29 марта 2024  01:17 Добро пожаловать к нам на сайт!

"Что есть Истина?" № 58 сентябрь 2019 г.


Проза


Итоги YII Открытого конкурса короткого рассказа им. В.Г. Короленко



Лауреат первой премии Виктор БРЮХОВЕЦКИЙ (Санкт-Петербург)

История одного рассказа

Судьба свела нас на халтуре, вернее, на заработках. Халтура — это когда как попало, мы же приехали за полторы тысячи верст работать, и слово это к нам никак не подходило. Это была работа.

Нас шестеро, мы из Ленинграда, нам нужны деньги, а деньги платят за работу, и мы работали. Предварительно списались с председателем колхоза и теперь строили коровник. Жуткое это дело, особенно фундамент.

После первого дня я отказался от ужина и заснул не разуваясь. Инженерик. Пришел в себя только к концу первой недели, и то, если по правде, не совсем. Так, наполовину, но уже соображал. Рабочий день не по часам — по свету, от зари до зари. А еще через неделю ездовой из местных в баню нас пригласил. Он работал водовозом, возил на бричке воду в кадке — для фермы. Сам на козлах, а бочка на пассажирском сидении прилажена. Иногда он возле нашей фермы останавливался на работу нашу поглазеть да покалякать, а потом и пригласил.

С баньки этой все и началось.

Банька была славная, протоплена хорошо, с дымком. Хозяин ее, водовоз, лет уже был преклонных, но на вид крепкий. Фамилию носил красивую, казачью — Есаулов. Сперва он веником нас отхлестал, а уж потом себя начал. Ухнул воды на каменку, крякнул и пошел жарить в две руки, мы только переглядывались. Поинтересовались, сколько же годков папаше.

— К семидесяти, сынки, к семидесяти...

— Хорошее здоровье, отец.

— Да-а... Бог миловал. Батя за сто прожил и мне наказывал...

Ну и дед, ну и водовоз!

Еще в предбаннике, когда раздевались, я обратил внимание на правое его плечо, на шрам. Глубина его и форма, в виде воронки, подсказывали — Есаулов воевал. Я таких шрамов в детстве в банях насмотрелся — на всю жизнь хватит. Пулевые, осколочные, ножевые — всех сортов. Это была осколочная, глубокая и с вывертом. Судя же по тому, как он нас хлестал, кости у деда в плече не были ломаны либо срослись хорошо.

Потом мы пили чай у него дома. Есаулов жил один. Чай пили с брусничным вареньем. А еще после пили водку, по чуть-чуть, по стопочке, под свежие папашины огурцы. Для знакомства. Водка была наша, еще в Ленинграде купленная на всякий случай. К водке мы и палтуса прихватили, копченого, целую штуку. Папаша от рыбки сомлел, а нам приятно.

— Вашего брата, халтурщиков, кажин год здесь бывает, так я всех в бане мою... Да-а. То хранилище строили, там, за Тополями, — Михаил Ерофеевич (так, кстати, звали Есаулова) махнул рукой в сторону окна, как бы указывая, где они, эти Тополи, — то хранилище, теперь вот коровник...

Две бутылки водки на семь человек — не очень густо, но папаша спьянел. Не так чтобы, но покривел

Во-первых, в годах мужик, не нам чета, а, во-вторых, стопки мы ему наливали пополней, по-русски, уважительно. А дед пил. Крякал, как в бане на полке, и пил.

Разговор покружил немного вокруг коровника, около наших заработков и перешел на Сталина.

Есаулов был за вождя. А мы не спорили, старшой было попытался, но дед возвысил голос и скомандовал:

— Все, что пишут в газетах, — брехня!.. Читать противно, да-а... Сталин был за мужиков...

Ну охренел, похоже.

— Да за каких мужиков? Он их на канале да в колхозах перегноил, а потом еще и в войну угробил.

— Э-э! Нет! Ты молод, — это он мне, — ты молод, парень, про войну-то... Сталин сына своего не пожалел? Не пожалел... Вот! Сына не пожалел, а?

Сшибало, что Есаулов споры такие водил не однажды и Якова как туза козырного спорщикам показывал сразу, - нате, мол, смотрите, это вам ни в жисть не перешибить.

Ну как ему было все объяснить, да и стоило ли?

А Михаил Ерофеевич тогда разоткровенничался. То ли от водки, то ли от нутра своего природного. А может, палтус сработал.

— Я до самого Берлина дошел. Всю войну... Всяко повидал, да-а... Вот вы мне, вот вы скажите, сколько немцев одной пулей можно прострелить?

Мы переглянулись.

— Это как — одной пулей?

— А просто... Поставить в колонну, и ба-бах!

— Ну, отец, у тебя и вопросы.

— О, молодые, значитца. Не знаете. А прострелить можно только двоих, ну и еще половинку. Не берет наш автомат трех... не берет, да-а...

Показалось, что он сожалеет о том, что автомат такой слабый.

Мы умолкли.

Есаулов сидел во главе стола, лысый, смуглый, с крючковатым носом, как уставшая хищная птица, и я осознал своими чуть-чуть алкогольными мозгами, что дед этот не только верит в Сталина...

— Вы что, Михаил Ерофеевич, видели это со стороны или сами...

— Сам! Нешто со стороны... Повел пленных в штаб, полдороги провел и убил. Поставил в колонну и убил. С одного выстрела...

— А зачем?

— Убил — и все... Пленные ведь...

— Один?

— Что — один?

— Вы были один?

— Нет, с напарником. — Он замолчал. И тут же, словно спохватился. — А что это ты про напарника?

— Да так, интересно... — Я смотрел на него, и мне показалось, что дед вроде как протрезвел. Ну это только вроде, а там как узнаешь?

В ту ночь я не заснул. Алкоголь прошел, да его и было негусто, в голове прояснилось. Об этих штучках армейских я слышал не однажды, но все с чужих слов, а тут сам исполнитель. Может, врет? А что напарник? Я ворочался, искружил себе все бока. Чертов дед! Однако делать было нечего, нужно было вставать и брать перо.

Около пяти утра я встал, взял ручку, бумагу и перешел в другой класс. Жили мы в сельской школе. Старенькая такая, деревянная одноэтажечка. Сюжет рассказа, который предстояло писать, уже сформировался. Начинало зариться, я пристроился к окну и написал первые слова. Я написал: «Пуля пробивает двоих и застревает в третьем. Ей не хватает силы. Убойной...»

Перечитал — нормально. Пожалуй, так и будет...

Наш старшой — Олег Тарунин — нашел меня в половине седьмого.

— Ты чего, Сергей?

Я взмолился:

— Олег, пишется... Дай отгул.

Обурел? Какой, к черту, отгул? На заводе, что ли? Брусья нужно заводить...

Он посмотрел на исписанные мной листы и ушел. Вернулся минут через пять.

— Ну ты даешь! Ладно, пиши... Условие такое: вечером читать будешь, понравится ребятам — отгул, не понравится — прогул, — и руками развел. — Ребята решили, я ни при чем.

— Годится, Олег... Годится. — Я знаю, что это с его подачи. Жучара!

В конце концов пусть будет прогул, если пишется, то нужно писать, отложишь на потом — и все. Потом это уже не придет, если и придет, то совсем не так — и звук не тот, и вкус. С другой стороны, прогул мне совсем ни к чему. Это, если на круг, рублей на сорок потянет. Заводской аванс!..

Вечером, после ужина, я читал ребятам свой рассказ. Жюри расселось за парты и замерло. Рассказ был сырой, перебелить бы его, но некогда.

Волнуясь и хрипя, я начал:

— «В степи. Рассказ. — Сделал паузу. — Пуля пробивает двоих и застревает в третьем.

Ей не хватает силы. Убойной...»

Через минуту примерно окинул глазами ребят и понял: слушают. Голос мой окреп, хрипота прошла, и корявости некоторых фраз я правил уже на лету. Потом вспомню, если что.

Рассказ был короткий, и прочитал я его быстро. Когда закончил, то заговорили все. Когда все — это хорошо.

—Ну, давайте первое: отгул или прогул? — это Олег.

Посовещались, поспорили и присудили (с натяжечкой!) — отгул.

А потом началось — почему так, почему не эдак! А откуда ласточка в степи? Если ласточка, то и вода должна быть, если уж не река, то хотя бы озеро...

С водой справились тут же сообща — вот там, где дорога изгибается, пусть она и подойдет к речушке. А что? Вполне убедительно. Если дорога крюк делает, то всегда к воде.

— И все-таки что-то здесь не так, — это опять Олег. Он у нас не только по должности старший, но и по возрасту. К его советам я прислушиваюсь. — Не так здесь что-то, Серега. Хотя, конечно, похоже на правду... Слушай, есть идея: отдай рассказ почитать водовозу!

— А что?! — почти хором подхватили ребята.

— Не, мужики. У меня почерк, — я скривил губы, показывая, какой у меня почерк, — сам путаюсь. Пахан не осилит, это не веником.

Олег взял листы, повертел в руках. — Оно, конечно... А жаль.

На том и спать пошли.

Ребята уснули, а я опять без сна. Олегова идея гнала меня к столу, но я не пошел. Не пошел, и все. И уснул. И правильно сделал. На завтра отгула не было.

Рассказ я белил три вечера подряд. Писал почти печатными буквами, для водовоза старался. Так увлекся, что и про речку забыл. Потом уже вспомнил, но приписывать не стал: дед, поди, не поймет. Подумаешь, ласточка...

Есаулов к моим листкам отнесся подозрительно, но взял.

— Я здесь, Михаил Ерофеевич, случай тот описал... Ну что вы говорили... Ну про то, как одной пулей...

— Нешто интересно? — Дед сощурил глаза. — А?

— Да так, — я уклонился от ответа. Наверно, вот так он и на напарника смотрел. Там, в степи. Колюче, с прищуром. А может, не так.

— Писака, значитца. Пушкин, што ль?

— Да пробую... Написал вот и сомневаюсь: сшибает на правду или нет? Вы, Михаил Ерофеевич, похожее пережили, может, что и подскажете?

— Ну как же... подскажете. Прицелился — и вся подсказка...

Ох и дед!..

Подходя к школе, я оглянулся: у водовоза в горнице горел свет. Читает, нет? Может, бросил мои листки куда-нибудь в угол и забыл тут же. Мне очень уж хотелось, чтобы он их прочитал, и я представил, как он будет это делать. Разложит, поди, на столе листки, очки наладит — они у него, наверно, с резиночкой через затылок, чтоб не сваливались, — и, шевеля по-стариковски губами, станет читать:

В степи.

Рассказ.

Пуля пробивает двоих и застревает в третьем. Ей не хватает силы. Убойной...

Широкими, обезумевшими глазами напарник Есаулова смотрит на рухнувших пленных, судорожно передергивает кадык, восторгается:

— Ишь ты... В бою бы так... — это он с перепугу.

— В бою так не бывает... Помоги-ка!

Автоматчики волокут тела в канаву. Солнце палит немилосердно. Один из расстрелянных, третий, в котором застряла обессилевшая пуля, жив, и Есаулов, не целясь, навскидку проводит короткой очередью по его тронутым смертью выпуклым зрачкам. Затем, так же молча, он ступает на дорогу и направляется в сторону, откуда только пришел. Напарник идет за ним. Стоит июль.

Где-то высоко над головой, в самой слепящей синеве, куда и глядеть больно, полощется жаворонок, такой неуместный в этот час, и трель его сыплется прямо на дорогу под кирзовые стоптанные сапоги двух солдат, неспешно идущих в сторону глухо ворчащего фронта. Обочь, над степным бездорожьем, параллельно проселку движутся три души. Они только что стали бездомными, вышли из убитых и теперь следуют за автоматчиками. Зачем они за ними идут?

Есаулов коренаст, невысокого роста, рябой. Оспины неглубокие, светлыми пятнышками. На вид ему лет двадцать семь. Сбитые сапоги и выцветшая гимнастерка, ладно обтягивающая плечи, выдают в нем вояку. Руки длинные, сильные, нос горбатый, скулы, прожаренные солнцем, буры — крупными красными пятнами, а по ним оспины. Хмельной русый чуб вылез из-под пилотки и свалился на правую бровь. Жарко.

Напарник Есаулова совсем пацан. У него голубые глаза и черные волосы. Волосы жесткие и короткие, торчат из-под пилотки, как проволока. Сапоги на нем тоже старые и гимнастерка выгоревшая, но во всей его фигуре, такой долговязой и ломкой, даже неопытный глаз и тот определит молодого. Шику есауловского нету. Он из пополнения, из учебки. Вообще-то он сибиряк, из охотников. Ну, это к слову...

На смену безумию всегда приходит раскаяние. А поступок Есаулова воистину безумен. Что двигало им, когда он, ни слова не говоря напарнику по конвою, поставил пленную тройку в плотную колонну, отступил со спины на пять шагов и одиночным из автомата повалил их прямо на дорогу? Проверил убойность автомата? Вот, проверил... Что теперь? А что — что теперь? А теперь ничего, теперь совесть собственная, три бездомных души, напарник и долгая дорога назад... Стоптанные подошвы солдатских сапог наступают на осколки рассыпающейся жаворонковой трели, дробят их еще на более мелкие хрусталики, а птица все сыплет сверху и сыплет, и кажется, что это не кончится.

Степь. Голая. Никого! Жаворонок, два автоматчика да эти души, что движутся, почти касаясь запыленных листьев лопухов и поникших от жары колючих головок татарника. Доколе им идти? Тела остались в канаве, а души — вот они, протяни руку, и достанешь. Есаулов с напарником их не видят. Так устроено. И те, и другие молчат. Души говорить не могут, а автоматчикам говорить пока не о чем.

Если говорить, то о чем?

Есаулов облизывает пересохшие губы, перекидывает автомат с плеча на другое, криво усмехается:

— В бою так не бывает... да-а...

У жаворонка что-то ломается, должно быть, струна лопается. Смолкает трель, и сразу начинают отчетливо работать в траве кузнечики — то часто: цык-цык-цык, то протяжно: цы-ик, цы-ик...

Солнце переваливает за полдень, самое пекло, а двое идут и идут, и кажется, что конца их пути не будет. Фронт рокочет, глухо ворочается и медленно перемещается влево. Это так кажется. На самом деле это дорога уходит вправо, к речушке забирает, а фронт все там же.

Да... Фронт там же. И там же, в той же землянке, сидит, наверно, сейчас Шаповалов, командир шестой роты, капитан. Утром говорил:

— Ты, Есаулов, — говорил, — там, в штабе, так и скажи: не сопротивлялись, мол, сами сдались. Пусть допросют, а там уж как порешат. Сам вертайся, к вечеру обернешься. Должон...

Пленных было трое, привели ночью из поиска. Разведка в поиск, а они навстречу с поднятыми руками. Бывает же... Двое грубых, заматеревших, а третий — сосунок. Глаза светлые и выпуклые, как у коровы. Напарника в сопровождение Есаулов выбирал сам, из пополнения. Молчун попался, ну да бес с ним, Есаулов и сам-то не больно разговорчив. Полдороги молча прошли, теперь вот назад развернулись. И опять молчком. Сопроводительная бумага, что утром на скорую руку написал капитан, лежит у Есаулова в нагрудном кармане рядом с аккуратно свернутой для раскурки газеткой. Есаулов о той бумаге забыл, лезет за газеткой в карман и машинально вынимает записку. Разворачивает, смотрит и, сминая ее в кулаке, косится на молодого. Молодой о записке знает, присутствовал, когда Шаповалов ее передавал. Глаза их встречаются.

О чем может сказать один взгляд, даже если он быстр, как молния? О, один взгляд может сказать многое...

Есаулов (думает): «Зачем я его взял с собой? Чертова кочерга... (Так он в мыслях называет напарника). Один бы справился...»

Кстати, еще утром он и не думал убивать пленных. Он думал отвести их в штаб и сдать. Мысль одной пулей убить троих пришла ему в голову дорогой. Хотя ведь как сказать — дорогой. Вообще-то эта мысль в его мозгу, как ржавый гвоздь в горбыле, сидела с самого начала войны, с первого расстрела пленных. А что? Если пленных расстреливать одной пулей нескольких, то что в этом плохого? Они наших очередями, а мы бы ихних одиночными... Хорошо бы, конечно. Но тут вопрос: сколько ставить на выстрел - троих, четверых? А может, пуля и пятерых прошьет? Попробовать бы, а тут и случай как раз — что надо, пленные — вот они, рядом! Зашевелился ржавый гвоздь в горбыле, невмоготу Есаулову стало...

Теперь Есаулов знает: с пяти шагов пуля пробивает двоих. Слабые пули, однако...

Напарник (думает): «Зачем он меня взял с собой? Зачем он вообще это сделал? А быстро-то как, так он и меня убьет... Запросто. Странный тип, убил и молчит. Старлей в учебке про такие вещи не говорил, старлей говорил, что наши солдаты самые гуманные, без суда ни-ни, а вот фашисты — это звери. Что же получается-то?»

Есаулов: «Перед Шаповалом выкрутиться можно будет. Можно сказать, что расписку в штабе не дали забыл спросить или еще что, можно чего-нибудь придумать: про побег там, про налет... А что Кочерга? Болтанет — и крышка, кокнут как самосудчика».

Он сворачивает цигарку и раскуривает ее.

«Вот чертова незадача. Напрасно, пожалуй, я их стрельнул, да уж больно случай хороший. Их ведь все равно шлепнули бы, как и тех. «Тех» тоже из поиска притащили, двоих, правда. Головня вон поболтал на ихнем минут двадцать и руками развел — рядовые, бестолковые, ни хрена не знают. Талдычут одно — Гитлер капут, капитулирен. Ну и что? Свели их утром на зорьке в рощу березовую и «капитулировали». Тайно и быстро, чтоб особисты не пронюхали. Жаль, Головню убили, он бы и с этими поговорил, тоже небось ни черта не знают, не из генералов. А вообще-то их ведь все равно шлепнули бы. Ну не на дороге, так за штабом, в кустах каких-нибудь, в логу. Подумаешь, суд, трибунал, они вон наших без трибуналов чикают, а мы что, хуже?»

Есаулов успокаивает себя, но успокоение не приходит. Помнит — тот случай перед наступлением был, а тут передышка, и команда была ясная: доставить в штаб.

«А если они убежать хотели? Ну, если побежали! Тогда убить их самое правильное. Может, они разведчики, может, на это и рассчитано. Раз бегут, значит, враги... Это — если бы кадыкастого рядом не было. Расскажет ведь, сука. Вон, глазами стреляет, смотрит себе под ноги, в пыль дорожную, да думку думает. А думка, поди, одна: как Есаулова заложить. Нет уж, хрен тебе, на Есаулове в рай не въедешь».

Снова звенит жаворонок. Тот же. Отремонтировали кузнечики ему струну, и вот спешит он опробовать ее, взвился в синеву и захлебывается оттуда переливчатой трелью, всю округу обсыпал. А тут и ласточка откуда ни возьмись — шасть через дорогу! Напарник замедляет шаг, вскидывает голову к небу: где ты, серая птичка, чему радуешься?

Тень от него, постоянно маячившая перед Есауловым, вдруг исчезает. Есаулов вздрагивает и оборачивается. Кочерга идет медленными мелкими шагами, загребает кирзухами пыль и смотрит в небо. «Жаворонка смотрит, от дурак!»

Напарник и впрямь высматривает жаворонка, но еще вполглаза следит за Есауловым. Он видит, как тот вздрагивает, как быстро и зло оборачивается. Такой, стало быть, вопрос.

И тут молодой отмечает, что не помнит, дослан ли у него патрон в патронник. Он оставляет жаворонка — пусть себе смотрит в пристальные глаза Есаулова. Кажется, дослан... «Чему учил старлей в учебке? А старлей учил: вставил диск, дошли патрон - и на предохранитель. Предохранитель — святая святых!» Он незаметно ощупывает левой рукой планку, автомат на предохранителе. Значит, патрон в патроннике. Конечно же, в патроннике!» И тут высвечивается в памяти: и как проснулся, и как его Есаулов нашел, и как он автомат готовил. Легче стало. Вроде. «Есаулов что-то совсем захмурел, о чем думает, интересно?»

А Есаулов идет и пасьянс раскладывает. Может, он и слова-то этого не знает, но раскладку делает. А раскладка не получается, мешает кадыкастый, сбивает все, и хоть ты што!

«Расписки штабной нету, а должна быть. Шаповалов — жох, накидает вопросов, и все проявится.

— А кому, — спросит, — пленных передали, а в каком звании, а росту какого, а масти?

И пошло, и поехало, штабников-то Шаповал всех почти знает.

Конечно, эти вопросы можно продумать, не первый год замужем, штабников-то и Есаул знает, да только Кочерга врать не станет, зачем ему врать-то. А может, его и не спросят, а — спросят? Скажет все, как было, и крышка тебе, Есаул... Поставят к осине, и одиночным, чтобы экономно, Есаул, экономно! В затылок... А вот когда череп лопается, слышит это человек или нет? Когда оглоблей звезданут, то слышит, а когда пулей?.. Ну и мысли!»

Он цыкает сквозь зубы на дорогу — слюна густая, цыкается плохо — и смотрит на придорожные сизые от пыли лопухи. Ему чудится, что над лопухами тень проходит. Странно, в небе ни облачка.

Тень эту и кадыкастый замечает. А может, это мерещится обоим, и нет ничего на самом деле, может, это ветром листы шевельнуло. Может, и ветром, а может, и тень.

Души расстрелянных совершенно невидимы, прозрачны. Это если сквозь каждую душу смотреть в отдельности. Если же их совместить в колонну и посмотреть сквозь, то прозрачность нарушится. Солнечные лучи в них увязнут. Тогда и появится легкая тень, как от ласточкина крыла, — шасть только... Может, это она и была, тень-то, может, ее и заметили автоматчики? Может, и ее.

Наконец кадыкастый нарушает молчание.

— Как звать-то тебя? Все молчишь и молчишь...

— Меня-то? — Есаулов останавливается. Останавливается и кадыкастый. — Меня-то? А Петром зови... Петром Тимофеевичем.

— А меня Андреем, фамилия — Сохань. Андрей Сохань, — напарник фамилию свою назвал твердо и ударение подчеркнул — на «о».

— Вот и познакомились. — Есаулов хочет улыбнуться. Получается плохо, натянуто. Он пытается завязать разговор. — А ты молчун, однако, в сутки десяток слов — по норме, што ль?

— Из тайги я. Не привык к словам.

— А-а... Не привык так не привык... — разговор не вяжется.

Они стоят друг против друга как раз посреди всего — посреди степи, посреди дня, посреди войны и, в конце концов, посреди России. А между ними лежит полоска пыльной травы, той самой непокорной травы-муравы, которую испокон веков бьют на проселках копытами крестьянские кони, никак не выбьют.

— Не жалко мужиков-то? — это Андрей.

— Не жалко. — Есаулов проводит ладонью по подбородку, по высохшим и от того побелевшим губам. — Черт, утром брился, а борода уже как наждак... Не жалко. Нашел тоже мужиков. Это мы с тобой мужики, а они — фрицы. У немцев не бывает мужиков. — Он прикусывает нижними зубами верхнюю губу, мгновение молчит и добавляет. — Все равно им труба...

— Все равно не все равно, а без суда нельзя. — Сохань передергивает кадыком, как затвором, и упирается глазами в Есаулова. Он волнуется. Есаулов это замечает, в нем крепнет мысль: «Расскажет салага. Вот незадача».

«Ну что ты, Есаул, разве это новость для тебя? Знаешь ты об этой незадаче, знаешь! Не ее ли решаешь битый час, да только не раскладывается пасьянс. И не разложится».

Так думает Есаулов номер один, а Есаулов номер два знает, что все разложится. Второй Есаулов давно уже не сомневается в этом, решение само придет — до фронта далеко, идти еще и идти, мало ли что дорогой случится.

И все-таки:

— А мы с тобой — это разве не суд? Вот решим сейчас, что убили их при попытке к бегству, и кто нас проверит?

— Они не убегали, они сами в плен сдались, зачем им бежать? — Сохань не понимает намека или делает вид, что не понимает. Если последнее, то очень искусно.

— Да ты дурак, парень! Ну не бежали, а ведь могли и бежать.

— Могли, да не бежали.

— Ха! Я ему про Фому... Ты знаешь, что мне за это будет?

Сохань молчит. — А за самосуд мне будет вот что, — Есаулов проводит большим пальцем правой руки по горлу и вверх. — Пинчикрекс называется.

— Значит, теперь ты должен убить меня.

Он говорит эти слова так спокойно, что Есаулов вздрагивает.

Жаворонок звенит, как взбесился. Солнце. Пахнет теплыми полынями. Степь совершенно голая, никого. Стоят на проселке друг против друга два русских солдата, утром еще незнакомые, а в два часа пополудни уже враги, и разделяет их узенькая полоска травы, той самой... Стоят два солдата, сжимают ладонями ремни автоматов, смотрят в глаза друг другу и, как разойтись, не знают. Затекли пружины в автоматах...

— Почему это — убить? — у Есаулова голос вдруг охрип, будто в горле пересохло. Теперь он кадыком передергивает. Сохань это замечает.

— Потому что они не бежали... Потому что кровь их безвинная, а такую кровь только другой кровью смыть можно — либо чужой, либо своей. Свою тебе жалко. Вот.

— Ну, раздул кадило... Брось эти мысли и пошли давай, нам еще топать и топать. — Есаулов улыбается и чувствует — улыбка получилась. Это хорошо.

Затем он коротко машет рукой, как бы приглашая в путь, резко поворачивается на девяносто градусов, почти по-уставному, и твердой походкой идет в прежнем направлении. Он идет и жадно слушает. Во время разговора заметил Есаулов, что автомат у напарника стоит на предохранителе. «Будет щелчок, нет?» Щелчка нету. Нету и нету... «Проклятые нервы! Голос-то как просел, как у молодого петуха. Заметил ли? Наверно, заметил. Вот тебе и молчун, вот тебе и из учебки... Ах ты, Кочерга! Нехорошо, что впереди иду, кстати, и шагов что-то не слышно». Ухо Есаулова жадное, проявись желанный звук — тут же отметит, но звука нет, даже шагов не слышно — стихли. Он идет и идет. Он знает — дорога у них одна. И все же не выдерживает, оглядывается.

Сохань далеко. Он уходит в сторону фронта прямо через степь, почти перпендикулярно дороге. Дорога потом свернет, наткнется на речку и свернет, они еще утром обратили внимание на этот крюк, но это будет нескоро, к тому времени Сохань намного опередит Есаулова. Как плохо получилось! А может, и неплохо, а? Думай, Есаул! Быстро думай!

Есаулов прикидывает глазом расстояние и передвигает ползунок прицельной планки. Расстояние пулевое! То, что нужно, — Есаулов не сомневается в себе. Сохань шагает не оглядываясь, мосласто размахивая правой рукой. «Кочерга! Как утром надел автомат на левое плечо, так и не сменил ни разу». Длинная фигура его четко обозначена. Хорошо видна пилотка, небрежно сдвинутая на затылок. Старики так пилотки не носят. Взгляд Есауловаостр.

Он становится на правое колено и привычно совмещает в прорези мушку и спину уходящего. Очередь должна быть короткой, в два патрона, как в тире. Уже указательный палец плавно ведет спусковой крючок, уже привычно замирает все в груди, когда три души, те самые, выстраиваются в колонну между стрелком и целью. Есаулов вдруг замечает, что он не видит мишени. Вместо четкого силуэта обозначилось серое размазанное пятно. Зрение его никогда не подводило. Есаулов протирает глаза, сдвигается интуитивно вправо и целится снова. Контур уходящего человека опять четок. За какую-то долю секунды до выстрела цель снова размазывается, снова превращается в серое пятно, но очередь уже не остановить.

— Ту-тук, — две пули, одна за другой, прошивают бездомные души и улетают за четвертой.

Есаулов видит, как Сохань останавливается, тянет с плеча автомат, разворачивается лицом к стрелявшему и падает на спину. Все это так мед-лен-но! Не слышно, как он грохается длинной своей спиной о земной шар, и тем более не слышно, как щелкает планка предохранителя.

Стрелок встает. Отряхивает с колена пыль. У самых ног его ласточка — шасть, почти сапог касается.

Убийце всегда хочется посмотреть на свою жертву.

Сохань лежит на спине, широко раскинув ноги. Голова запрокинута, кадык торчит, правая рука под себя подвернута, левая отброшена, сжимает автомат. Внимание Есаулова задерживается на подошвах сапог: изношенные, они светятся желтыми шляпками гвоздей и кажутся такими ветхими, такими неземными. «Вот и все, Кочерга! Какой день поганый выдался... Ишь ты, автомат-то как зажал, аж пальцы с...»

Есаулов не успевает додумать, договорить. Он вдруг все понимает, он стонет от досады, рвет с плеча автомат, но поздно. Очереди нет, звучит одиночный выстрел — тук! Пуля бьет Есаулова в правое плечо и разворачивает его. Чуть-чуть. Он роняет автомат, сгибается от боли и левой ладонью зажимает мокрое. Кровь стучит сквозь пальцы, рукав гимнастерки быстро темнеет.

— Я же говорил, что тебе свою жалко.

Сохань стрелял с левой руки, как из пистолета. Старлей учил такой стрельбе. Хороший старлей. Сохань — левша. Есаулов об этом не знал, да разве в этом дело.

Потом Сохань разорвет нижнюю свою сорочку и перевяжет Есаулову рану. А еще потом с места последнего события в разные стороны уйдут: в сторону фронта — два русских солдата, а в сторону расстрелянных пленных — три души...

Июль, село Кухновское.

Есаулов разбудил нас в шесть утра, как раз перед побудкой. Слышу голос:

— Мне писаку вашего!

Это он с нашим дежурным. Встаю быстренько, похоже, прочитал, иначе чего бы так рано приперся. Кстати, Есаулов уже мне не нравился.

— Серега! Иди, водовоз твой пришел, — это дежурный. Есаулов после читки моего рассказа и ребятам не нравится.

Я умылся, вышел на крыльцо. Заря вполнеба. На детском буме, низеньком и сильно подгнившем, спиною к школе сидит Есаулов. Трава в росе. Прохладно.

— Здравствуйте, Михаил Ерофеевич, — мне очень уж хочется, чтобы рассказ походил на правду.

— Брехня все это, Пушкин! — лицо у водовоза помятое и злое. Он потряс листами, аккуратно свернутыми в трубку, и встал. Встал, но тут же сел.

— Да я не говорю, что правда. Хоть похоже?

— Похожа, похожа... Свинья на ежа, да щетинка не та. Слыхал?.. Напарник первый в меня пальнул, первый! А ты что пишешь, да еще — в спину. Это раз, — он встал, выпрямил указательный палец. — Потом, вот... э-э, — он раскрыл листы и, отыскав нужное место, прочитал: «... идет и пасьянс раскладывает». Это что за хреновина?

— Это игра такая в карты, пасьянс называется.

— Во-во, я так и подумал. Я в эти карты ни в жисть не играл, кроме как в дурачка. А ты што!.. И не в степи это было. Потом души какие-то, ты богомольный, што ль?

— Ну могло бы и в степи…

— я на души не отвлекаюсь. Что ему души?

— Могло... Как же! В степи все видно, в степи своего стрелять — это тебе не в лесу, где сумрак... Убил-то я пленных в Литве, а там леса кругом. Потом мы на хутор зашли, там и разругались. Посля, когда уже от хутора с километр отошли, он в меня и пальнул... Первый!

— А вы, Михаил Ерофеевич, а вы?

— Отстань... — Есаулов умолк и нахохлился.

Вот тебе и водовоз! Кокнул, значит, напарника. Выходило, что так, а как иначе, если пальба пошла, если узел смертно завязан?

Он опять сел на бум, уже солнце из-за кустов вылезло, уже ребята с крыльца два раза махали — айда завтракать, а он все сидел и сидел, нахохлившись, как серая тяжелая птица...

Наконец я спросил:

— А Шаповалов?

— Это кто? — Есаулов очнулся.

— Ну капитан ваш, ротный.

— А-а, Рябинин-то... Откуда ты на мою голову свалился? Писака чертов!

— Как откуда, Михаил Ерофеевич? Это ж вы меня заставили писать. Поубивали пленных, напарника вот... Я-то здесь при чем? Просто захотел с вами посоветоваться, может, чего и подскажете. Про сумрак я как-то не догадался, мне казалось, что все на свету должно бы быть, чтоб все это видели — и жаворонок, и ласточка — и чтобы вы обязательно промахнулись, а напарник бы вас — чик, и живого в роту привел... Ну, как в рассказе.

— Ох, шустрый какой... В роту! А кто бы тебе тогда про это рассказал?

— Да уж... Но все-таки Шаповалов догадался или нет?

— Рябинин!!!

— Пусть Рябинин, Михаил Ерофеевич, пусть. Догадался или нет?

— Без догадок узнал, когда связь со штабом наладили. Звонил...

— Ну?

— Баранки гну! — Есаулов матерно выругался. — Ишь чего захотел. Погиб он, погиб. — И раздельно: “В бо-ю!.. “

— Ну дед! Ты ж преступник, дед! Как живешь?

Есаулов молчал.

— Давай сюда рассказ! Еще сто лет жить собрался!

— Рассказ? А вот не хочешь, — он сунул в мою сторону кукиш. Ноготь на большом пальце желтый, грубый, в крючок загнут. — А вот тебе, вот, — он вскочил и, развернув трубку, разодрал всю пачку на четыре части (а я-то старался!). Разодрал и обрывки в карман сунул. Сунул в карман и медленными тяжелыми шагами пошел со школьного двора. Около ворот остановился.

— Не было этого, слышишь, не было! Все выдумки!.. Собачьи!..

Когда я вернулся к ребятам, каша уже остыла.

— Ну что дед? — Олег правил оселком топор.

— Говорит, что брехня это. Говорит, нельзя в степи убивать. Видно, говорит. Считает, что лучше это делать в лесу, там сумрак...

— Ну и дед!

— Ага... дед... напарника кокнул, признался. Где-то в Литве, говорит. И ротного, похоже...

— Вот! — Олег хлопнул себя по колену и отложил топор. — Вот! Я же говорил, что что-то в твоем рассказе не то. Понимаешь, матерый вояка, с гвоздем в башке и... промахнулся. Нельзя ему промахиваться...

— И пусть нельзя, — я отхлебнул холодного чаю. — Андрея убивать не буду. Понимаешь, убью Андрея, значит, надо и Шаповалова убивать... Цепочка-то связана. А там еще прицепится кто-нибудь. Пусть уж лучше Есауловарастрибуналят.

— Конечно, пусть, — Олег усмехнулся. — В баньку пригласил, убивец. Веничком! Бр-р... Подъем, бригада! Три венца заведем и за стропила возьмемся...

Коровник близился к финалу, завели венцы, вывесили стропила. Водовоз мимо нас больше не ездил. Рассказ я перебелил еще раз, менять ничего не стал. Про речку не забыл. Там же, где дорога крюк делает, и прочертил ее. Речушка... Узенькая такая. Ну и ладно, пусть узенькая, главное, чтобы ласточка напиться могла.

А рассказ мой тогда не напечатали. Я его в «Звезду» носил. Сначала приняли, похвалили, а потом отказали. Нетипично, мол...


Лауреат второй премии Татьяна ВОРОНИНА (Москва)

Зарисовка

В московском метро комфортно только вечером. Чем позже, тем лучше. Можно спокойно сесть, расслабиться, подремать или подумать о чем-то важном.

Светлане Игоревне было о чем поразмышлять. Удобно расположив сумки, она неспешно заняла свободное место и приготовилась думать. В ее жизни намечались серьезные перемены, а возможно, и коренные изменения. Было над чем голову ломать.

Три года женщина откладывала деньги на путевку в Таиланд. Или на новую шубу, не решила еще. Но тут случилось совершенно выбившее ее из привычной колеи событие. Светлане Игоревне на почту пришел спам – приглашение на вебинар. Недрогнувшей рукой она удаляла подобные письма десятками, а тут замешкалась и прошла по ссылке. Судьба вела, не иначе. Элегантная дама на фотографии, со смутно знакомым медийным лицом, приглашала ее, Светлану Игоревну, поучиться писательскому мастерству! Было от чего вздрогнуть женщине, мечтавшей об этом много-много лет назад и благополучно забывшей свои детские фантазии.

Когда-то давно, в прошлом веке, Светлана Игоревна подавала надежды. Русичка Мария Марковна так и говорила: «Ты, Света, надежда нашего класса на конкурсе «Юный друг природы». И девочка писала очередную заметку про березу-подружку или про стрекозу-вертолет. А Мария Марковна хвалила стиль и исполнительность любимой ученицы. Светлана, тогда еще не Игоревна, подумывала даже подать документы на факультет журналистики. Или в Литературный институт, кузницу готовых писателей. Но так и не решилась. Она приехала к институту, посмотрела на абитуриентов и сделала грустный вывод – вряд ли у нее получится стать такой, как они. Все девочки были жутко богемны и независимы, курили сигаретки и хриплыми голосами рассказывали о публикациях в толстых журналах, вскользь произнося имена небожителей, знакомых Светочке по обложкам книг. Парни пили пиво, дымили папиросами и как на подбор все были почвенниками. Что это такое, Света не знала. Постояв немного во дворе, выкурив первую и последнюю в жизни сигарету, она подала документы в обычный вуз для приличных девушек, надолго забыв о литературном наваждении.

И вот из блеклой юности на нее пахнуло утерянными возможностями и неоплодотворенной славой. Светлана Игоревна решила в кои-то веки проявить характер и решительно набрала номер скайпа. Смутно знакомая дама с решительным лицом ответила незамедлительно. Они проговорили долго, 15 минут. За это время литераторша отметила хорошую устную речь претендентки, небанальные речевые обороты и общий строй мысли. Дама была уверена, что по Светлане Игоревне плачет «золотое перо» и несколько страниц в учебнике по литературе за 8 класс, но все же предложила написать короткую зарисовку с натуры в качестве теста. Портрет незнакомого человека. Придумать его жизнь, проблемы, привычки и все такое. Задание показалось Светлане Игоревне интересным. Она согласилась. И даже обрадовалась новому делу. А медийная дама вскользь, как само собой разумеющееся, «озвучила» плату за учебу. Будущая именитая литераторша зажмурилась и мысленно попрощалась с шубой, Таиландом и красной икрой на Новый год.

Ей почему-то страшно захотелось оправдать доверие энергичной литературной дамы. Светлана Игоревна почувствовала себя Светой, а даму представила училкой Марией Марковной. Денег она еще как-нибудь заработает, а такой шанс дается раз в жизни.

И вот сейчас уставшая после работы начинающая писательница решила понаблюдать за пассажирами. Сосредоточившись, она исподволь стала разглядывать сидящую напротив женщину средних лет.

«Женщина средних лет, - начала будущая надежда отечественной словесности, - а средних это сколько? Если брать 100-летнее проживание как эталон, то лет 50, наверное. Значит, немного моложе среднего. Одета неброско. Пальтишко добротное, но старенькое, сапоги носит не первый сезон, но аккуратно. Из-под вязаной шапочки выбиваются седоватые пряди. Эх, махнула, видать, рукой на внешний вид. Не следит за собой. Помада полустерлась, ресницы и брови белесые, некрашеные. Сразу видно – неудачница. Сумку к груди прижала, боится, что сопрут. А что у нее там ценного? Ну кошелек с мелочью, а самое там дорогое в нем – проездной. А что в пакете? Так-так. Понятно. Дорогой кошачий корм «Бозита», упаковка кефира и... семечки! Как же просто, оказывается, быть писателем. Знай наблюдай да записывай!».

Перед глазами Светланы Игоревны, как в комиксах, картинками проплыла вся незамысловатая жизнь сидящей напротив незнакомки.

«Милая когда-то девочка, возможно, не без талантов. Закончила школу, поступила в какой-то непритязательный институт вроде педа или историко-архивного. Окончила, может быть, даже с красным дипломом. Поступила на работу, а коллектив женский, за исключением начальника предпенсионного возраста. Звезд с неба не хватает, карьерную лестницу не берет штурмом, тихо и честно работает. Женихов вокруг не наблюдается. Если и появлялся какой, его мигом окучивали бойкие подружки. Колечко вот на руке. Такое же скромное, как она сама. Штампованное золото с невзрачным камешком. Кто-то подарил! Значит, был и в ее жизни небольшой роман. Ага. Дело было так. Время шло, дамочка поняла, что целомудрие ее никому не интересно, и вступила в монотонную связь с положительным мужичком из соседнего отдела. Встречались они... где-нибудь подальше от работы, чтоб коллеги не видели. Ехали к ней, скорее всего, имитировали сначала бурную, а потом уж и привычную, родственную связь. В первый год он и подарил ей колечко. С премии, наверное. Неучтенный доход. У него же была семья! Точно! Ребенок. Нет, двое! Обещал развестись, когда дети немного подрастут. Она забеременела случайно, а он уговорил ее сделать аборт. Бедолага не слишком сопротивлялась. Он отвез ее на машине, сунул в руки кулек с мандаринами и уехал. Ей, наверное, потом пришлось самой добираться домой. Еще мандарины эти дурацкие. Аллергия у нее на цитрусовые с тех пор, не иначе. Она поплакала и успокоилась. Несколько лет они встречались на тех же условиях. А потом он пошел на повышение, уехал из их офиса. И пропал. Звонить ему она боялась. Через полгода случайно встретились на корпоративе. Вообще она на такие мероприятия не ходит, а тут поперлась, ну и встретились. Она в новом платье из секонхенда, он с молодой беременной женой.

Она поплакала и завела кота. Как к ребенку относится. Самый лучший элитный корм, не экономит. Это себе на ужин кефир и семечки. И желудок набьет, и не растолстеет».

Светлана Игоревна горько вздохнула, поднялась, услышав, что объявили ее станцию. Женщина напротив тоже поднялась.

«Зря я все же тогда не родила, - расстроилась Светлана Игоревна, - сейчас бы уже большой был. Мальчик, наверное».

Глядясь в незнакомую женщину, Светлана Игоревна поправила седоватую прядь, выбившуюся из-под вязаной шапочки, грустно посмотрела на невзрачное колечко на своем пальце, прихватила пакет с кефиром и кормом для Луиса Альберто и, сутулясь, поспешила к выходу. Отражение исчезло вместе с ней.

«Да черт с ними, с деньгами! Шубу куплю. Или в Таиланд поеду».

Лауреат третьей премии Олег СОЛОД (Санкт-Петербург)

Лучшие друзья

1.

Константин Ильич Зорин взглянул на свои руки. Под дряблой кожей червяками ползали вены. Руки дрожали. Времена, когда это было признаком излишней нервозности, давно прошли. Теперь руки дрожали всегда. Почти.

Он посмотрел на приготовленные вещи. Кажется, ничто не забыто. Голова, в отличие от тела, не подводила. Веди она себя иначе, он, возможно, был бы счастливей, не сознавая, что происходит.

Вещей, собранных в четырехкомнатной квартире сталинского дома, где Зорин прожил более полувека, в итоге набралось немного. Сумка и небольшой чемодан. Многое из остающегося в разной степени дорого, памятно или ценно. Но нет смысла забирать даже самые дорогие символы прошлого туда, где нет будущего.

Константин Ильич огляделся по сторонам. Женщину, приходившую убирать, рассчитали неделю назад, и на мебели лежал заметный слой пыли. Время намекало, что это уже не его дом. Кое-что, если честно, давно пора было выкинуть. Теперь за этим не заржавеет.

Пульс зачастил, и Зорин достал из кармана таблетки. Нельзя раскисать. Скоро приедет сын, а до того надо сделать главное - проститься с лучшими друзьями, которые терпеливо ждали в кабинете. Лучшие друзья умеют ждать. Константин Ильич поправил галстук (он всегда следил за своим внешним видом) и не без труда поднялся с дивана.

Кабинет был его любимой комнатой в квартире. Зорин проводил здесь львиную долю времени. Здесь он работал, когда ещё мог. Принимал гостей, когда они ещё приходили. Теперь остались только друзья.

Константин Ильич переступил порог и остановился. Все находились на привычных местах. А разве могло быть иначе?

- Ну, здравствуйте, - произнёс он. - Повидаемся в последний раз.

Ответа не последовало. Лучшие друзья Зорина обладали бесценным качеством - говорить лишь тогда, когда он сам этого хотел. Они не надоедали ему своими проблемами. Если Константин Ильич забывал о них (такое случалось), не обижались. А когда в том возникала нужда, готовы были поделиться тем, что имели. Кто из нас не мечтал о таких друзьях?

Леонид. Крайний слева в ближнем ряду. С ним Зорин познакомился случайно в провинциальном волжском городе. Это был друг не на каждый день. Но если в жизни Константина Ильича происходило что-то серьёзное, нечто, ставившее в тупик, он неизменно обращался к нему. Леонид знал ответы на "вечные" вопросы. Мог объяснить, что такое любовь, жизнь и смерть. Объяснить так, что с ним трудно было не согласиться.

Константин Ильич кивнул старому знакомому, опустился на стул, предусмотрительно переставленный от письменного стола поближе к двери.

Михаил Афанасьевич... Зорин долго искал этого знакомства. До тех пор пока в середине семидесятых общий знакомый не устроил им встречу. Они провели вместе вечер и ночь и с тех пор стали неразлучны.

Марк Александрович... Благородный усач, похожий на Конан Дойля. Он обладал даром увлекательно рассказывать об исторических событиях, не превращая их в анекдот. Да ещё на хорошем... Что там хорошем! Великолепном русском языке из того, "раньшего" времени.

Отдельно стояли иностранцы: Ярослав и Джек. Совсем разные и непохожие друг на друга. Язвительный, острый на язык, Ярослав неизменно приводил Константина Ильича в хорошее настроение. А Джек... Без него Зорин, наверное, не стал бы тем, кем смог стать. Целеустремлённость, умение идти до конца, не замечая преград, терпеливо сносить неудачи - всему этому он научился у Джека.

Обособленно от других примостился Стивен. Многие знакомые Константина Ильича, видя его здесь, неизменно удивлялись. Безусловно, Стивен выглядел в доме Зорина чужаком. Он не слыл интеллектуалом. Трудился - и надо сказать, весьма успешно - в той области, которую большинство друзей Константина Ильича презрительно именовали "масскультом". Но Зорин, в отличие от многих, разглядел в нём философа.

Главное место среди друзей Константина Ильича занимал Николай Васильевич. Он нравился многим. Более того, был знаменит. Однако, Зорин - тут у него тоже имелось особое мнение - ценил Николая Васильевича не за общепринятые достоинства. Он обожал его описания природы. Чудные пейзажи вставали перед взором как живые, долго не истаивая из памяти. Юмор Николая Васильевича, поначалу мягкий, мог достигать высшей степени сарказма. И всё же Зорин предпочитал ярким цветкам нежные ростки, из которых те происходили.

Другие тоже были здесь. Рядом. Как и всегда.

Его лучшие друзья.

Его книги.

- Простите меня, - сказал Константин Ильич. - Я должен был подумать о вас раньше.

Никто не ответил. Чтобы получить ответ от книги, её нужно раскрыть.

Драмой жизни Зорина стало равнодушие, которое проявлял к литературе сын. Константин Ильич делал всё мыслимое, чтобы Алексей проникся хотя бы частью его страсти, но тщетно. В остальном наследником можно было гордиться. Успешная карьера, достаток, загородный дом - все главные признаки успеха присутствовали в жизни Зорина-младшего. Алексей не нуждался ни в чём. В том числе, в книгах. В этом он мало отличался от большинства представителей своего поколения, но Константину Ильичу было от того не легче.

Мысль, что спутники жизни окончат век на помойке, выедала Зорина изнутри почище болезни. Он хотел передать их библиотеке, но в фонд принимали изданное не более трёх лет назад. Остальное направлялось на буккроссинг, расходилось по рукам. Возможно, не худшее решение. Однако Константин Ильич придирчиво относился к рукам, которые прикасались к его сокровищам.

Две недели назад Зорин придумал, как поступить. План требовал определённых действий при неопределённом результате. Но в случае успеха позволял решить ещё одну проблему.

Константин Ильич в последний раз оглядел библиотеку. Ни с того, ни с сего ему пришла в голову шальная мысль погадать на будущее. Смысла в этом не было никакого. Будущее Зорин прекрасно знал. Но всё же встал, подошёл к шкафу, снял с полки бордовый томик сочинений Гоголя, и раскрыл наугад.

Страница начиналась со слов:

- Есть ещё батько, порох в пороховницах; ещё крепка козацкая сила; ещё не гнутся козаки!

Константин Ильич вернул книгу на место. В первый раз в жизни лучший друг его обманул.

2.

В замочной скважине лязгнул ключ, и дверь в квартиру открылась. Вспыхнувшая люстра высветила в прихожей двоих - высокого мужчину под пятьдесят и его модно одетую спутницу лет на пятнадцать моложе.

- Надо вставить нормальный замок, пока никто не обнёс квартиру, - сказала она и, не раздеваясь, прошла в гостиную.

- Ты бы хоть сапоги сняла, - укорил её мужчина, сбрасывая обувь.

- Какой смысл? Здесь всё равно надо делать ремонт. И как можно быстрее. - Не забыла, что отец ещё жив?

- Это вопрос времени.

- Лена!

Голос мужчины взлетел до опасных тонов.

- Извини, - собеседница вернулась в прихожую. - Я понимаю, тебе нелегко. Но надо смотреть в глаза реальности. Представляешь, каких денег стоит эта квартира?

- Тебе что, не хватает?

- Лёша, деньги никогда не бывают лишними. Ты знаешь это не хуже меня. Конечно, потом... - Елена запнулась, - придётся ждать полгода, но если за это время сделать ремонт...

- Угомонись!

Алексей сунул ноги в тапки, снял пальто и прошёл в кабинет отца. Жена, так и не раздевшись, последовала за ним, но на всякий случай остановилась у порога. Пока Алексей искал что-то в письменном столе, она оглядела комнату. Всё свободное место здесь занимали книги. Шкафы, полки, стеллажи были заполнены ими в несколько рядов. Причём так плотно, что о содержимом дальних шеренг мог знать только хозяин. Несколько томов лежали отдельно на маленьком столике. Елена скосилась на Алексея - тот читал бумаги, извлеченные из отцовского архива - и, стараясь не стучать каблуками, подошла поближе.

Андреев, Алданов, Булгаков, Лондон, Гашек, Гоголь и почему-то Стивен Кинг... Странная подборка. Про существование таких писателей, как Андреев и Алданов, Лена не слышала никогда. Любопытства ради она взяла том Леонида Андреева и только тут заметила, сколько на нём пыли. На подушечках пальцев остались следы. Лена поморщилась, положила книгу назад и принялась вытирать руки вытащенной из сумочки влажной салфеткой.

- Как твой отец здесь жил? Тут пыли, наверное, килограммы. Никакая домработница не поможет. Не удивительно, что он заболел. Просто рассадник аллергии.

Елена вновь оглядела стены.

- И вообще, к чему это всё, когда любую книгу при желании можно скачать из интернета? Константин Ильич ведь разбирался в компьютерах?

Она повернулась к мужу.

Тот продолжал изучать документы.

- Что? - переспросил Алексей.

- Твой отец дружил с компьютером?

- Вполне.

- Тогда зачем ему это всё? В двадцать первом веке.

Алексей, наконец, оторвался от чтения.

- Потому что он обожает книги. Бумажные книги. Собирал их всю жизнь.

- Понятно. Старики всегда цепляются за прошлое. Как думаешь, что-то можно будет продать?

- Нет.

- Нет? - удивилась Лена. - Почему? Есть ведь другие коллекционеры.

- Конечно. Но эту библиотеку продать нельзя. Ни полностью, ни частично.

- Я всё-таки не понимаю. Тут наверняка найдутся какие-нибудь редкости.

- Согласно этому документу, - Алексей показал бумаги, которые всё ещё держал в руках, - во владение квартирой можно вступить только при условии полной сохранности библиотеки согласно приложенной описи.

- Что за чушь? - Эта чушь называется завещание.

Алексей протянул документ жене. Та быстро пробежала его глазами.

- Ничего себе... Но... подожди! - это ведь только до вступления в права наследования. А потом: хозяин - барин.

- Ты невнимательно прочла. Наследник - не я. Я лишь временно распоряжаюсь имуществом без права продажи. Могу сдавать в аренду, но на указанных условиях.

Лена недоумённо уставилась на мужа.

- Не ты? А кто же?

- Там написано. Старший внук умершего. Или внучка. С момента достижения совершеннолетия.

Глаза Лены округлились окончательно.

- Он совсем выжил из ума? Не помнит, что у нас нет детей?

- Не сомневайся, всё он помнит.

- Но в таком случае… - Лена встрепенулась. - Завещание недействительно! Невозможно оставить имущество несуществующему лицу.

- Это не завещание. Только проект.

- То есть?

- Отец подпишет его, когда поймёт, что ждать больше нельзя. Или его, или другой вариант. Там всё отходит государству.

- Он, точно, сумасшедший! Лёша, нет никаких вариантов! Нельзя завещать тому, кого нет!

- Зато можно тому, кто ещё не родился, но был зачат при жизни владельца.

Жена окончательно потеряла нить.

- Теперь я опять ничего не понимаю.

- Чего ж тут не понимать? Батя всегда наследников хотел. Так что убил сразу двух зайцев, - Алексей хмыкнул. - Придётся подсуетиться. Он обещал продержаться месяца два.

Лена уставилась на него.

- Ты это сейчас... серьёзно?

3.

Совещание, которое проводил Алексей Зорин, определяло будущее компании лет на пять вперёд. Поэтому появление в кабинете помощницы он воспринял с раздражением.

- Кристина, я ведь предупреждал: меня нельзя беспокоить.

- Я помню, Алексей Константинович, но... Звонил главный врач из... - девушка замялась, - учреждения, в котором находится ваш отец.

Зорин изменился в лице.

- Отец умер?

- Нет-нет. То есть, я не знаю. Вас просили по возможности приехать.

Алексей взглянул на заместителя.

- Переносим на завтра? - спросил тот.

- Нет. Пока отложим на... - Зорин взглянул на ежедневник, - три часа. Всем спасибо.

Участники совещания начали покидать кабинет.

- Кристина, вызовите машину, - попросил Алексей, на всякий случай доставая из сейфа документы, которые всегда держал наготове.

- Уже вызвала.

- Благодарю.

Войдя в вестибюль медицинского центра, Зорин сразу спросил девушку за стойкой:

- Что с отцом?

Ему не нужно было представляться. Здесь все прекрасно знали, кто он такой.

- С вашим отцом? - переспросила дежурная. - Я... не в курсе.

- Он жив?

- Да. Наверное, - на всякий случай добавила она.

Алексей успокоился. Если бы отец умер, об этом знала бы последняя санитарка. Такие новости разносятся быстро.

- Николай Эдуардович хотел, чтобы я по возможности приехал.

- Сейчас я его предупрежу, - сестра сняла телефонную трубку. - Вас проводить?

Но Зорин уже поднимался по лестнице.

Николай Эдуардович Рюмин, ранее - хороший хирург, а теперь - превосходный администратор, вышел из-за стола навстречу Алексею.

- Здравствуйте. Что случилось? - спросил Зорин.

- С точки зрения медицины - ничего. Диагностические показатели вашего отца - в пределах нормы. Разумеется, для того состояния, в котором он находится. Явных признаков декомпенсации нет. На вашем вызове настоял Константин Ильич. Простите, если заставили волноваться. Я думал поговорить с вами сам...

- Да-да, знаю. Слушайте, раз уж я зашёл...

- Давайте присядем, - предложил врач.

Они устроились за столиком у дивана.

- Хотите кофе или чего-нибудь укрепляющего?

- Нет, спасибо. Собственно... я хотел только спросить: какие у нас прогнозы?

Рюмин откинулся на спинку дивана.

- Алексей Константинович, будем откровенны. Жизнь вашего отца поддерживается искусственно. Он в сознании, может здраво рассуждать и даже не испытывает особой боли, но всё это - благодаря возможностям 7 современной медицины. Конечно, организм у него - дай бог каждому, но ещё лет пять назад мы бы уже не беседовали на эту тему. Если вы решите прекратить...

- Нет-нет, что вы. Пусть всё идёт как идёт. Просто хотел... - Алексей замолчал и добавил: - Да сам не знаю, чего хотел.

Главврач понимающе кивнул.

- Можете не объяснять.

Зорин поднялся с дивана.

- Пойду к нему.

- Составить вам компанию?

- Зачем? Я сам.

Они не пожимали друг другу руки. Будто знали, что расстаются ненадолго.

Константин Ильич Зорин лежал в отдельной палате. Светлой и просторной. Хотя простор в его случае был ни к чему. Простор - это статус, возможность свободней дышать и время от времени размять ноги. Но... Проблемы статуса Константина Ильича никогда не волновали, дышать ему помогал кислород, а размять ноги он не смог бы в любом случае, учитывая количество проводов, которые уходили от тела к приборам.

Он повернул голову на звук открывшейся двери.

- Привет.

Алексей прихватил по дороге стул и пристроился у изголовья.

- Привет.

Отец и сын молча смотрели друг на друга.

- Расклеился твой старик, - сказал Константин Ильич.

Фраза почему-то показалась знакомой. Алексей вспомнил. "Последний дюйм". Старый фильм, который они не раз смотрели вместе. Бесстрашный мальчик Дэви смог управлять арендованным самолётом и спас истекающего кровью отца. Что ответил тогда Дэви? Неважно. В отличие от Бена Уэнсли у Зорина-старшего нет надежды даже на чудо. Последний дюйм почти пройден. Может, отец позвал... именно поэтому? И слова главврача не случайны?

Константин Ильич кашлянул.

- Лёша, я попросил позвонить тебе... я принял решение.

Алексей напрягся.

- Какое решение? Тебе плохо? - Он понял, что сморозил глупость. - В смысле, хуже? - Эта формулировка была не многим лучше.

- Не волнуйся. Со мной нормально. Я ещё протяну. Но поскольку любой день может стать последним...

- Всё будет хорошо.

- Не говори глупостей! - с досадой перебил Константин Ильич. - Хорошо не будет. Но я жив. Во многом благодаря тебе. Спасибо, сын. – Зорин сжал Алексею руку. - Знаешь, оказывается, жить хочется даже тогда, когда в этом нет смысла.

Алексей никак не отреагировал. Он продолжал гадать, зачем отец его вызвал. Неужели только для того, чтобы поблагодарить?

- В общем, я хочу сказать...

Во фразе не было точки. Пауза затянулась.

- Сказать - что? - переспросил Алексей.

- О квартире. Я предлагал тебе два варианта.

Квартира! И, конечно, книги! Опять эти книги. Вот из-за чего его оторвали от работы в столь неподходящее время. Алексей ощутил волну подступающего гнева.

В отличие от жены, которая до сих пор не успокоилась, он нечасто вспоминал об отцовском жилище. Что было странно. Это ведь его, а не её, принесли туда из роддома. Это ведь он, а не она, провёл там больше двадцати лет. Это туда он прокрадывался по ночам после студенческих гулянок, боясь потревожить родительский сон и отлично зная, что мать ни за что не уснет до его возвращения. Это оттуда дождливым осенним вечером её увезли в больницу "на недельку-другую"

... Впрочем, Алексей не отличался сентиментальностью. Пока не потребовалось заботиться от отце, он редко навещал "родные пенаты". И сейчас не испытывал стремления вдыхать застарелую пыль. Упущенные деньги при его доходах тоже не терзали рассудок. Отцовский фортель Алексея, конечно, задел, но, будучи трезвомыслящим бизнесменом, он давно списал квартиру в безвозвратные потери. Как говорили в их среде, "закрыл кейс". И вот ему вновь о ней напоминают.

- Не было никаких вариантов! - Алексей не смог скрыть раздражения. - Или ты всерьёз думал, что мы бросимся рожать ребёнка под заказ?

Получилось слишком грубо. Надо выбирать слова. Даже если прав. На всякий случай. Чтобы, в случае чего, не жалеть потом до конца дней.

- Извини, - добавил он. - Вырвалось. Просто не хочу больше об этом говорить.

- Разговор будет короткий. Квартира твоя. Без вариантов. Как и остальное. Что же касается извинений... Это ты меня прости.

Слова отца застали сына врасплох. Те, что касались квартиры, но особенно - последние. Зорин-старший никогда не просил прощения. Никогда и ни у кого.

- За что? - спросил Алексей.

- За что? За то, что я так любил свои книги.

- Книги? При чём тут книги?

- Мне следовало больше думать о тебе, чем о них. Раньше и теперь. О том, кто продлил мой род, а не о чужих мыслях, записанных на бумаге.

Алексей сглотнул.

- Я не продлил твой род.

- Не все мечты сбываются. К тому же... - Константин Ильич взглянул на сына. - Может, ещё передумаешь. Сейчас многие заводят детей поздно.

Вконец растерявшийся Алексей хотел было обещать, что так и будет, но сдержался. Это наверняка прозвучало бы фальшиво.

- Как я должен с ними поступить? - он предпочёл вернуться к прежней теме.

Лицо Константина Ильича исказила гримаса. Боль причинила не болезнь. Тот, кто спрашивает, как поступить с книгами, невольно признаётся - ему они не нужны. Сын не понял этого. Отец понял отлично. Но разве он узнал что-то новое?

- Как решишь. Не хочу тебя связывать.

Алексей чувствовал: надо сказать что-то ещё. Что-то важное. Но что?

- Я тоже во многом виноват, - произнёс он.

Ничего лучшего в голову не пришло.

- Нет, - возразил Константин Ильич. - Виноват всегда старший. Всегда и во всём.

Монитор у кровати пискнул одиночным сигналом.

- Иди, Лёша. Я устал.

Выйдя в коридор, Алексей остановился у ближайшего окна и задумался. Зорины редко говорили по душам. Трудно даже вспомнить, когда в последний раз такое случалось. И вот сейчас отец попросил у сына прощения. Что же сделать ему?

- Уважаемый, - послышалось за спиной.

Алексей обернулся. На него смотрела миловидная дама в медицинском халате.

- Здесь нельзя, - сказала она. - Отнеситесь с пониманием.

- Нельзя - что?

Посмотрев в направлении взгляда женщины, Алексей с удивлением обнаружил в руке сигарету.

- О! - Он убрал её в пачку. - Извините.

Дама кивнула и ушла по своим делам.

Выйдя из здания, Алексей вновь вытащил сигарету и крутанул колёсико зажигалки. Отворачиваясь от порыва ветра, он уткнулся взглядом в сияющую полированной латунью табличку: "Медицинский центр "Милосердие" имени Великой княгини Елены Павловны". И почти сразу понял, как следует поступить.

Зорин достал телефон.

- Николай? Совещание по контракту с китайцами откладываем на два дня. Завтра и послезавтра меня не будет.

Он терпеливо выслушал яростный монолог заместителя и спокойно ответил:

- Потеряем, значит, потеряем. Найдём другой.

Телефон молчал. По-видимому, собеседник лишился дара речи.

- Звони только в крайнем случае. Постарайся решать все вопросы сам.

Алексей разъединился, сунул телефон в карман и вернулся в клинику.

4.

Пятница - не лучший день для выезда за город, но в два часа дня машин было немного. К тому же "люстра" и сирена успешно сгоняли попутчиков в правый ряд. Алексей взглянул на отца.

- Ты как?

- Нормально. Ещё далеко?

- Не особо. К тому же, мчимся с ветерком. Думаю, минут за сорок докатим. Продержишься?

- А то. Сказал бы, куда едем, тихушник.

- Ты же знаешь - к нам.

- Просто к вам - и всё?

- Просто, не просто... Какая разница? Лежи, отдыхай.

Алексей посмотрел на сопровождающего. Тот успокаивающе кивнул.

Главврач центра был категорически против поездки.

- Константин Ильич - лежачий больной, жизнь которого поддерживают аппараты. Без них он может в любое время войти в терминальную стадию!

- Николай Эдуардович, мы с вами прекрасно понимаем, что отец скоро умрет - вы ведь это имеете в виду? - несмотря ни на какие аппараты.

- Да, но своими действиями вы реально приблизите развязку.

Алексей придвинул стул поближе.

- Давайте откровенно. Вас ведь волнует не это, а степень своей ответственности при подобном исходе.

- Зачем вы так? - возмутился главврач, но всё же отвёл взгляд.

- Так вот. Вся ответственность будет на мне. И, конечно, мы подстрахуемся. У вас есть реанимобиль с персоналом?

- Разумеется.

- Вот видите? Обещаю, в кресле отец проведёт совсем немного времени. Поверьте, эта поездка крайне важна для него.

- Константин Ильич это подтвердит? Я не могу отпустить пациента, находящегося в сознании, без его личного согласия.

- Он подпишет все бумаги. Не сомневайтесь.

Зорин-старший действительно подписал их. Хотя сын так и не сказал, зачем везёт его в Марьино.

Получить участок в престижном коттеджном посёлке в шестидесяти километрах от кольцевой стоило Алексею труда - требовались две 11 рекомендации от соседей. Одну он получил легко, а вот за второй пришлось побегать. Но в итоге два года назад Зорины въехали в собственный дом. Лена была на седьмом небе.

Отец наведался в Марьино всего дважды - на день рождения сына и в Новый год. Потом начались проблемы со здоровьем и стало не до поездок.

"Скорая" свернула на подъездную дорогу. Преграждающие путь ворота заранее поехали в сторону. Машина, не останавливаясь, проследовала дальше.

- Здесь прямо... налево... опять прямо... направо, - командовал Алексей, - теперь снова прямо до фонаря.

Они остановились возле двухэтажного особняка, отделённого от дороги невысоким забором с каменными столбами. В Марьине не закрывались от соседей. Люди, которые здесь жили, хорошо знали друг друга, а для надёжной охраны хватало внешнего периметра.

- Прибыли.

Алексей хотел помочь отцу встать, но врач остановил его.

- Константин Ильич, как ваше самочувствие?

- Более-менее, - не слишком уверенно произнес тот.

Монитор пикал чаще, чем в начале пути. Видимо, отец всё же разволновался. Медик измерил ему давление, раскрыл чемоданчик и достал шприц.

На лужайку перед домом вышел мужчина лет сорока в белом свитере и джинсах. Увидев его, Алексей покинул "скорую" и двинулся навстречу. Они поздоровались.

- Как дела? - спросил мужчина.

- Давление подскочило. И пульс частит. Всё готово?

- Я же обещал.

Из салона выглянул врач.

- Давайте.

Алексей побежал назад. Вместе они быстро и слаженно пересадили Зорина-старшего в заблаговременно собранное санитаром кресло, подключили кислород.

- Чем быстрее вернете отца в машину, тем меньше будет проблем.

Алексей кивнул и взялся за рукояти. Мужчина в белом свитере предусмотрительно придерживал калитку.

- Здравствуйте, Константин Ильич, - поприветствовал он гостя. - Я - Геннадий Петрович Мишин, директор.

- Директор чего?

Мишин вопросительно взглянул на Алексея.

- Я пока ничего не говорил, - ответил тот.

- Даже так? Смело.

- Слушайте, молодые люди, - раздражённо бросил Константин Ильич, - оставьте свои тайны мадридского двора. Везите, куда собирались, пока я тут концы не отдал.

Алексей направил кресло по дорожке к деревянному дома возле особняка.

- Вот, - сказал Мишин, когда они добрались до крыльца. - Здесь я со вчерашнего дня и директор.

Зорин-старший посмотрел на дверь. На ней сияла на солнце новенькая табличка: "Библиотека посёлка Марьино. Фонд Константина Зорина".

Он перевёл взгляд на сына.

- Подожди, сейчас заедем внутрь, - засуетился тот.

Кресло подняли на крыльцо. На мгновение у Алексея мелькнула ужасная мысль, что оно не войдёт в дверной проём, но этого, к счастью, не случилось.

Реаниматолог остался на улице.

- Если что, сразу зовите меня, - предупредил он.

В прихожей у бревенчатых стен стояли стол и стулья.

- Здесь будет рецепшен. В смысле, регистрация, - пояснил Мишин. - Сейчас подбираем персонал. А там...

Он толкнул двустворчатую дверь, нажав руками сразу на обе створки. За ними обнаружилась большая светлая комната. Алексей перетащил кресло через порог и остановился.

Всю комнату занимали книжные шкафы.

Константину Ильичу не понадобилось много времени для того, чтобы узнать содержимое. Книги стояли не в том порядке, как дома, но это были они. Его лучшие друзья. Вместе. Все до единого.

Мужчины за креслом тактично держали паузу.

- Ну? Как тебе? - не выдержал, наконец, Алексей.

Зорин-старший молчал. Сын заглянул ему в лицо.

- Батя?

По лицу отца текли слёзы. Алексей растерянно оглянулся на Мишина.

- Я предупреждал, - напомнил тот.

Реаниматологу хватило одного взгляда.

- Быстро в машину!

Алексей засуетился, разворачивая кресло.

- Нет времени! На руки - и бегом!

Выбравшись из дома на дорожку, Алексей прибавил шаг. Отец всегда был невысоким и поджарым, а сейчас стал почти невесомым. Слёзы по-прежнему блестели на его щеках, правый уголок губ дрожал, но глаза - глаза Константина Ильича выглядели спокойными и счастливыми.

5.

Алексей вернулся в Марьино поздно и сразу отправился к Мишину. Тот сидел в одном из двух плетёных кресел на веранде каменного особняка.

- Умер?

- Представь себе, жив. - Зорин устроился рядом. - Но до сих пор без сознания. Главврач писает кипятком.

- Оно того стоило?

- По-моему, да.

- Отец что-нибудь сказал?

- Нет. Но я видел его глаза. Спасибо тебе большое.

- Перестань. Невелик труд.

- Ничего, если книги побудут здесь ещё несколько дней? Пока ситуация не определится.

- Вообще не вопрос. Что собираешься с ними делать?

Алексей пожал плечами. - Не решил ещё. Пока перевезу к себе. Хотя Лена, конечно, будет не в восторге.

Мишин посмотрел на деревянный домик. Отполированная табличка мерцала отблесками включившихся садовых фонарей.

- А что, если отставить всё, как есть?

- В смысле?

- Пусть и вправду будет библиотека.

- Это же твой гостевой дом.

- Велика печаль! Построю ещё один. Территория позволяет.

Алексей посмотрел на соседа с недоверием.

- Ты серьёзно?

- А что? Наймём студентов за пять копеек. Пусть присматривают и книги выдают.

- Кому? Здесь каждый может позволить себе купить книжный магазин. - Покупают для интерьера. А эти будут читать.

- Уверен?

Мишин хмыкнул.

- Нет.

- Вот и я сомневаюсь. Опять же, по территории туда-сюда будут шататься люди. Тебе это надо?

Соседи немного посидели молча.

- Пойдём, налью пять капель, - предложил Мишин.

- Не уверен, что мне можно. Вдруг придётся возвращаться? Да и Ленка ждёт.

- Придётся возвращаться - дам водителя. А Ленка подождёт. Понимать должна. Идём.

Они пошли в дом.

Rado Laukar OÜ Solutions