ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 55 декабрь 2018
Поэты и прозаики сайта "Изба-Читальня"
Анатолий Поляков
Анатолий Матвеевич Поляковродился в 1955 году в Москве. Лауреат Первого международного конкурса поэзии «Глагол». Книги стихов: «Графика», «Отсчет», «Во всех временах», «Инсайт». Публикации: в «Дружбе народов», «Собеседнике», «Книжном обозрении», литературно-публицистических сборниках, альманахах «Истоки», «Поэзия», «День поэзии», интернет-изданиях и др. Работал инженером, научным сотрудником, программистом, рабочим на стройке, художником, дизайнером, литературным консультантом, редактором в книжных издательствах. Редактор Интернет-журнала «Эрфольг» (www.erfolg.ru) со дня основания (1999), с 2002 года – главный редактор, председатель и член жюри ряда литературных конкурсов. Член Союза писателей Москвы.
СТИХИ
* * *
...А детство близко, на соседней улице,
где старый двор – в смятенье и бреду,
и тополя приветливо волнуются,
как будто ждали, знали, что приду.
Приду, вернусь – и двор начнёт рассказывать,
как майские жуки над лужами жужжат…
и крыс боялись, по подвалам лазая…
котёнка так хотелось подержать!..
Нам так хотелось – поскорее вырасти,
как те дома, что вкруг двора росли.
У деревенек маленьких, поблизости,
мы рвали одуванчики в пыли.
Войска крапивы мы сшибали палками,
она в ответ нас жалила до слёз...
Но помнится, что мы всё реже плакали.
И не держались за разбитый нос.
Гитары пели нам – о той, одной, единственной...
И двор, и тополя, – что знали наизусть, –
казалось, излучали свет таинственный
и странную, неведомую грусть.
И в этом мире – самом человечьем, –
в котором обходились мы без «слов»,
наш путь казался вечным, самым вечным,
незыблемым – как дружба и любовь.
Вот потому-то так сюда и тянет…
Но – не понять, себе не объяснить! –
смотрю вокруг, как инопланетянин,
и чувствую оборванную нить…
И тополя нисколько не волнуются,
становится чужим и трезвым день.
И нет следа… Нас нет на этой улице.
Как нет следа окрестных деревень.
1 Сентября
Двор школы обнесён забором,
а в остальном всё так же, как при нас,
когда ещё гремел по коридорам
наш самый шумный, самый лучший класс.
Когда мы и не думали, наверно,
что школа с грустью вспомнится потом.
Когда казалось необыкновенным
той девочки потёртое пальто.
Когда ещё прямой была дорога
и я летел, как бабочка на свет...
Я постою
и подышу немного
дыханием четырнадцати лет.
Ветер
Где река не одета
ни в чугун, ни в гранит,
это небо и лето
лёгкий ветер хранит;
где пока с лёгким сердцем,
ведь стихи – не грехи...
Пахнет небом и детством
этот ветер с реки.
Налетит и подхватит,
побежит со всех ног
и вспылит на асфальте,
и на солнце сверкнёт.
Выше моря и горя,
над войной, над страной,
где мой век и мой город –
и чужой, и родной, –
понесёт – не опустит,
где вода и года...
И уже не отпустит –
никогда, никогда.
Вид со двора
Здесь небо застыло свинчаткой.
Здесь липа в наростах грибов.
В углу – под строкой непечатной –
начертано слово «любовь».
Здесь «мальчики» – сходят со сцены,
здесь платьица – стали золой.
Зияют провалами стены.
Их завтра сравняют с землёй.
Мы жили, мы были с тобою!
(Мы были с тобою – на «ты»).
Глядят из–под рваных обоев
истории нашей пласты...
И грянет финальное действо,
сгребая бег вёсен и зим.
Но так же как прежде, как в детстве,
здесь розами пахнет бензин.
Воспоминание о крокодилах
Бушлат матросский, кортик на ремне,
и под столом – подводная каюта...
А на четвёртом – девочка Анюта...
Лучок зелёный – в банке на окне...
И воробьи... И день такой хороший!
И мы ещё уверены вполне,
что крокодилы кушают калоши.
Диптих
1.
Июнь. Что может быть на свете
такого неба голубей!
Играл черёмуховый ветер
нечёткой стайкой голубей.
И воздух тёк, струился змейкой
от одуванчиков в пыли,
и поцелуи-на-скамейках
за ним струились и текли.
А я смотрел, как вечер млеет,
не помня о добре и зле.
Как небо медленно темнеет
и приближается к земле.
2.
Темно. Притихшую округу
обходит ночь, как часовой.
И время движется по кругу,
по ходу стрелки часовой.
Я не один, ведь этой ночью
с кончиной суетного дня
миров далёких звёздный росчерк
зажёгся в небе – для меня.
Ведь в черноте рядов оконных
два-три огня ещё горят.
Я не один, ведь эти клёны
вот-вот со мной заговорят...
* * *
Заснуть... И проснуться в апреле:
по талому снегу бежать.
И тёплую ручку портфеля
в прохладной ладони держать.
Ослепнуть от солнца, растаять,
пальто распахнуть на груди
и свежему ветру подставить...
И верить, что всё – впереди.
И кровь невесомая вспляшет!
И солнце – на все времена!
...За детство счастливое наше –
спасибо, родная страна.
Зимняя гроза
Ветер пробует рвать и метать – отчаянный жест!
Мимо и быстро трассирует снег. Свет фонаря.
Падает дробно литая вода. Хлопает жесть.
Дерево блеска – скрежет небес – разряд января.
Действуй, не медли! Глухое пальто – распахни!
Время лови, что несётся стремительно вспять.
Скачут шарами – навстречу! – слепые огни. –
Нет, не напрасно! Пусть даже потом и опять
всё успокоится. Долгая ночь – напролёт –
в прошлом спрессованном будет вращаться фрезой.
Нежная ненависть вновь потихоньку замрёт –
будто прикинется только затихшей грозой...
Конец февраля
Ночь с пунктиром фонарей,
пьяной брагой воздух бродит.
Так – цепочкой февралей –
незаметно жизнь проходит.
Чья-то песня, чей-то смех
память давнюю разбудят.
Свежий ветер, талый снег.
Что-то будет, что-то будет...
Марина
В ту по-летнему яркую осень
(в привилегию длинных волос)
та девчонка, что нравилась очень,
изберёт себе имя – Атос...
Дамы Сердца мне не хватило
в этом новом раскладе ролей.
И сказал я соседке:
– Марина!
ты возлюбленной будешь моей.
Не Кошунская ты, для начала,
будешь просто – Мари де Кошу!
– Хорошо, – она мне отвечала, –
я у бабушки только спрошу.
Я со школы бежал что есть силы
(я едва не попал под трамвай!)
– Ну, спросила, Марина?
– Спросила...
Только слушай, не перебивай.
И – вздохнула:
– Рыцари, дамы...
Кто такой этот твой д’Артаньян?!
Ведь дворяне – они феодалы,
угнетали несчастных крестьян!
Что же, нету достойней примера?
Всё от партии ты получил!
Вы позорите честь пионера!
Не тому ведь вас Ленин учил!
– Но, Марина! Ты книгу читала?
Есть и фильм... Не сходи же с ума!
– Это... бабушка мне сказала...
Но хочу я добавить сама:
если хочешь дружить в самом деле,
то порви с этим – прямо сейчас!
Не такими вас видеть хотели
те, кто кровь проливали за вас!
Вы – к дворянам, а мы – из народа.
Не могу я – как внучка и дочь...
И поджала она подбородок.
Ну, как бабушка, прямо точь-в-точь...
Отвалило и тронулось детство.
Что же дальше? – пока я не знал.
...Словно верх одержали гвардейцы,
усмехнулся седой кардинал.
Молния
Все задачники и атласы,
электроны и конечности,
и пробирки все, и кактусы –
где-то в минус-бесконечности.
Но ко мне они являются –
на границе той поверхности,
где пространства искривляются
силой памяти и верности.
Прорезается проход в душе:
реет молния нетленная,
где любовь была – в зародыше,
необъятном, как вселенная...
Молчание
Мы вечно здесь не можем оставаться.
И эта боль настолько коротка,
что мера зла, готовая сорваться, –
нет, всё же не сорвётся с языка.
Тем более что легче мне не станет,
когда спущу я рой безумных пчёл.
Меня сказать – под пыткой! – не заставят,
что мир погряз в грехе – и обречён.
Ведь даже чувством правит неизбежность:
ты, кажется, готов убить! –
И вот...
Поверх всего накатывает нежность
к тому, что рядом дышит и – живёт.
И я молчу.
Не в страхе наказанья
или ошибки –
нет, не потому.
Но если изреку я предсказанье –
то сбудется по слову моему.
Москва, 5 октября 1993 года
Бабье лето разлито на кронах, на окнах –
только память черна.
Я иду, как слепой. И ничто не напомнит
то, что было – вчера.
Словно это кино – и статистам убитым
наливают вино в кабачках.
Словно солнце с небес беспощадным софитом
ослепляет – до рези в зрачках.
По обёрткам конфет, по банановым шкуркам,
чуть покачиваясь на ходу,
я иду по плевкам – по плевкам, по окуркам;
по растоптанной крови – иду.