создание «внутренней переменной милиции» - уже забытого к этому времени Земского войска. 28 ноября состоялся Указ «О высылке из России всех подданных французских и разных немецких областей», которые не пожелают вступить в российское подданство. Указ предписывал, что «…долженствовали все иностранцы принимать присягу в том, что они обещаются не писать ни к кому в своё отечество и отрекаются от нынешнего их правительства и самозванца». 30 ноября (12 декабря) издаётся царский Манифест «О составлении и образовании повсеместных временных ополчений или милиции». В вихре наступающих событий «Вестник Европы» уделил не слишком много места этому событию, что представляется вполне обоснованным. Пожалуй, единственным непосредственным откликом журнала была сильно запоздавшая (май 1807 года) «Ода, сочинённая на Малороссийском наречии по случаю временного ополчения» штаб-лекаря Григория Кошиц-Квитницкого из города Духовщины на Смоленщине. Ода сопровождалась издательским примечанием: «Просим извинения у некоторых читателей, что пять страниц отнимаем у них, желая угодить Малороссиянам. Издателю известно, что многие жители Малороссии и Украины охотно читают «Вестник Европы». Правописание наблюдено точно по выговору». Перевод оказался не нужен. Мысли и чувства автора достаточно ясно и полно выражены уже в первых строфе оды:
Гей, гей, братцы! Що мы чуем?
Кажут к нам Француз идёт!
Сердцем мы Царя шануем;
Пiйдем за Iого на смерть;
Мы на час покинем хаты
Бытысь нас не треба зваты;
Пiйдем гурбою самы.
Тут жинкы нехай готують
Кашу и дитей годують;
Зараз звернемся и мы.(20)
Здесь очень интересными представляются два момента. Во-первых, «Француз идёт!», т. е. ощущение, если не Отечественной, то оборонительной войны, хотя велась она пока на территории Пруссии. Во-вторых, кратковременность ополчения: «мы на час покинем хаты». Так было объявлено властью, и так было принято народом.
Царский манифест определял общую численность ратников в 612 тысяч человек. Примерно столько же должен был дать и чрезвычайно большой рекрутский набор 1806 года, когда набирали по 5 человек с 500, т. е. 1 процент мужского населения. С этого момента и началось формирование милиции-ополчения. Крепостные ратники-ополченцы, в отличие от рекрутов, оставались в крепостном состоянии и по окончании службы должны были вернуться к своим помещикам, а умершие ратники засчитывались помещикам как сданные рекруты. Фактически это была мобилизация – переход, правда частичный, к системе, когда войну вела не профессиональная армия, а вооружённый народ. Народ же должен был вооружить и экипировать своих защитнитков. Создание на волне патриотизма народного войска вело к качественным его переменам. Последствия таких мер были осознаны в России далеко не сразу. Уже в двадцатом веке боевой русский генерал и военный теоретик Н. А. Епанчин, подводя итоги Японской и Первой Мировой (первоначально II Отечественной) войн, высказал некое «принципиальное соображение». «При армиях современного вида (имеется в виду армия, укомплектованная целиком на основе общевойсковой повинности. М. Л.) нельзя вести войн авантюристических, династических и вообще таких, цель и значение которых или непонятны народу, или не вызывают его сочувствия»(21) – писал он. Едва ли администрация Александра I так уж опередила в понимании этой ситуации своих коллег времён Александра III и Николая II, но опыт общения власти с народом в этот раз подсказывал правильное решение. Между Властью, от Императора до Исправника, и Народом стояла Церковь. Пройдёт почти тридцать лет и С. С. Уваров в формуле своей знаменитой триады «Православие, Самодержавие, Народность» поставит Церковь на первое место. Таков был политический этикет, ведь и Император был «всего лишь» Помазанником Божьим. Но в системе Российской Империи блюстители Православия – Духовное сословие - было приводным ремнём от Императорской Воли к Народному Действию. И именно Церковь должна была обосновать народу необходимость преодоления предстоящих тягот. Именной Царский указ от 6 декабря 1806 года призывал Святейший Правительствующий Синод «предписать всем местам и чинам, ему подвластным, дабы градские и сельские священники в настоящих обстоятельствах, при образовании земского ополчения усугубили ревность свою ко внушению своим прихожанам, колико ополчение сие для спасения Отечества необходимо. Да внушают они им, что православная Наша Церковь, угрожаемая нашествием неприятеля, призывает верных чад своих к сему ополчению… Да внушают они им, что служба, на кою они ныне призываются, есть временная, не всегдашняя, и что люди, избираемые к сему служению, отразив неприятеля, послужив за веру и Отечество, возвратятся в свои дома и семейства наслаждаться спокойствием и благодарностию их соотчичей. Да внушают им наконец, что точное повиновение к начальству и доброе поведение в новом сём служении суть первые качества всякого сына Отечества и истинного христианина»(22)
Во исполнение этого Указа Синод составил собственное «Объявление», которое вместе с Указом «в первой праздничный или воскресный день» были объявлены и впредь должны были читаться во все праздничные и воскресные дни. Это «Объявление» было адресовано прежде всего «простым людям» - податному сословию, т. е. русскому народу, в основной массе неграмотному и уж, во всяком случае, газет и «Вестник Европы» не читавшему. Целью Указа было возбуждение ненависти к новому противнику России.
Интересы России и Франции в XVIII веке сталкивались неоднократно. Ещё королевская Франция поддерживала воевавших с Россией Турцию и Швецию. А в 1733-34 годах в борьбе за Польское наследство между русскими и французскими войсками велись открытые военные боевые действия. В 1747 году в войне за Австрийское наследство 30-тысячный русский корпус противостоял на Рейне Франции. В 1799 году в Итальянском походе Суворов уже сражался с будущими наполеоновскими сподвижниками генералами Моро и Макдональдом, а будущий наполеоновский маршал Груши был ранен и попал русским в плен. Но всё это были экспедиционные войны, народу малоизвестные или вовсе неизвестные.
Сейчас же, при призыве в армию шестисот тысяч человек как никогда нужно было объяснить стране грозящие ей опасности и необходимость борьбы с ними. Объяснять пензенскому крестьянину, тверскому мещанину или рыбинскому купцу тонкости европейской политики не входило в задачу иерархов Синода. Народу нужно было ясное, простое и доступное его пониманию объяснение гибельности для России самого существования Наполеоновской Франции. И такое объяснение было найдено. Прежде всего, в «Объявлении» Наполеону было помянуто, что «во время Богопротивной революции» во Франции «отложился он от Христианской веры» и воздавал поклонение «единому Всевышнему Божеству подобающее, истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольским изображением для них служившим». Не был забыт Наполеону и Египетский поход 1799 год, когда молодой, но прагматичный, генерал, добиваясь союза с арабским населением против Османской Империи, в подданстве которой они находились, вынужден был даже рассматривать вопрос о принятии вместе с армией мусульманства. В ответ на своё требование присяги на верность арабов-мусульман он получил от них контрпредложение: «сделайтесь мусульманином». И тут Наполеону пришлось проявить чудеса дипломатии, чтобы с одной стороны избежать такого, совершенно неприемлемого для его армии оборота дел, а с другой, сохранить дружбу с потенциальным союзником. Чуть-чуть исказив события, Синод объявил, что Наполеон в Египте проповедывал Коран. Память о бесчисленных войнах с турками-басурманами была свежа в памяти русского народа, не были ещё забыты и набеги крымских татар, доходивших и до Москвы. Поэтому проповедь Корана звучала в русской деревне достаточно кошмарно и весьма убедительно. Далее Святейший Синод объявил русскому народу, что в посрамление христианства Наполеон «созвал во Франции иудейские синагоги, повелел явно воздавать раввинам их почести и установил новый Великий Сангедрин еврейский, сей самый богопротивный собор, который некогда дерзнул осудить на распятие Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа – и теперь помышляет соединить иудеев, рассыпанных по всему лицу земли устремить их на ниспровержение Церкви Христовой и (о, дерзость ужасная, превосходящая меру всех злодеяний!) на провозглашение лжемессии в лице Наполеона».(23)
Это объявление Синода вызвало немало насмешек в высших кругах России, естественно, прежде всего, в среде либеральной молодёжи. Но не только молодёжи. Владимирский губернатор И. М. Долгоруков, которому было за сорок, человек не богатый, но состоятельный, образованный, знатный, честный, несколько консервативный, имевший к тому времени уже не малый административный опыт и литературную известность, описал это время в своих заметках, вылившихся впоследствии в «Повесть о рождении моём, происхождении и всей жизни…». В «Москве на Спасском мосту, как обыкновенно, рассыпалась куча дурацких картин, насчёт французов разных карикатур. Водворился у нас аглинский вкус, и неосторожно стали продавать кожу с медведя прежде, нежели его свалили. Ратник Долбила смешил всю Красную площадь, принимал француза на вилы и кричал: «Что, мусье?».(24) Это всё изображено было самым скаредным образом в красках, и чернь последние гроши тратила на покупку этих малёвок. Но пусть бы одни площадные зеваки дурачились, - где чернь не одинакова, где она не глумится? Что всего удивительнее было в то время, что из истории нашей едва можно ли будет выскоблить, это брань и позор духовенства. Во всех епархиях архиереи восклицали с амвонов велегласно присланные им от Синода печатные листы, в коих православная церковь российская называла Наполеона Антихристом, предавала его анафеме, кляла судилища его и громко проповедывала, что он во Франции учреждает по образу иудеев трибунал, называемый Сангедрин, название того беззаконного соборища, коим распят искупитель мира. О, какая соблазнительная проповедь! Она вымышлена была для возмущения народа против Франции, которой искренно желали все всякого зла. Я не отвлекусь в пространные рассуждения насчёт сего остервенения, оно же и не принадлежит к моему предмету, но коротко скажу, что я с моей стороны, ярясь против самозванца, не питал злобы против народа».(25) С определённым допущением эту точку зрения можно принять как некое усреднённое в русском обществе мнение, те или иные отклонения от которого зависели от образования, воспитания, социального статуса и других факторов, определяющих человеческую личность. Большинство историков последующих поколений в большей или меньшей степени разделяли этот взгляд, походя, отмечая примитивность и убогость мышления высших иерархов, заседавших в Синоде. Однако, как бы то ни было, в Синоде заседали далеко не глупые люди, при том, как правило, происходившие из низов духовного сословия и понимавшие мышление этих самых низов гораздо лучше потомственных аристократов. Они неплохо знали свою паству, образ её мышления и уровень её образованности.
Дело, таким образом, обстояло сложнее, чем дурачество площадных зевак и попытка хоть немного разобраться в этой истории представляется весьма желательной.
Уже в XVIII веке в Европе достаточно остро стоял вопрос об уравнении гражданских прав евреев с остальными гражданами, или, как говорили об эмансипации евреев. В 1753 году в Англии, где в 1290 году король Эдуард I провозгласил изгнание евреев, был принят билль Пельгэма о натурализации евреев без обряда христианской присяги, т. е. об эмансипации без отречения от иудаизма. Однако через год билль был отменён как «возбудивший неудовольствие и беспокойство в умах многих королевских подданных». В 1789 году евреи были уравнены в правах в США, а в 1791 году – во Франции. Но в 1806 году Наполеон, остановившийся проездом после Аустерлица в Страсбурге, получил жалобу эльзасских крестьян на еврейских банкиров, у которых они заняли деньги на приобретение национализированных в ходе Французской революции земель и теперь не желали возвращать свои долги. Это побудило Императора Франции заняться конкретными проблемами евреев Франции в её новых границах. Прежде всего, его интересовало, насколько иудаизм совместим с законами новой Франции. Ставился даже вопрос об изгнании евреев. Собрав еврейских «Нотаблей» и получив от них удовлетворившие его ответы, Наполеон объявил о созыве Синедриона для выработки законоположений, позволяющих разумно сочетать догмы иудаизма с законами Франции и союзных с ней государств. На этот Синедрион, открывшийся 9 февраля 1807 года н. ст., т. е. уже после Указа Синода, были приглашены представители евреев всех стран Европы. Приглашение не могло не вызвать беспокойство европейских монархов. Каждый из них имел свои проблемы со своими еврейскими подданными, но, прежде всего, был озабочен своим суверенитетом от посягательств Завоевателя. Если попавший вскоре в зависимость от французского императора прусский король в 1811 году вынужден был провозгласить эмансипацию евреев Королевства, то русское Правительство имело несколько иные проблемы. Зависимость России от Франции была совершенно другого порядка, чем у Пруссии и Австрии по столицам, которых промаршировали французские солдаты. А что касается российских евреев, то Александр I 9 ноября 1802 года учредил Комитет, который должен был «представить виды для общего положения о евреях». Помимо пяти сановников – членов Комитета, трёх из которых (В. Кочубея, А. Чарторижского и С. Потоцкого) и управляющего делами М. Сперанского, можно отнести к «молодым друзьям» Императора, к участию в работе были привлечены и представители евреев. Результатом работы этого комитета был, достаточно химерический, Закон 1804 года, предусматривавший, помимо прочего, выселение евреев из сельской местности в города или Новороссию. Эта мера, как было принято в таких случаях, не обеспечивалась никакими финансами, и, нарушив устоявшийся порядок вещей, принесла много бед не только еврейскому, но и остальному населению западных губерний. Радовались лишь лихоимцы всех наций и вероисповеданий, для которых Закон открывал широкое поле «деятельности». И, в конце концов, исполнение Закона было отложено, что означало его полный провал. Однако, косвенное «вмешательство» Наполеона в русские дела при созыве Синедриона не могло не задеть Александра I. «Еврейский вопрос» после разделов Польши с годами становился всё большей и большей головной болью Русских Монархов и их Империи. При этом уровень понимания «еврейского вопроса» даже в среде образованной части русского общества был в это время весьма невысок. Вот, например, запись из дневника генерал-лейтенанта Д. М. Волконского, крупного военного деятеля, вскоре после 1812 года перешедшего в статскую службу. В декабре 1812 года он проездом останавливается в Белоруссии в местечке Бобр, «которой много сожжён французами»: «Я тут стоял у попа польского. С ним много говорил о жидах. (накануне Волконский останавливался «у богатого жида и известного нашего шпиона Ханан Хрон». М. Л.) Они, будучи разбиты императором Титом в Ерусалиме, были порезаны до 300 т., и тогда Австрия вздумала купить их у римлян, полагая за один сребреник 300 жидов, они-то и размножились в Австрии и потому более говорят по-немецки, потом разошлись по Европе и более в Польше».(26) Что уж тут говорить про обитателей русских деревень, слобод и городских предместий. Для них не виданный им никогда вживую «иудей», в интерпретации приходского священника оставался библейским чудовищем, – навечно проклятым умозрительным Богоубийцей. И ничем больше.
Таким образом, указ Синода отнюдь не был плодом абстрактного умствования, а вполне укладывался в реалии российской действительности того времени. Он был адресован наименее образованной и тёмной части общества, и вполне соответствовал её миропониманию. Идея всемирного жидомасонского заговора ещё не получила своей законченной формулы, но почва для идеи была подготовлена предыдущей многовековой деятельностью христианской церкви. С подобным «Объявлением», обратился к своей общине и пастырь другой ветви христианства - митрополит римско-католической церкви в России Богуш-Сестренцевич. Итак, преднамеренное искажение мыслей и дел Наполеона служило средством защиты от него. Нельзя не согласиться с мнением Н. К. Шильдера объективного историка и хорошего психолога, так характеризовавшего события 1806 года: «Войну… превращали в народную войну, направленную против гонителя православной церкви, мечтавшего, при содействии иудеев, провозгласить себя Мессией».(27)
Таково было идеологическое и военное обеспечение предполагавшейся Отечественной войны. Что же касается Государственной Безопасности Российской Империи, то ещё 5 сентября 1805 года состоялось Высочайшее повеление об учреждении Комитета для совещания по делам, относящимся к высшей полиции. Этот Комитет, «само собой разумеется» тайный, должен был иметь попечение «о сохранении общественного спокойствия и тишины», для чего надлежало «получать сведения» о «подозрительных» людях и «разглашаемых в городе слухах», и «об отвращении недостатка и дороговизны жизненных припасов в столице». А с 13 (25) января 1807 года он назывался «Комитет охранения общей безопасности», который «недостатками и дороговизной жизненных припасов» не занимался. Зато в круг его ведения входили лица, подозреваемые в переписке с неприятелем, распространявшие слухи о восстановлении Польши и о вольности крестьян, о государственной измене, об оскорблении и изветах особы Государя, о вредных книгах и «прочая, и прочая, и прочая».
Итак, формирование ополчения началось. В дворянской, особенно молодёжной, среде энтузиазм был велик. А будущий московский Главнокомандующий граф Ростопчин, всё ещё находившийся в отставке после Павловской опалы, начал создавать своих патриотических героев: «ефремовского дворянина» Силу Андреевича Богатырёва и «русского старика» Устина Ульяновича Веникова - предшественников «московского мещанина, бывшего в ратниках, Карнюшки Чихирина» из ростопчинских афишек уже 1812 года. Будущий же составитель царских манифестов 1812 года вице-адмирал и генерал-адъютант от флота А. С. Шишков, которому эти герои очень понравились, тут же поспешил издать письмо Силы Андреевича вперёд его графа-родителя, чем несколько даже обидел Ростопчина.
Практика формирования ополчения оказалась несколько прозаичнее. Вернёмся к «Повести…» князя Долгорукова, который во Владимире уже успел провести выборы дворянством губернского начальника, чьему попечению было доверено «образование милиции». Ажиотаж начался уже на выборах, куда съехались дворяне губернии: «Зала наполнена была народу, потому что и из Москвы многие никогда не жившие ни в деревнях своих, . ни в провинции дворяне прискакали на это время сюда и по праву помещичьему требовали себе и назначали другим разные должности».(28) Далее прямодушный, но, вероятно несколько излишне скептический, Долгоруков даёт такую картину формирования ополчения благородным сословием губернии: «Всякий порывался попасть в милицию, но, быв очевидным свидетелем этого действия, должен, к сожалению, признаться, что мало примечено в духе благородных прямой ревности к отечеству. Крест, чин, мундир и прибыток – вот причины или, так сказать, рычаги, которые поднимали сию огромную массу наших защитников… Всё, что было лишнего в гражданских местах, записалось в милицию, и на место молодых посели в судах старики… Но тогда было не до дел гражданских, они текли как-нибудь. Все помышляли о войне, всякий глядел на беговое сие вооружение как на торговую операцию, в которой каждый по своему расчёту и мыслям искал себе выгод».(29) Такова был мгновенная фотография провинциального дворянства. Далее следует аналогичный набросок народной жизни: «При записке ратников на службу не было соблюдаемо никаких правил. Пропали все очереди крестьянские. Одна скорость требовалась от начальников, и под предлогом столь благовидным, страшное открылось мздоимство. Народ терял людей и деньги кучами. Ропот был общий, но не мог падать на меня, потому что всё образование милиции было доверено губернским начальникам. Ведь и они люди! Нет дела в свете, в которое бы страсти человеческие не втеснились».(30) С окончанием формирования ополчения страсти не улеглись: «Наконец устроилась милиция и во ожидание движения расположилась по деревням. Тут начались разные нестроения, обиды и насильства: ратник отнимал у мужика пищу, мужик не пускал ратника в избу. Море пролилось жалоб разнородных. Надобно было принимать их, выслушивать, сноситься с начальником областным и губернским. Переписка умножилась, на бумагу пошёл перевод, а пользы никакой.(31) Краски здесь, быть может, и несколько сгущены, но общий вид картины сомнений не вызывает, и замечание губернатора «ропот был общий, но не мог падать на меня» воспринимается как облегчённый вздох порядочного человека, но не более того. К тому же дело осложнялось тем, что 1806 год был неурожайным. Сам же губернатор тоже не сидел без дела. «Пока господа дворяне делали своё дело, я вымучивал у купцов денежные подаяния в казну. Всякий город прислал в губернский своих голов с депутатами. Собрав их всех в залу, я им проговорил речь, которая вместе с одою Пожарскому была напечатана. Слово моё подействовало, разгорелись утробы, и купечество положило на стол до ста двадцати тысяч наличных денег на вспоможение казне. Сверх сих больших вкладов частные люди в открытой книге ежедневно записывали разные подаянии. Всякое было благо. И казна не отвергала ни одной полушки. Ценой приношения было усердие, а не качество или количество вещей. Всякий день начинался и кончался суетами».(32) Названная Долгоруким цифра пожертвований - 120000 рублей только в первый день, представляется весьма значительной для средних размеров губернии, особенно, если учесть что сбор производился на абстрактные «государственные нужды», и красноречиво свидетельствует о настроениях, царивших в Обществе. Что касается пожертвований вещами, то они были самого разнообразного свойства: иногда случались ценные вещи, иногда полезные припасы, а частенько просто ненужные в хозяйстве – салютные пушечки с барского двора, ломаные дедовские ружья и сабли, древние алебарды, протазаны и, давно уже ставшие декоративным оружием эспонтоны. В итоге ратники были вооружены самым разнокалиберным оружием, вплоть до луков у башкирских всадников.
Напечатанная в Москве речь Владимирского губернатора, где он по собственному выражению «вымучивал у купцов денежные подаяния в казну» представляла собой типичный образец риторики XVIII века с длиннейшими периодами. Но знаменательным представляется сам факт обращения к образу князя Пожарского, в чём можно видеть один из первых звонков будущей Отечественной (Национальной) войны 1812 года, а также - готовности войны1805-1807 годов превратится в Отечественную, случись тогда Наполеону вторгнуться в Россию.(33)
Созданное по экстренным указам Петербурга ополчение требовало дальнейших усилий и забот, которые ложились нелёгким бременем на местную администрацию и население. Первый пыл угасал, но начатое дело требовало развития. Собранных людей было необходимо обучать, вооружать, экипировать, а некоторых, оторванных от дома, и содержать. Вопросы возникали самые неожиданные. Кого взять в «учителя» как для солдат-крестьян, так и для офицеров из статских? Как засчитывать время обучения в счёт крестьянской барщины или работы на себя? Как быть с отлучками оброчных? Каждое сословие общества, естественно, стремилось уменьшить свою долю повинностей. «Страдало человечество, но губернатор обязан был отражать (излучать, оказывать, творить М. Л.) милосердие. Я болел, мучился, писал о сём, но тщетно: всякое представление, противное принятым о пользе общей, хотя и несправедливым понятиям, казалось дерзновенным ослушанием властей».(34)
Дальнейшая судьба Ополчения 1806 года была такова: в начале 1806 года оно было сокращено на 2/3, т. е. примерно 400 тысяч человек разошлось по домам, а из 18 губерний ополченские батальоны были направлены на пополнение армии. Наконец 27 октября 1807 года, по заключении Тильзитского мира, царским Манифестом Ополчение было вовсе распущено. При этом 177 тысяч ополченцев, вопреки царским Манифестам 30 августа и 30 ноября 1806 года, были переведены в рекруты с соответствующим зачётом и выдачей рекрутских квитанций их хозяевам-помещикам. Это позволило в 1807 году правительству не проводить рекрутского набора, а помещикам сбыть «некондиционных» крепостных, которые в мирное время в рекруты приняты бы не были. Видимо, в рекруты попало и какое-то количество ополченцев свободных сословий. Как ни странно, это зачисление в рекруты в нарушение царского слова, если и вызвало недовольство, то к серьёзным волнениям не привело. Вопрос этот изучен мало, но причин такого спокойствия можно предполагать две. Помещичьи крестьяне совершенно обоснованно полагали себя крепостными, т. е. осознавали себя полностью во власти своих господ. Контингент же свободных ополченцев формировался из людей, не имевших удовлетворительных перспектив жизни. Что касается дворянства, по крайней мере, владимирского, то губернатор даёт нелицеприятное описание его поведения при первом, частичном, роспуске ополчения: «Всякому почти хотелось домой. Споры открывались ежеминутно, иные откупались деньгами, другие растравляли себе члены, словом, ничего я не видел постыднее поступков многих дворян в тогдашнее время. И после мы станем себя ставить на ходули, любим, чтоб нас превозносили, называли подпорой государства в мирное и военное время. Слово любовь к отечеству сделалось набатным колоколом: шуму много, а толку нет. Я не смею распространять сих мыслей на времена от нас отдалённые, и судить о свойствах дворян, живших до нас, но, быв свидетелем нынешних деяниям благородных людей, смею сказать, что российское дворянство померкло и пало навсегда».(35)
С Тильзитским миром гроза миновала. Но, даже нарушая хронологию событий, представляется интересным досмотреть историю ополчения-милиции на примере Владимирской губернии.
Из мемуаров И. М. Долгорукова картина вырисовывается достаточно подробная и правдоподобная, притом вполне положительно характеризующая дальнейшую деятельность «министерии»: «Вспомнить здесь должно, что инструкция, данная губернаторам на состав милиции имела в себе черты отменно резкие, а областные начальники могли даже и лишить живота в случаях неопределённых и одним общим словом непослушания названных. Правительство, отдохнувши несколько от первых тревог, имело время одумать все свои бумаги и, увидя отчаянную в них решимость, приняло, хоть поздно, оберегательные меры противу властолюбия вождей ополчения, кои, по счастью, с помощию их собственного благоразумия не употребили во зло тех сильных средств поработить себе народ, какие даны и были без довольного рассмотрения».(36) Одной из этих мер была отправка Сенатских ревизий для контроля милиции.
Заключая же рассмотрение истории создания ополчения 1806-1807 г.г., можно сказать, что правительство и местная власть успешно справились с его созданием, применительно, конечно, к юридическим и этическим нормам своего времени, предусматривавшим крепостное состояние крестьянского сословия и политическую жизнь только на вершине социальной пирамиды. Ещё тогда в образованном обществе бытовало мнение, что проще было объявить ещё один рекрутский набор. Однако, объявление набора Ополчения дало возможность правительству переложить большую часть затрат на все слои населения, быстро произвести набор, привлечь в армию добровольческий контингент, не подлежавший рекрутскому набору и, самое главное, разбудить патриотические чувства в Обществе. Да и ещё помимо всего, статус ратников позволил в нужный момент втрое уменьшить количество новобранцев, что при рекрутской системе было не возможно.
В общем, можно сказать, что Власть искусно и грамотно возбудила и затем воспользовалась патриотическим энтузиазмом готового к жертвам народа. Этот энтузиазм сохранился и преумножился к началу наполеоновского нашествия, а опыт его возбуждения был использован в 1812 году. А что касается разных частностей, вроде бессмысленно умерших ратников, их разрушенных семей, денежных и имущественных потерь населения, то «невидимые миру слёзы» ведению Власти практически не подлежали. Разве что, в порядке последующей милости и благотворительности в индивидуальном порядке. Таков был закон времени.
Ссылки:
1. К. А. Полевой. Записки о жизни и сочинениях Н. А. Полевого. СПб. 1860. Ч. 1. С. 105-106.
2. Р. Н. Клейменова. Книжная Москва первой половины XIX века. М. 1991. С. 94.
3. И. И. Дмитриев. Взгляд на мою жизнь. М. 1866. С. 83.
4. Вестник Европы. 1805. Часть XXIV. № 21. Ноябрь. С. 72.
5. Вестник Европы. 1805. Часть XXIV. № 21. Ноябрь. С. 77-78.
6. Вестник Европы. 1805. Часть XXIV. № 24. Декабрь. С. 307-309.
7. М. Оливер. Р. Партридж. Армия Наполеона. Перевод с английского А. И.Козлова. М. 2005. С. 345.
8. Denkwurdigkeiten aus dem Russischen Feldzuge vom Jahr 1812 von Oberst-Lieutenant Th. Legler. Цитируется по «Наполеон в России глазами иностранцев. Книга первая. Нашествие в Москву». Москва. 2004. С. 79-84.
9. Вестник Европы. 1805. Часть XXIV. № 23. Ноябрь. (Месяц указан ошибочно, должно быть «декабрь). С. 235.
10. Вестник Европы. 1805. Часть XXIV. № 23. Ноябрь (ошибочно). С. 238.
11. С. П. Жихарев. Записки современника. М-Л. 1955. С. 134-135.
12. С. П. Жихарев. Записки современника. М-Л. 1955. С. 134-135.
13. С. П. Жихарев. Записки современника. М-Л. 1955. С. 135. Б. М. Эйхенбаум комментируя это место в «Записках» Жихарева указывает, что поговорка «Лепя, лепя и облепишься» использована Толстым «именно в том месте, где говорится о впечатлении, которое произвела в Москве неудача при Аустерлице». Что же до народа, которого «хватит у нас не на одного Бонапарте», то эти слова удивительно созвучны с формулой маршала Жукова о русских бабах, которые «ещё нарожают».
14. С. П. Жихарев. Записки современника. М-Л. 1955. С. 135.
15. С. П. Жихарев. Записки современника. М-Л. 1955. С. 136.
16. Вестник Европы. 1806. Часть XXV. № 1. Январь. С. 75.
17. Вестник Европы. 1806. Часть XXV. №1. Январь. С. 77-78.
18. Вестник Европы. 1806. Часть XXV. № 2. Январь. С. 155.
19. Е. В. Тарле. Сочинения в двенадцати томах. Т. 7. Наполеон. М. 1959. С. 180.
20. Вестник Европы. 1807. Часть XXXIII. №9. С. 39.
21. Н. А. Епанчин. На службе трёх императоров. Воспоминания. М. 1996. С. 368.
22. Н. К. Шильдер. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. Т. 2. СПб. 1904. С. 353.
23. Н. К. Шильдер. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. Т. 2. СПб. 1904. С. 355.
24. Здесь Долгорукова вероятно подвела память. Серия картинок о ратнике Иване Гвоздиле и милицийском мужике Иване Долбиле датируется 1812-м годом. Но нельзя исключать появление подобных «картинок» и в более раннее время.
25. Князь И. М. Долгоруков. Повесть о рождении моём, происхождении, писанная мной самим и начатая в москве1788-го года в августе месяце. На 25-ом году от рождения моего. В книгу сию включены будут все достопамятные происшествия, случившиеся уже со мною до сего года и впредь имеющие случиться. Здесь же впишутся копии с примечательнейших бумаг, кои будут иметь личную со мною связь и к собственной истории моей уважительное отношение. СПб. 2004. Т. 1. С. 709. В Синодском «Объявлении» Наполеон «Антихристом» не именуется и анафеме не предаётся. Однако, общая тональность «Объявления» вкупе с провозглашёнными проклятиями «неистовому врагу мира», «исчадиям утробы его» и его имуществу идентифицируют Наполеона в глазах читателя как Антихриста. Это уловил между строк текста даже достаточно образованный И. М. Долгоруков. Что же оставалось делать прочей, в основном вовсе неграмотной, пастве?!
26. 1812 год… Военные дневники. М. 1990. Составление и вступительная статья А. Г. Тартаковского. С. 154.
27. Н. К. Шильдер. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб. 1904. Т. 2 С. 157.
28. И. М. Долгоруков. Указ. сочинение. Т. 1. С. 710.
29. И. М. Долгоруков. Указ. сочинение. Т. 1. С. 710.
30. И. М. Долгоруков. Указ. сочинение. Т. 1 С. 710-711.
31. И. М. Долгоруков. Указ сочинение. Т. 1. С. 711.
32. И. М. Долгоруков. Указ. Сочинение. Т. 1. С. 711.
33. Речь, произнесённая в полном собрании купечества Владимирской Губернии при объявлении оному Высочайшего манифеста о земской милиции Владимирским Гражданским Губернатором и Императорского Московского Университета Почётным членом Князем Иваном Михайловичем Долгоруким и Ода Князю Пожарскому, избавителю России. Сочинения Его же Сиятельства. М. 1806. С. 4, 8. Эта брошюра, написанная И. М. Долгоруким, породнившимся к этому времени с родом героя 1612 года, может рассматриваться как агитационное антинаполеоновское издание, адресованное, однако, несколько более просвещённой категории читателей, чем опусы Ростопчина.
34. И. М. Долгоруков. Указ. Сочинение. Т. 2. С. 15.
35. И. М. Долгоруков. Указ. Сочинение. Т. 2. С. 13.
36. И. М. Долгоруков. Указ сочинение. Т. 2. С. 7-8.