29 марта 2024  14:37 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 56 март 2019


Проза



Айн Рэнд


Гимн

1

Писать такое — грех. Грех — думать слова, которые не думают другие, и записывать их на бумагу, которую не должны видеть другие. Это низко и порочно. Это все равно что разговаривать, чтобы никто не слышал. Мы хорошо знаем, что нет страшнее преступления, чем действовать или думать в одиночестве. Мы нарушили закон, потому что никому нельзя писать, если на то нет повеления Совета по Труду. Да простят нам это!

Но это не единственный наш грех. Мы совершили даже более страшное преступление, преступление, которому нет названия. Какое наказание ожидает нас, если все откроется, — не знаем. О таком преступлении люди еще не слышали, и ни в одном законе не предусмотрено наказание за него.

Здесь темно. Пламя свечи не колеблется. В туннеле все замерло, и только наша рука перемещается по бумаге. Здесь, под землей, мы одни. Одни — какое страшное слово. В законе сказано, что никто не должен оставаться один, никогда. Это ужасное преступление — причина всех зол. Но это не первый закон, нарушенный нами. Здесь нет ничего, кроме нашего тела. Странно видеть только две ноги, вытянутые по земле, а на стене перед собой только одну тень. Вода тихо, тонкими струйками стекает по щелям в стене. Темная и блестящая, как кровь. На полу — свеча, украденная из кладовой Дома Подметальщиков. Если это обнаружится, нас приговорят к десяти годам заключения в Исправительном Дворце. Но это неважно. Важно, что свет бесценен и нельзя тратить его на записи, потому что он нужен нам для работы, которая и есть наше преступление. Ничто вокруг не имеет значения, кроме нашей работы, тайны, порока, нашей драгоценной работы. И все же мы должны писать — да помилует нас Совет! — мы хотим хоть раз поговорить только с собой и ни с кем больше.

Наше имя Равенство 7-2521. Так написано на нашем железном браслете, таком, какой все люди носят на левом запястье. Нам двадцать один год. Наш рост шесть футов. Это плохо, не так уж много людей шести футов ростом. Учителя и Начальники всегда выделяли нас и, хмурясь, говорили: "Равенство 7-2521, в твоих костях живет зло, ибо твое тело переросло тела твоих братьев". Но мы не в силах изменить ни нашего тела, ни наших костей.

Мы родились проклятыми. Это всегда порождало в нас запрещенные мысли и недозволенные желания. Мы знаем, что порочны, но в нас нет ни сил, ни воли противостоять этому.

Мы сознаем свою порочность и не сопротивляемся ей — и это источник нашего изумления и тайного страха.

Мы стараемся быть похожими на братьев — все люди должны быть похожими. На мраморных воротах Дворца Мирового Совета высечены слова, которые мы повторяем про себя всякий раз, когда нас одолевает искушение:

"Мы во всем, и все в нас. Нет людей, есть только великое Мы. Единственное, неделимое, вечное".

Мы повторяем эти слова снова и снова, но это не помогает. Эти слова высечены давно. Буквы и желтые прожилки в мраморе покрылись зеленой плесенью, возраст которой уже никто не способен определить. Эти слова — правда, потому что написаны они на Дворце Мира и Мирового Совета — символе нашей веры.

Так было всегда, со времен Великого Воскресения и даже до него. Так давно, что никто не может этого помнить. И мы никогда не должны говорить о том, что было до него, под страхом заключения в Исправительный Дворец. Только старики в Доме Бесполезности шепчутся об этом по вечерам.

Они шепчутся о сотнях странных вещей: о башнях, поднимавшихся к небу, о вагонах, двигавшихся без лошадей, и свечах, горевших без пламени. Но те времена были порочны, и когда люди поняли Великую Истину, правду о том, что все люди — одно целое и нет желания, кроме общего желания всех людей, тем временам пришел конец.

Все люди достойны и мудры. Только мы, Равенство 7-2521, родились проклятыми и не похожими на братьев.

Так было всегда, и это шаг за шагом вело нас к нашему последнему тягчайшему преступлению, преступлению из преступлений, спрятанному здесь, под землей.

Мы помним Дом Детей, где вместе с другими детьми Города, родившимися в один год с нами, жили до пяти лет. В спальных залах были белые чистые стены. Там ничего не было, кроме сотни кроватей.

Тогда мы были похожи на братьев во всем, кроме того, что дрались с ними. Мало преступлений хуже, чем драка с братьями, независимо от возраста и причины. Совет Дома объявил нам об этом, и из всех детей нашего возраста нас чаще всего запирали в подвал.

Когда нам исполнилось пять лет, нас перевели в Дом Учеников. Там было десять корпусов на десять лет обучения.

Люди должны учиться до пятнадцати лет. Затем идти работать.

Мы вставали с боем большого колокола на башне и ложились спать, когда он бил во второй раз. Перед сном нас собирали в большом зале, где, подняв правую руку, мы хором повторяли за учителями: "Мы — ничто. Человечество — все. По милости наших братьев даны нам наши жизни. Мы существуем благодаря нашим братьям и только для них. Ибо они и есть Государство. Аминь".

Затем мы ложились. Спальни были белые, чистые, там не было ничего, кроме сотни кроватей.

Мы, Равенство 7-2521, не были счастливы, живя в Доме Учеников. Но не потому, что нам трудно давалось обучение, а как раз потому, что оно было слишком легким. Большой грех — родиться с головой, которая слишком быстро соображает. "Плохо быть не такими, как братья, но быть выше их еще хуже" — так, сердито глядя на нас, поясняли Учителя. Итак, мы боролись против своего проклятия. Пытались забывать уроки, но всегда помнили их, пробовали не понимать того, чему учили Учителя, но всегда понимали еще до того, как они открывали рот.

Мы пытались подражать Союзу 5-3992. Они были бледный мальчик, у которых не хватало половины мозга. Мы пытались говорить и делать все так, как они, чтобы быть похожими на них, но каким-то образом Учителя всегда выводили нас на чистую воду. Нас пороли чаще других.

Учителя были справедливыми, ведь они назначались Советом, а Совет — голос справедливости, голос народа. И если иногда мы и жалели об этом в самом темном уголке сердца, о том, что произошло в день нашего пятнадцатилетия, мы знаем, что это случилось только по нашей вине. Мы не вняли словам Учителей: "Не смейте задумываться о том, какую работу хотели бы выполнять, когда выйдете из Дома Учеников. Вы будете работать там, куда вас направит Совет по Труду. Совет по Труду, в своей великой мудрости, знает, где вы нужны вашим братьям, лучше, чем можете это знать вы, имея всего лишь свой недостойный маленький умишко. А если вы не нужны братьям, то вам нет смысла обременять землю своим телом". Тем самым мы нарушили закон.

С детства нас учили этому, но проклятье поколебало нашу волю. Мы виновны в великом Преступлении Предпочтения. Мы предпочитали одну работу и одни уроки другим. Не слушая историю Советов, избранных со дня Великого Воскресения, мы обожали Науку о вещах. Мы хотели знать, знать обо всем, что составляло мир вокруг нас. Мы задавали столько вопросов, что учителя запретили нам это делать.

Мы думали, что в небе, под водой, в растущих растениях заключены тайны. Но Совет Ученых сказал, что никаких тайн не существует, а Совет Ученых знает все. Многое мы узнали от Учителей. Нас научили, что земля плоская и что солнце вращается вокруг нее, что это и является причиной смены дня и ночи. Мы учили названия ветров, которые дуют над океанами, надувая паруса наших великих кораблей. И узнали, как делать кровопускание, чтобы вылечить от любой болезни.

Мы любили Науку о вещах. И, просыпаясь среди ночи, когда вокруг не было братьев и только очертания их тел виднелись в темноте и слышался их храп, мы закрывали глаза, сжимали губы, задерживали дыхание, чтобы дрожь не выдавала нашим братьям нашу самую сокровенную мысль. Мы мечтали о том, что, когда придет время, нас пошлют в Дом Ученых. Все великие изобретения совершаются там. Например, не более ста лет назад там открыли, как делать свечи из воска и веревки, как делать стекло, которое вставляют в окна, чтобы защитить нас от дождя. Чтобы делать открытия, Ученые изучают землю, реки, пески, ветра, горы. И если бы только мы попали в Дом Ученых, то все это стало бы понятно и нам. Мы могли бы задавать столько вопросов, сколько захотели, потому что там не запрещается задавать вопросы.

Вопросы не давали нам покоя. Мы теряемся в догадках, пытаясь понять, почему проклятие заставляет нас искать неизвестно что снова и снова. Но мы не можем противиться этому. Проклятие нашептывает нам, что на земле есть великие тайны и что мы сможем открыть их, если постараемся, и мы должны это сделать.

Мы спрашиваем: почему? Но нет нам ответа. Мы должны знать, что мы можем.

Итак, мы мечтали о Доме Ученых. От одной мысли об этом по ночам наши руки начинали дрожать, и мы до боли кусали их, чтобы уменьшить ту, другую боль, которая была невыносима. Это так порочно. Наша вина была так велика и мы так остро ощущали ее, что утром не осмеливались взглянуть братьям в глаза. Человек не должен ничего хотеть для себя. И наше порочное желание было наказано, когда Совет по Труду выдавал пожизненные Мандаты. В них пятнадцатилетним определяли место работы на всю оставшуюся жизнь.

Совет по Труду собирался в первый день весны. Он заседал в большом зале. Учителя и мы, те, кому исполнилось пятнадцать, тоже вошли туда. Совет восседал на высоком помосте. Ученикам они говорили не более двадцати слов. Первое было именем ученика, и, когда тот подходил, Совет произносил: "Плотник", или "Доктор", или "Повар", или "Начальник". И каждый ученик, поднимая правую руку, отвечал: "Воля братьев будет исполнена". Если Совет выкрикивал: "Плотник" или "Повар", то ученик шел работать без дальнейшего обучения. Но назначенные Начальниками отправлялись в самое высокое, трехэтажное здание Города — Дом Начальников. И там в течение долгих лет они обучались для того, чтобы впоследствии стать кандидатами и быть выбранными в Городской, Государственный или Мировой Совет свободным и всеобщим голосованием. Но мы совсем не хотели быть Начальниками, хотя это и считалось великой честью. Мы хотели быть Учеными. Итак, стоя в большом зале и ожидая своей очереди, мы услышали: "Равенство 7-2521". Мы подошли к возвышению и без дрожи в коленках, твердо взглянули на Совет. В нем было пять человек, трое мужского и двое женского пола. Волосы их были белы, а лица покрыты трещинами, как глина в русле высохшей реки. Они выглядели древнее мрамора храма Мирового Совета. Неподвижно сидели они перед нами. Ни одно дуновение ветерка не тревожило складок их белых тог. Но мы знали, что они живы, — палец руки старейшего поднялся, указывая на нас, и снова опустился. Это был единственный признак жизни. Даже губы старейшего не дрогнули, когда они произнесли: "Подметальщик".

Мышцы нашей шеи напряглись, когда мы поднимали голову, чтобы посмотреть на членов Совета, и мы были счастливы. Мы осознавали свою вину, но вот нам предоставлена возможность искупить ее. Получив пожизненный Мандат, мы станем работать на благо братьев с великой радостью и охотой, смоем наш грех против них, грех, о котором они и не подозревали. И там мы были счастливы и гордились победой над собой. Подняв правую руку, мы произнесли: "Воля братьев будет исполнена". В тот день наш голос был самым твердым и звонким в зале. Мы взглянули в глаза Совета, но они были холодны, как голубые стеклянные пуговицы. Итак, нас отправили в Дом Подметальщиков. Это серое здание на узкой улице. Во дворе висели солнечные часы, по которым Совет Дома определял время суток и то, когда надо звонить в колокол.

Мы поднимаемся со звоном колокола. В выходящих на восток окнах видно зеленое, холодное небо. Тень на часах проходит половину часового интервала, пока мы одеваемся, едим завтрак в обеденном зале, где на пяти длинных столах стоят двадцать глиняных тарелок и двадцать глиняных кружек. Затем мы отправляемся на улицы Города работать, взяв с собой грабли и метлы. Через пять часов, когда солнце стоит высоко, мы возвращаемся в Дом и обедаем. На это также отпускается полчаса. Затем снова работаем. Через пять часов на тротуарах появляются голубые тени.

Мы возвращаемся на ужин, который длится один час. Затем звонят в колокол, и мы стройной колонной идем к одному из Городских Залов, на Общественное собрание. Колонны из других домов следуют за нашей.

Свечи зажжены, и Советы разных домов поднимаются на кафедру. Они говорят о наших обязанностях и братьях. Затем выходят приезжие Начальники. Они произносят речи, приготовленные для них Городским Советом, — Городской Совет представляет всех людей, и все должны знать его мнение. Затем мы поем гимны: Гимн Братства, Гимн Равенства и Гимн Коллективного Духа. Небо становится серо-лиловым. И мы возвращаемся в Дом.

Опять звонит колокол, и стройная колонна движется в Городской Театр, где проходят два часа досуга. На сцене играется пьеса. Два больших хора из Дома Актеров задают вопросы и тут же отвечают на них. Пьеса о труде и о том, как он важен. Затем мы маршируем обратно в Дом. Небо подобно черному решету с подрагивающими серебряными каплями, готовыми провалиться сквозь него. Мотыльки бьются об уличные фонари.

Мы ложимся спать и спим, пока колокол не зазвонит снова. Спальные залы белые, чистые, и в них нет ничего, кроме сотни кроватей.

Так день за днем мы прожили четыре года, пока две весны назад не преступили закон. Так должны жить все люди до сорока лет. В сорок их силы истощаются. Тогда их посылают в Дом Бесполезности, там живут Старики. Они не работают. О них заботится Государство. Летом они сидят на солнце, зимой — у огня, редко говорят, ибо утомлены. Они знают, что скоро умрут. Если случается чудо и они доживают до сорока пяти, их называют Древнейшими, и дети, проходя мимо Дома Бесполезности, с интересом разглядывают их.

Такова наша участь. Такова была бы и наша участь, если бы мы не совершили преступление, которое перевернуло всю нашу жизнь. Наше проклятие привело к преступлению. Мы были хорошими Подметальщиками, во всем похожими на братьев. Лишь одно отличало нас от них — наше проклятое желание знать. Мы слишком часто засматривались на звезды по ночам и слишком пристально рассматривали деревья и землю.

Подметая двор Дома Ученых, мы собирали стеклянные бутылочки, кусочки металла, высушенные кости, выброшенные на помойку. Нам очень хотелось оставить все это себе и хорошенько изучить потом, но это было негде спрятать. И мы относили все в Городскую Выгребную Яму. А затем мы сделали открытие.

Это случилось в день предпоследней весны. Мы, Подметальщики, работаем в бригадах по трое. В тот день с нами был Союз 5-3992, тот, с полуизвилиной, и Интернационал 4-8818. Союз 5-3992 сильно болен, и иногда с ними случаются судороги. Тогда у них стекленеют глаза, изо рта идет пена. Интернационал 4-8818 другой. Они высоки и сильны, и глаза их похожи на светлячков — со смешинками. Мы не можем смотреть на Интернационал 4-8818 и не улыбнуться в ответ. Из-за этого их не любили в Доме Учеников. Нельзя беспричинно улыбаться. И еще их не любили потому, что они кусочком угля рисовали на стенах картинки, вызывающие хохот. Но только братьям из Дома Художников разрешено рисовать, поэтому Интернационал 4-8818 послали в Дом Подметальщиков, как и нас. Интернационал 4-8818 и мы были друзьями. Порочно говорить так. Любить кого-то из людей больше, чем других, — великое преступление предпочтения. Мы обязаны любить всех людей, и все должны быть нашими друзьями. Поэтому Интернационал 4-8818 и мы никогда не говорили об этом. Но мы понимаем это, лишь взглянув друг другу в глаза. В эти моменты мы оба осознаем и многое другое, то странное, что не выскажешь словами и что пугает нас. Итак, в тот день предпоследней весны, на краю Города, у Городского Театра, с Союзом 5-3992 случился приступ. Мы оставили его лежать в тени театральной палатки и пошли с Интернационалом 4-8818 заканчивать работу. Мы вместе шли к большому оврагу за театром. Там нет ничего, кроме деревьев и сорняков. За оврагом — равнина, а за равниной — Неведомый Лес, думать о котором запрещено.

Мы подбирали листья и мусор, который разбросал ветер, как вдруг среди сорняков увидели железный прут. Он был стар и из-за дождей покрылся ржавчиной. Даже потянув изо всех сил, мы не смогли сдвинуть его. Поэтому мы позвали Интернационал 4-8818 и вместе выскребли землю вокруг пpута. Неожиданно земля перед нами обвалилась, и мы увидели старую железную решетку, закрывавшую черное отверстие.

Интернационал 4-8818 отступил на шаг. Мы сами потянули решетку, и она поддалась. Там были кольца, похожие на ступеньки, ведущие в глубину шахты — в темноту. Она была бездонна.

— Спустимся, — сказали мы Интернационалу 4-8818.

— Это запрещено, — отозвались они.

— Совет не знает об этой дыре, а потому не может запретить спускаться в нее, — настаивали мы.

— Если Совет не знает об этой дыре, не может быть закона, разрешающего входить туда. А все, что не разрешено законом, запрещено, — продолжали они.

— Мы все равно пойдем.

Они были испуганы, но, не отходя, смотрели на нас.

Мы зацепились руками и ногами за кольца и стали осторожно спускаться. Внизу была непроглядная тьма. А отверстие с кусочком неба наверху становилось все меньше и меньше, пока наконец не сделалось размером с пуговицу. Но мы все продолжали двигаться. Вдруг ноги коснулись земли. Протерев глаза, мы огляделись. Поначалу ничего не было видно, но вскоре глаза привыкли к темноте, хотя поверить тому, что они увидели, было невозможно. Никто известный нам, ни братьям, ни тем, что жили до нас, не мог построить такого, и все же это было сделано руками человека. Большой туннель. Стены твердые и гладкие. На ощупь, казалось, это был камень, и все же это был не он. На земле две длинные железные колеи, но это не было железом. Они были гладкие и прохладные, как стекло.

Мы поползли вперед, держась руками за колею, пытаясь понять, куда она ведет. Но впереди была непроницаемая ночь, только колея поблескивала в ней, прямая и белая, зовущая за собой. Ползти становилось все труднее и труднее. Темнота окружала нас. И, повернувшись, мы поползли назад.

Сердце беспричинно стучало, и его стук отдавался в кончиках пальцев. Вдруг мы поняли почему. Все это осталось с Незапамятных Времен. Значит, они действительно существовали, все чудеса, о которых шепчутся Старики, действительно совершались. Сотни и тысячи лет назад люди знали секреты, которые мы потеряли. И мы задумались: "Скверное место. Те, кто трогает вещи, оставшиеся с Незапамятных Времен, прокляты". Но когда мы ползли, рука, держащаяся за железо, вцепилась в него и не отпустила бы, будто кожа, чувствуя жажду, просила металл открыть ей секрет той жидкости, которая билась в его холоде.

Мы выбрались на поверхность. Интернационал 4-8818 взглянули на нас и отпрянули.

— Равенство 7-2521, — сказали они, — вы бледны.

Но мы не могли произнести ни слова и смотрели на них не отрываясь.

Они отступили на шаг, не осмеливаясь дотронуться до нас. Затем улыбнулись. Но улыбка эта не была веселой. Она была полна растерянности и мольбы. Но мы по-прежнему молчали, и тогда они сказали:

— Мы донесем о нашем открытии Совету, и нас обоих наградят.

Затем заговорили мы. Наш голос был тверд и безжалостен. Мы сказали:

— Мы не донесем об этом ни в Совет, ни куда-либо еще.

Они зажали уши руками — никогда не слышали они подобных слов.

— Интернационал 4-8818, — спросили мы, — вы донесете на нас Совету и будете спокойно смотреть, как нас бьют плетьми на ваших глазах?

Внезапно расправив плечи, они проговорили:

— Скорее умрем.

— Тогда молчите. Это место наше. Оно принадлежит нам, Равенству 7-2521, и никому больше. И если нам придется отдать его, то мы отдадим и нашу жизнь вместе с ним.

Глаза Интернационала 4-8818 наполнились слезами, не решившимися скатиться. Дрожащим голосом они прошептали, слова застревали у них в горле:

— Воля Совета превыше всего, ведь это воля наших братьев, она свята для нас. Но если вы так хотите, мы подчинимся вам. Лучше мы совершим грех с вами, чем добро со всеми нашими братьями. Да будет Совет милосерден к нам.

Возвращались мы в Дом Подметальщиков в тишине.

С тех пор каждую ночь, когда звезды были высоко и Подметальщики сидели в Городском Театре, мы, Равенство 7-2521, прокрадывались наружу сквозь темноту, пробирались к заветному месту. Сбежать из Театра нетрудно. Когда задувают свечи и актеры выходят на сцену, никто не замечает, как мы крадемся под стульями к выходу. Позже, под прикрытием тьмы, легко незамеченными встать в колонну, строем идущую из Театра, рядом с Интернационалом 4-8818. На улицах темно, и вокруг никого нет, — никому не разрешается бесцельно бродить по Городу. Каждую ночь мы бежим к оврагу, отодвигаем камни, которые набросали на решетку, чтобы спрятать ее от людских глаз. По три часа мы проводим под землей в полном одиночестве, украв свечи из Дома, украв кремень, ножи и бумагу, мы перенесли все туда. У нас есть даже стеклянные пузырьки, порошки и кислоты из Дома Ученых. И вот каждую ночь по три часа мы в туннеле, мы учимся: распрямляем странные металлы, смешиваем кислоты, разрезаем тела животных, которые находим на Городской Свалке. Выстроив печь из кирпичей, собранных на улице, мы сжигаем в ней сучья, которые находим в овраге. Огонь потрескивает в печи, и голубые тени танцуют на стенах, ни один звук не беспокоит нас. Мы украли манускрипты. Это ужасный проступок. Манускрипты бесценны. Братья из Дома Клерков тратят около года на то, чтобы разборчивым почерком переписать один манускрипт. Манускрипты — большая редкость, и они хранятся в Доме Ученых.

Вот мы сидим под землей и читаем украденные манускрипты. Прошло два года с тех пор, как мы нашли это место. И за эти два года мы узнали больше, чем за десять лет, проведенных в Доме Учеников: познали то, чего нет в манускриптах, раскрыли тайны, о существовании которых Ученые даже не подозревают. Мы поняли, как велико неисследованное и как мало одной жизни, чтобы понять все это. Мы ничего не хотим, лишь в уединении проводить исследования, чувствовать, как день ото дня наше зрение становится острее ястребиного и чище, чем горный хрусталь.

Неисповедимы пути порока. Мы нечестны перед братьями, нарушили волю Совета. Мы единственные из всех, кто ходит в этот час по земле, совершаем работу только потому, что мы этого хотим.

Ужас нашего преступления не постичь умом. А наказания, которое нас ждет, не может вынести человеческое сердце, ибо даже память Древнейших не вспомнит похожего на то, что совершили мы. И все же мы не чувствуем ни стыда, ни сожаления, называя себя предателем и злодеем, не чувствуем тяжести на душе и страха в сердце.

Кажется, что душа наша чиста, как озерная вода, и ее не тревожит ни один взгляд, кроме взгляда солнца. А на сердце — неисповедимы пути порока — спокойно, как никогда.

2

Свобода 5-3000... Свобода 5-3000... Свобода 5-3000...

Нам хочется писать и писать это имя, прокричать его во все горло, но мы осмеливаемся лишь шептать его. Мужчинам запрещено замечать женщин, а женщинам мужчин. Но мы думаем об одной из них, о тех, имя которых Свобода 5-3000, мы не думаем о других.

Женщины, которые работают с землей, живут в Доме Крестьян за Городом. Там, на окраине, есть большая дорога, ведущая на север. И мы, Подметальщики, должны поддерживать чистоту этой дороги до первого столба. Вдоль нее изгородь, а за ней простираются поля, черные, вспаханные, похожие на громадный раскрытый веер. Борозды сходятся к какой-то невидимой руке за горизонтом. Они простираются от нее вперед и широко распахиваются перед нами, как черные пластинки, на которых блестят тонкие зеленые прожилки.

На полях работают женщины, и их белые туники, развевающиеся на ветру, похожи на крылья чаек, бьющихся о черную землю. Тем мы и увидели Свободу 5-3000. Они шли вдоль борозды, и тело их было прямо и тонко, как металлическое лезвие, твердые глаза блестели. В них не было ни страха, ни доброты, ни вины. Их блестящие волосы переливались золотом на солнце. Дикие, они как будто умоляли кого-нибудь их приручить. Они бросали зерна, будто соблаговолив бросить этот презренный дар, а земля была нищенкой у них под ногами.

Мы стояли, не двигаясь, впервые познав страх, а затем и боль. Мы стояли, не двигаясь, чтобы не расплескать эту боль, более драгоценную, чем удовольствие. Затем мы услышали, как кто-то позвал: "Свобода 5-3000". Они повернулись. Так мы узнали их имя и не отрываясь смотрели, как они уходили, пока туника не пропала в голубом тумане. И на следующий день мы опять пришли на северную дорогу и завороженно смотрели, как Свобода 5-3000 работали в поле. С тех пор мы вновь и вновь каждый день испытывали эту тоску ожидания начала работы на северной дороге. И там мы видели Свободу 5-3000. Мы не знаем, замечали ли они нас, скорее всего — да. Однажды мы подошли близко к изгороди, и вдруг они повернулись к нам, подхваченные каким-то водоворотом. Минуту они неподвижно, подобно камню, стояли, пристально рассматривая нас, глядя прямо в наши глаза. На лице не было ни улыбки, ни приветствия. Но его выражение было напряженно и глаза темны. Они отвернулись так же резко, и быстро пошли прочь.

На следующий день, подойдя к изгороди, мы заметили улыбку. Они улыбались нам. И мы улыбнулись в ответ. Их голова откинулась, руки повисли как плети, будто великая усталость окутала все тело. Они не смотрели больше на нас, взгляд был обращен в небо. Они повернулись, и мы почувствовали, как невидимая рука дотронулась до нас, тепло ее прошло с головы до ног.

Теперь мы приветствовали друг друга глазами, не осмеливаясь говорить, каждый день. Говорить с людьми других профессий, кроме как на Общественных Собраниях, — преступно. И вот однажды, стоя у забора, подняв руку ладонью вниз, мы медленно протянули ее к Свободе 5-3000. Если бы другие заметили это, они бы ничего не поняли. Было похоже на то, что мы заслоняемся от солнца. Но Свобода 5-3000 заметили и поняли все. Они сделали так же. С этого дня мы так приветствовали Свободу 5-3000, и они отвечали так же. И никто не мог заподозрить ничего дурного. Мы не удивляемся этому нашему новому преступлению. Ведь это уже второе преступление. Предпочтение, совершенное нами, ведь ни об одном из братьев мы не думаем, как о Свободе 5-3000. Не знаем, ни почему мы думаем о них, ни почему, когда мы думаем о них, земля становится прекрасной и жизнь не кажется больше только нудной необходимостью, она становится удовольствием.

Мы не думаем о них как о Свободе 5-3000. В мыслях мы дали им другое имя — Золотая. Но давать людям имена, отличающие их от других, — грех. И все же мы называем их Золотая, потому что они не похожи на остальных. Мы не вспоминаем, что никогда, кроме Времени Спаривания, мужчины не должны думать о женщинах. Время Спаривания — это одна ночь весной, когда всех мужчин старше двадцати и женщин старше восемнадцати посылают в Городской Дворец Спаривания, каждому мужчине Совет Евгеники выделяет женщину. Дети рождаются каждую зиму, но ни родители, ни дети не знают друг друга. Нас дважды посылали во Дворец Спаривания, но это так безобразно и постыдно, что мы не любим думать об этом.

Ко всем нашим преступлениям сегодня прибавилось еще одно — сегодня мы поговорили с Золотой. Когда мы остановились на краю дороги у изгороди, другие женщины были далеко в поле. Золотая стояли на коленях у пересекающего его рва, одна. И когда они подносили воду к губам, капли, падающие с их рук, походили на солнце, на искры огня. Затем они увидели нас, но, все еще не двигаясь, продолжали стоять на коленях и смотреть на нас. Отблески солнца играли на их белой тунике, и блестящая капля упала с руки, застывшей в воздухе. Золотая поднялись и подошли к изгороди, будто прочитав в наших глазах мольбу.

Двое других Подметальщиков нашей бригады были в ста шагах вниз по дороге. Мы были уверены, что Интернационал 4-8818 не предаст нас, а Союз 5-3992 просто ничего не поймет. И мы впились глазами в Золотую. Тень от ресниц лежала на белых щеках, и солнце играло на губах. И мы прошептали:

— Вы прекрасны, Свобода 5-3000.

Ни одна мышца лица не дрогнула, и они не отвели взгляда. Только глаза расширились и выражение торжества появилось в них. Но это не было торжеством над нами, это было торжество над чем-то другим, о чем мы не догадывались.

— Как ваше имя? — спросили они.

— Равенство 7-2521, — отозвались мы.

— Вы не один из наших братьев, Равенство 7-2521, потому что мы не хотим, чтобы вы были им.

Мы не можем точно сказать, что они имели в виду, ведь этого не выразить словами, но мы понимаем это и без слов и понимали тогда.

— Нет, — согласились мы, — и вы не одна из сестер.

— Если вы увидите нас среди других женщин, вы посмотрите на нас?

— Мы будем смотреть только на вас, Свобода 5-3000, даже если вокруг будут все женщины земли.

— Подметальщиков посылают в разные части Города или они всегда работают в одном и том же месте?

— Всегда в одном, — ответили мы. — И никто не отнимет у нас эту дорогу.

— Ваши глаза, — сказали они, — не похожи на глаза других людей.

И вдруг страшная мысль пришла нам в голову. Мы похолодели.

— Сколько вам лет? — почувствовав холод в желудке, спросили мы.

Словно поняв нашу мысль, они опустили голову и выдавили из себя:

— Семнадцать.

Мы облегченно вздохнули. Словно камень свалился с души — никогда раньше мысль о Дворце Спаривания беспричинно не посещала нас, и мы подумали, что не допустили бы, чтобы Золотую послали во Дворец. Как предотвратить это, как воспрепятствовать воле Совета, мы не знали, но вдруг поняли, что придумаем. Почему подобная мысль пришла нам в голову? Это уродство не могло иметь ничего общего с нами и Золотой. Что общего здесь могло быть? И все же, стоя у изгороди, мы почувствовали, как ненависть сжимает губы, внезапная ненависть ко всем братьям. А Золотая, увидев это, мягко улыбнулась. И впервые ее улыбка была грустной. Наверное, Золотая, обладая женской мудростью, понимают больше, чем можем понять мы.

Затем в поле появились три сестры. Они направлялись к дороге, и Золотая ушли от нас. Уходя, они бросали зерна из сумки в борозду, и те разлетались в стороны, потому что рука Золотой дрожала. По дороге в Дом Подметальщиков мы почувствовали беспричинное желание запеть. Нас упрекали за то, что вечером в столовой, сами того не замечая, мы начали напевать какую-то мелодию. Нигде нельзя петь просто так, кроме как на Общественных Собраниях.

— Мы поем потому, что счастливы, — ответили мы члену Совета Дома, упрекнувшему нас.

— Конечно же, вы счастливы, — ответил он. — Какими же еще могут быть люди, когда живут ради братьев?

И теперь, сидя в нашем туннеле, мы размышляем над этими словами. Запрещено быть несчастными, объяснили нам; люди свободны, и земля принадлежит им, и все на земле принадлежит всем, и воля всех людей хороша для всех, поэтому все должны быть счастливы. Но все же, стоя ночью в большом зале, снимая перед сном одежду, мы взглянули на братьев и задумались. Они стояли, опустив головы, глаза их были грустны, и никогда никому из них не решиться посмотреть в глаза другому. Плечи их ссутулены, тела хилые, сжавшиеся, как будто стремящиеся стать невидимыми. И когда мы смотрим на братьев, нам в голову приходит одно-единственное слово. И слово это — страх. Страх повис в воздухе улиц, страх бродит по городу, страх без имени, без формы. Он пронизывает всех, все чувствуют это, но не решаются говорить об этом вслух.

Когда мы в Доме Подметальщиков, он есть и в нас. Но здесь, в туннеле, он исчезает. Воздух под землей чист. Нет духа людей. Три часа, проведенных под землей, дают нашему организму силы жить наверху. И он выдает нас. Совет Дома смотрит на нас с подозрением. Нехорошо быть таким веселым и так радоваться жизни. Ведь мы ничего не значим, и для нас не должно иметь никакого значения, будем ли мы жить или умрем. Это зависит только от воли братьев. Но мы, Равенство 7-2521, радуемся жизни. Если это порок, то нам не нужна добродетель. Наши братья не похожи на нас. Не все в порядке с ними. Например, Братство 2-5503, тихий юноша с умными и добрыми глазами, может вдруг беспричинно расплакаться посреди дня или ночи, и тело его будут сотрясать необъяснимые рыдания. А Солидарность 9-6347, цветущий брат, в котором не чувствуется страха в течение дня, кричит во сне, он зовет: "Помогите! Помогите! Помогите!" — голосом, от которого холодеет сердце. Доктора не могут вылечить ни Солидарность 9-6347, ни Братство 2-5503.

И когда ночью, в мрачном свете свечи, мы все раздеваемся, наши братья молчат, не осмеливаясь высказать то, о чем думают. Все должны соглашаться со всеми, и они не смогут узнать, совпадают ли их мысли с мыслями всех остальных, и поэтому они боятся говорить. И они рады, когда свечи задуты на ночь. Но мы, Равенство 7-2521, смотрим в окно, на небо. Там, высоко, — мир, чистота, достоинство. А за Городом — равнина, а за ней чернеет на фоне темного неба Неведомый Лес.

Мы не хотим смотреть на него. Мы не хотим думать о нем. Но он постоянно притягивает наш взгляд. Люди никогда не входили в Неведомый Лес — нет ни возможности исследовать его, ни тропки, которая бежала бы между деревьями, охраняющими его страшные секреты. Шепотом передается молва, что раз или два в сто лет человек из Города убегает в Неведомый Лес без приказа или причины. Больше таких людей никто не видит. Они погибают либо от голода, либо от когтей хищных зверей, которые бродят по лесу. Но Совет говорит, что это всего лишь легенда. Мы слышали, что вообще-то на земле между Городами есть много Неведомых Лесов. И говорят, что они выросли над руинами Городов Незапамятных Времен. Леса поглотили руины, и кости под руинами, и все, что погибло там. И когда мы смотрим на Неведомый Лес глубоко в ночи, мы думаем о тайнах Неведомого Леса. Как вышло, что секреты потеряны для мира? Мы слышали легенды о великих сражениях, в которых множество людей с одной стороны боролось против кучки других. И это была кучка порочных людей, их побеждали, и затем великие пожары бушевали на их землях. И в огне эти люди и все их окружавшее сгорало. Огонь же был назван Рассветом Великого Воскресения. Его еще называют Манускриптным Огнем, потому что все Манускрипты Порочных сгорели, а вместе с ними и все слова Порочных. Пламя не прекращалось на площадях Городов по три месяца. Затем произошло Великое Воскресение. Слова Порочных, Слова Незапамятных Времен. Что это за слова, которые мы потеряли?

Да помилует нас Совет! Мы совсем не хотели писать об этом и не знали, что пишем, пока наша рука не вывела этого на бумаге. Мы никого не спросим об этом и сами не будем думать об этом. Мы не будем навлекать на себя смерть. И все же... Все же...

Есть одно слово. Всего одно слово, которого нет в языке людей, но которое когда-то существовало. И это — Непроизносимое Слово, которое ни один человек не должен ни слышать, ни выговаривать. Но иногда, очень редко, один из людей находит его, его находят в обрывках старых манускриптов или высеченным на древних камнях. Но как только люди его произносят, их приговаривают к смерти. Нет ни одного преступления, которое каралось бы смертной казнью, кроме Преступления Произношения Непроизносимого Слова.

Однажды мы видели, как одного из этих людей заживо сожгли на площади Города. И это зрелище надолго осталось у нас в памяти. Оно преследует нас, не дает нам покоя.

Нам было тогда десять лет, мы были ребенком. Мы стояли на площади, и все дети и люди Города, собранные на церемонию сожжения, стояли рядом. Преступника вывели на площадь и подвели к столбу. Ему вырвали язык, чтобы он больше не мог говорить. Он был молод и высок. У него были золотые волосы и глаза голубые, как небо. Он шел на костер, и шаг его был тверд. Из всей толпы на площади, из всех визжавших и вопивших, выкрикивавших проклятия, он был самым счастливым и самым спокойным.

Когда его цепями приковали к столбу и пламя лизнуло его тело, он оглядел Город. Тоненькая струйка крови показалась из угла его рта, и губы его улыбались. Ужаснейшая мысль пришла тогда нам в голову, мысль, никогда не покидавшая нас. Мы слышали о Святых. Святые Труда, Святые Совета, Святые Великого Воскресения. Но мы никогда не видели ни Святого, ни чего-либо похожего на него. И тогда, стоя на площади, мы подумали, что что-то похожее на Святого было перед нами в огне. Это был преступник Непроизносимого Слова. По мере того как огонь разгорался, произошло то, что видели только наши глаза, ведь если бы это было не так, нас бы уже не было в живых. Возможно, нам тогда только показалось, что глаза преступника оглядели толпу и остановились на нас. Не было в этих глазах ни боли, ни предчувствия агонии. Там были только радость и гордость, гордость более святая, чем подобает человеческой гордости. Казалось, эти глаза пытаются сказать нам что-то сквозь огонь, беззвучно донести до нас какое-то слово. И, казалось, эти глаза молили нас понять его и сохранить на земле для людей. Но пламя захлестнуло и человека, и его слово.

Что же это за Непроизносимое Слово, если человек может отдать за него жизнь?

3

Мы, Равенство 7-2521, открыли новую силу природы. И мы открыли ее в одиночку. Мы единственные, кто знает о ней. Шаг сделан. Пусть нас бьют за это, если необходимо. Совет Ученых утверждал, что нам известно все, а того, что неизвестно всем, не существует. Но мы думаем, что Совет слеп. Не все люди способны понять секреты земли — только те, кто будет их искать. Мы знаем, потому что мы поняли секрет, неизвестный братьям.

Мы не знаем, что есть эта сила и откуда она берется. Но мы знаем ее природу, мы видели ее в действии и работали с ней. Однажды ночью, разрезав тело лягушки, мы увидели, что ее ноги дергаются. Она была мертва, но двигалась. Неизвестная сила заставляла ее дергаться. Мы не могли понять этого. Затем, после многочисленных опытов, мы нашли ответ. Лягушка висела на медном проводе, и металлический нож передавал эту странную силу в медь через соленую слизь на теле лягушки. Мы положили кусок меди и кусок цинка в кувшин со слизью и дотронулись до них проводом. Вдруг прямо под пальцами произошло чудо, неизвестное доселе. Новое чудо, новая сила.

Открытие захватило нас. Нам хотелось понять все больше и больше. Мы предпочитали его всем другим занятиям. Мы работали над ним, проверяя его снова и снова, и каждый шаг был новым чудом, открывавшимся нашим глазам. Мы осознавали, что открыли величайшую силу на земле, ведь она отрицала все законы, известные людям. Она заставляла двигаться и поворачиваться стрелку компаса, который мы украли из Дома Ученых, но нас учили, что магнитный железняк всегда показывает на север и что ничто не может изменить этого. И все же новая сила отрицает все законы. Мы обнаружили, что она является причиной молний, а люди никогда не знали, откуда они берутся. В бурю мы поднимали высокий железный шест над дырой и наблюдали за ним снизу. Мы видели, как молния ударяла в него снова и снова. И теперь мы знаем, что металл притягивает небесную силу и что его можно использовать для пропускания этой силы.

Мы сделали странные вещи с помощью этого открытия. Мы использовали для этого медные провода, которые нашли здесь, под землей. Пройдясь по туннелю, освещая путь свечой, мы не смогли уйти дальше чем на милю, потому что в обоих концах были завалы. Подобрав все, что попадалось на пути, мы перенесли это к себе.

Мы нашли странные коробки с металлическими прутьями внутри, с какими-то струнами, веревочками, спиральками. Мы нашли провода, которые вели к странным маленьким стеклянным шарикам на стене. Внутри у них были ниточки, тоньше паутинки. Все эти вещи помогают нам в работе. Мы не понимаем их, но думаем, что люди из Незапамятных Времен имели власть над небом и все эти непонятные предметы как-то с этим связаны.

Мы ничего не знаем, но постараемся понять. Мы уже не можем остановиться, хотя и то, что мы обладаем таким знанием в одиночку, пугает нас.

Никто не может обладать большей мудростью, чем Ученые, выбранные всеми людьми как раз за мудрость. И все же мы можем. И обладаем. Мы подавляли в себе это, но теперь слово сказано. Нас это не волнует. Мы забываем всех людей, законы, все, кроме наших металлов и проводков. А сколько еще предстоит узнать! Какая длинная дорога лежит перед нами. И разве нас может пугать то, что мы пойдем по ней в одиночку?

4

Много дней прошло, прежде чем мы вновь смогли заговорить с Золотой.

Но пришел день, когда небо побелело, словно солнце обожгло все вокруг. Поля лежали бездыханные, и пыль на дороге была белой от зноя. Все женщины в поле устали, и они находились далеко, когда мы пришли. Золотая стояли одна у изгороди, будто поджидая нас. Мы остановились и увидели, что их глаза, твердо и презрительно смотревшие на мир, смотрели на нас так, будто они готовы подчиниться любому нашему слову.

И мы сказали:

— В мыслях мы называем вас по-другому, Свобода 5-3000.

— Как? — спросили они.

— Золотая.

— И мы не называем вас Равенство 7-2521.

— Как же вы называете нас?

Они пристально и прямо посмотрели нам в глаза и, высоко подняв голову, ответили:

— Непобежденный.

Некоторое время мы не могли вымолвить ни слова. Затем мы сказали:

— Такие мысли запрещены, Золотая.

— Но ведь вы думаете об этом и хотите, чтобы мы тоже думали.

Мы взглянули им в глаза и поняли, что не сможем солгать.

— Да, — прошептали мы, и они улыбнулись. Затем мы сказали: — О, наша дорогая, не повинуйтесь нам.

Они отступили на шаг, их зрачки были расширены и спокойны.

— Повторите это еще раз, — пробормотали они.

— Что? — спросили мы. Но они не ответили, и мы поняли без слов. — Наша дорогая.

Никогда мужчина не говорил такого женщине. Голова Золотой опустилась; они стояли перед нами, не двигаясь, расслабившись. Ладони их были обращены к нам, будто они были готовы подчиниться любому велению наших глаз. Мы не могли говорить. Затем они подняли голову и мягко и нежно, будто стараясь подавить свою тревогу, проговорили:

— День жаркий, а вы работали уже много часов. Должно быть, вы устали.

— Нет, — ответили мы.

— На полях прохладнее, — сказали они. — Здесь есть вода. Вы хотите пить?

— Да, — ответили мы, — но нам нельзя пересекать изгородь.

— Мы принесем вам воды, — ответили они.

Нагнувшись к канаве, они зачерпнули ладонями воду, они поднялись и поднесли ее к нашим губам.

Мы не знали, выпили ли мы ее, только вдруг поняли, что руки Золотой пусты, а мы все еще стоим, прижавшись губами к этим рукам, и они, чувствуя это, не двигались.

Мы подняли голову и отступили на шаг. Не понимая, что заставило нас сделать это, мы боялись понять.

Золотая тоже подались назад и с удивлением рассматривали свои руки. Затем они начали отходить, хотя вокруг еще никого не было, но они не могли оторваться от нас. Руки были согнуты у них на груди, как будто они не решались опустить их.

5

Мы все же добились этого. Мы создали это. Мы достали это из глубины веков. Мы одни. Наши руки. Наш мозг. Мы и только мы.

Мы не знаем, что говорим. Голова идет кругом. Мы горды светом, который сами создали. Нас простят за все, что мы скажем сегодня.

Сегодня, после многих дней поисков, мы наконец закончили работу над этой странной вещью из остатков Незапамятных Времен. Стеклянной коробкой, предназначенной для того, чтобы произвести силу сильнее той, которую мы открыли раньше.

Когда мы поместили провода в коробку и замкнули их, провод накалился. В него вошла жизнь, он покраснел, и пятно света упало на камень, лежащий перед нами.

Мы стояли, схватившись руками за голову. Наш мозг отказывался понять увиденное. Мы не трогали кремень, не зажигали огня. И все же перед нами был свет, свет ниоткуда, свет из сердца металла. Мы задули свечу. Темнота поглотила нас. Ничего не было вокруг, кроме ночи и тонкой полоски огня в ней, похожей на щель в стене тюрьмы. Мы протянули руки к проводу и увидели свои пальцы в красном свечении. Мы не могли ни видеть, ни чувствовать своего тела. В тот момент ничего вокруг не существовало для нас, кроме двух рук и свечения в черной бездне. Затем мы задумались о значении того, что лежало перед нами. Мы сможем осветить туннель, наш Город, все Города мира, используя только металл и проводки.

Мы можем дать братьям новый свет, чище и ярче того, который они когда-либо видели. Силу неба, которая подчинилась человеку.

Нет предела ее секретам и возможностям, и, может быть, нам будет дано все, о чем мы только осмелимся спросить природу.

Затем мы поняли, что надо делать: наше открытие слишком велико, чтобы тратить время на подметание улиц. Мы не должны держать секрет в себе, хоронить его под землей. Мы должны отдать его людям. Нам нужно все наше время, нужно работать в Доме Ученых. Нам нужна помощь и ум наших братьев Ученых. Впереди еще столько работы для всех Ученых Мира.

Через месяц в нашем Городе будет проходить Всемирный Совет Ученых. Это великий Совет, в который выбираются умнейшие со всех земель. Он заседает раз в году в разных городах мира.

Мы пойдем в этот Совет и выставим перед ними, как подарок, стеклянную коробочку, в которой заключена сила небес. Мы признаемся во всем. Они увидят, услышат, поймут и простят, потому что наш подарок важнее, чем наше преступление. Они все объяснят Совету по Труду, и нас переведут в Дом Ученых. Такого еще никогда не случалось раньше, но никогда раньше и подарок, подобный этому, не преподносился людям.

Мы должны подождать. Мы должны охранять наш туннель, как никогда раньше, ведь если кто-нибудь кроме Ученых прознает о нем, они не поймут и не поверят нам. Они не увидят ничего, кроме преступления работы в одиночку, они уничтожат и нас, и наш свет. Нас не беспокоит наше тело, но свет...

Нет. Впервые мы задумались о своем теле. Этот провод — словно часть нашего тела, словно вена, вырванная из него, наполненная и светящаяся нашей кровью. Гордимся ли мы этим кусочком металла или руками, которые сделали его? И есть ли грань, разделяющая их?

Мы вытянули руки, впервые почувствовав, как они сильны. И странная мысль появилась у нас в мозгу: впервые мы захотели узнать, как мы выглядим. Люди никогда не видели своих лиц и никогда не интересовались у братьев об этом. Потому что грешно думать о своем собственном лице и теле. Но сегодня вечером по необъяснимой причине мы не можем понять, почему мы хотели бы узнать, на что мы похожи.

6

Мы не писали уже тридцать дней. Тридцать дней мы не были здесь, в туннеле. Нас поймали.

Это случилось в ту ночь, когда мы писали в последний раз. Тогда мы забыли о песке в песочных часах, по которым определяли, когда проходили три часа и пора возвращаться в Городской Театр. Когда же мы вспомнили о нем, песок уже весь пересыпался. Мы поспешили к Театру. Серая и тихая палатка выделялась на фоне неба. Улицы Города лежали перед нами, темные и пустые. Вернись мы назад в туннель, нас бы нашли и свет обнаружили бы вместе с нами. Итак, мы направились в Дом Подметальщиков.

Совет Дома стал спрашивать нас о нашем отсутствии. Мы взглянули в лица членов Совета, но не заметили там ни гнева, ни любопытства, ни жалости. И, когда Старейший спросили нас:

— Где вы были? — мысль о стеклянной коробочке промелькнула у нас в голове с быстротой молнии и все остальное потеряло значение.

Мы проговорили:

— Мы вам не скажем.

Старейший больше ничего не спрашивали. Они повернулись к двоим младшим и усталым голосом приказали:

— Возьмите брата нашего, Равенство 7-2521, и отведите его во Дворец Исправительного Содержания. Бейте его плетьми, пока он не признается.

И нас отвели в Каменную Комнату, находившуюся под Дворцом Исправительного Содержания. Это была комната без окон. В ней не было ничего, кроме железного шеста. Двое мужчин стояли около него. На них не было ничего, кроме кожаных передников и капюшонов. Те, кто привели нас, ушли, оставив нас двум судьям, которые стояли в углу комнаты. Судьи были маленькие, худые, седые, сгорбленные. Они подали сигнал людям в капюшонах. Те сорвали одежду с нашего тела, бросили нас на колени и привязали наши руки к шесту.

Первый удар плети, казалось, разорвал спину надвое. Второй остановил боль первого, и секунду мы ничего не чувствовали. Затем боль пронзила горло, и огонь перешел в легкие, сжигая воздух. Но мы не закричали. Плеть свистела в воздухе. Мы попытались считать удары, но потеряли счет. Сознавая, что удары все еще сыплются нам на спину, мы не чувствовали их. Огненная решетка плясала у нас перед глазами, и ничего больше не существовало для нас, кроме решетки, решетки из красных квадратиков; затем мы поняли, что смотрим на квадратные камни в стенах и думаем о квадратах, которые плеть высекала на нашей спине, снова и снова касаясь нашей плоти.

Затем перед глазами возник кулак. Он ударил нас в подбородок. Мы увидели красную пену, капающую изо рта на ослабевшие пальцы. Судья спросили:

— Где вы были?

В ответ мы только вскинули голову, спрятали лицо в связанные руки и закусили губу.

Плеть снова засвистела. Интересно, кто раскидывал горящие угольки по полу. Вокруг на камнях поблескивали капли чего-то красного.

Затем все пропало, кроме двух голосов, беспрерывно и хрипло выговаривающих слова, хотя мы знали, что они произносились с большим интервалом:

— Где вы были, где вы были, где вы были, где вы были, где вы были, где вы были, где вы были, где вы были.

А наши губы двигались в ответ, но звук уплывал назад в горло, только одно слово вырывалось:

— Свет. Свет. Свет.

Затем все исчезло.

Открыв глаза, мы обнаружили, что лежим на кирпичном полу в темнице. Увидели широко раскинутые руки. Мы попытались двинуть ими и поняли, что это наши руки. Мысль о свете и о том, что мы не предали его, пришла нам в голову.

Так прошло много дней. Дважды в день открывались двери: один раз — чтобы впустить людей, которые приносили хлеб и воду, и другой — чтобы впустить судей. Много судей входили к нам в темницу, сначала самые незначительные, затем более почитаемые в Городе. Они стояли перед нами в белых тогах и спрашивали:

— Вы готовы говорить?

Но мы качали головой, лежа перед ними на полу. И они уходили. Мы считали дни и ночи. И вот сегодня вечером поняли, что пришло время бежать. Завтра Всемирный Совет Ученых соберется в Городе. Из Исправительного Дворца было легко убежать. Замки на дверях старые, и вокруг нет стражи. Нет смысла иметь стражу, ведь люди всегда настолько подчинялись Совету, что не осмелились бы бежать из того места, куда их поместили. Наше тело здорово, и силы постепенно возвращаются к нам. Мы надавили на дверь, и она поддалась. Прокравшись по темным коридорам и улицам, мы наконец очутились у себя в туннеле.

Мы зажгли свечу и увидели, что наше место никто не обнаружил и все так, как мы оставили. Стеклянная коробочка стояла перед нами на холодной печи. Что теперь значили шрамы на спине!

Завтра, при свете дня, взяв коробочку и покинув туннель, мы открыто пройдем по улицам до Дома Ученых. Мы положим перед ними величайший подарок, когда-либо преподносимый людям.

Мы скажем им правду, как признание, отдадим все, что написали. Мы протянем им руки и станем работать вместе, вместе с силой небес во славу человечества.

Благословляем вас, братья! Завтра вы вернете нас в свои ряды, мы больше не будем изгнанником среди вас. Завтра мы снова будем с вами. Завтра...

7

Здесь, в лесу, темно. Над головой шелестят листья, черные на фоне последнего золотого луча. Мох мягок и тепл. Мы проспим на нем много ночей, пока лесные звери не придут, чтобы разорвать наше тело на куски. У нас нет теперь другой кровати, кроме мха, другого будущего, кроме встречи со зверями.

Мы очень стары сейчас, но еще утром, когда мы несли свою стеклянную коробочку по улицам города к Дому Ученых, мы были молоды. Никто не остановил нас, потому что никого из Исправительного Дворца не было, а другие ничего о нас не знали. Никто не остановил нас у ворот. Мы прошли по пустым коридорам и вошли в большой зал, где Всемирный Совет Ученых проводил свое торжественное собрание.

Войдя, мы ничего не увидели, кроме неба в огромных окнах, голубого и светящегося. За длинным столом сидели Ученые, они были похожи на бесформенные облака, собирающиеся в тучу на небе. Это были и люди, чьи знаменитые имена мы знали, и те, кто приехал издалека, чьи имена были нам неизвестны. Над их головами висели портреты двадцати знаменитых людей, которые изобрели свечу.

Все взгляды Совета обратились к нам, когда мы вошли. Эти самые великие и мудрые люди земли не знали, что подумать, и разглядывали нас с удивлением и любопытством, будто увидели чудо.

Да, действительно, наша туника была порвана и забрызгана коричневатыми каплями, которые когда-то были кровью. Подняв правую руку, мы заговорили:

— Приветствуем вас, наши досточтимые братья из Всемирного Совета Ученых.

Затем Коллектив 0-0009, старейший и мудрейший из всех, спросили:

— Кто вы, брат наш? Вы не похожи на Ученого.

— Наше имя Равенство 7-2521. Мы Подметальщик, — ответили мы.

В ответ словно буря влетела в зал. Все Ученые разом заговорили, испуганно и сердито.

— Подметальщик! Подметальщик в Совете! Не верим своим глазам! Это против всех правил и всех законов!

Но мы знали, как их остановить.

— Братья наши, — начали мы. — Мы ничего не значим, ни мы, ни наше преступление. Имеют значение только наши братья. Не думайте о нас, мы — ничто, но прислушайтесь к нашим словам, потому что мы принесли вам подарок, подобного которому никто не приносил людям. Послушайте нас, ведь будущее человечества в ваших руках.

И они прислушались. Поставив коробочку на стол перед ними, мы стали рассказывать о нашем открытии, о туннеле, о побеге из Исправительного Дворца. Ни одна рука не шевельнулась, ни один глаз не моргнул, пока мы говорили. Затем мы сложили провода в коробочку. Они наклонились, наблюдая, а мы не двигались, взгляд наш был прикован к проводу. И медленно, медленно, как кровь, красное пламя задрожало в нем. И провод накалился и засветился.

Ужас охватил людей из Совета. Они вскочили на ноги, выбежали из-за столов, прижались к стене, сгрудившись вместе, надеясь, что тепло тел, стоящих вместе, даст им смелость.

Мы посмотрели на них и засмеялись:

— Не бойтесь ничего, братья. В этих проводах — великая сила, но они приручены. Они ваши. Мы даем их вам.

Они не двинулись.

— Мы даем вам небесную силу, — закричали мы. — Мы даем вам ключ к земле! Берите его и разрешите нам быть одним из вас! Самым ничтожным. Разрешите нам работать с вами, приручить эту силу, облегчить с ее помощью труд людей. Отбросим же наши свечи и наши факелы. Затопим светом наши города. Дадим человеку новый свет.

Но они смотрели на нас так, что мы вдруг испугались. Их маленькие глаза были неподвижны и злы.

— Братья! — молили мы. — Неужели вам нечего сказать нам?!

Коллектив 0-0009 подались вперед, они направились к столу, за ними последовали остальные.

— Да, у нас есть много чего вам сказать.

Звук их голоса, нарушив тишину, отдавался у нас в сердце.

— Да, у нас есть много чего сказать злодею, нарушающему все законы и похваляющемуся своим бесчестьем. Как вы посмели подумать, что обладаете большей мудростью, чем ваши братья? И если Совет определил, что вам следует быть Подметальщиком, как вы осмелились подумать, что окажетесь полезнее где-нибудь больше, чем подметая улицы?

— Как посмели вы, чистильщик канав, — вставили Братство 4-3452, — отделить себя от других и думать не как все?

— Вас сожгут на костре, — сказали Демократия 4-6998.

— Нет, их будут сечь, сечь, пока под плетью ничего не останется, — сказали Единодушие 7-3304.

— Нет, — сказали Коллектив 0-0009, — мы не можем решить это. Никогда еще не слышали мы о таком преступлении, и не нам судить. Ни один Совет не должен этого делать. Мы передадим это существо на сам Всемирный Совет, и да будет воля Его!

Посмотрев на них, мы взмолились:

— Братья! Вы правы. Пусть Совет осудит наше тело. Для нас это неважно. Но свет? Что вы сделаете со светом?

Коллектив 0-0009 посмотрели на нас и усмехнулись:

— Значит, вы считаете, что открыли новую силу. Все ли братья думают так?

— Нет, — пробормотали мы.

Что не считают правильным все, не может быть правильным.

— Вы работали над этим один? — спросили Интернационал 1-5537.

— Да.

— То, что не сделано коллективно, не может быть хорошо, — проговорили Единодушие 7-3304.

— У многих людей Дома Ученых были в прошлом такие идеи, — сказали Солидарность 8-1164, — но когда большинство их братьев Ученых проголосовали против этого, они оставили свои мысли, как и подобает всем.

— Эта коробочка бесполезна, — сказали Единство 6-7349.

— Будь это не так, — сказали Гармония 9-2642, — это бы разрушило Отдел Свечей. Свечи — великое достижение человечества, одобренное всеми. И они не могут быть уничтожены из-за каприза одного человека.

— Это разрушит Планы Всемирного Совета, — подхватили Единодушие 2-9913.

— А без Планов Всемирного Совета солнце не может взойти. Пятьдесят лет ушло на одобрение Свечей всеми Советами, на то, чтобы определить их необходимое количество, на то, чтобы изменить планы в связи с заменой свечами факелов. Это затронуло тысячи и тысячи людей, работающих в сотнях государств. Мы не можем изменить планы так скоро.

— А если это облегчит труд людей, — сказали Общность 5-0306, — то это еще большее зло, ведь люди существуют только для того, чтобы работать для других.

Коллектив 0-0009 поднялись и указали на нашу коробочку.

— Это должно быть уничтожено, — сказали они.

И все закричали как один:

— Это должно быть уничтожено!

— Глупцы! — заорали мы. — Вы глупцы!

Разбив кулаком окно, мы кинулись в звенящий дождь падающего стекла. Падая, мы не выпустили коробочку из рук. Потом мы помчались. Мы бежали, не замечая ничего на своем пути, люди и дома проносились мимо бесформенным потоком. И дорога не была плоской, она, казалось, подпрыгивала нам навстречу, и мы ждали, что земля поднимется и ударит нас. Но мы продолжали бежать, не зная куда, сознавая только, что нам надо бежать, бежать до края мира, до конца своих дней.

Затем вдруг почувствовали, что лежим на мягкой земле, — мы остановились. Деревья, выше, чем мы когда-либо встречали, возвышались над нами в тишине. И вдруг мы поняли. Это был Неведомый Лес. Сами того не желая, мы пришли сюда, наши ноги вели наш ум и привели нас сюда, в Неведомый Лес, против нашей воли.

Стеклянная коробочка лежала рядом. Мы подползли к ней и упали на нее, спрятав лицо в руках, лежали не двигаясь.

Мы лежали так долго. Потом поднялись, взяли коробочку и пошли в чащу леса.

Для нас не имело ровно никакого значения куда. Мы знали, что никто не последует сюда за нами, они никогда не осмелятся войти в Неведомый Лес. Нам нечего бояться их. Лес сам решает судьбу своих жертв. Но это не пугало нас. Единственное, чего мы хотели, — быть далеко, уйти от Города, от того воздуха, которым он наполнен. И мы продолжали идти, держа в руках коробочку, с опустошенным сердцем.

Мы обречены. Сколько бы дней ни оставалось нам, мы проведем их одни. Мы знаем, что быть одному — большой грех. Мы вырвали себя из правды наших братьев, и нет для нас дороги назад, и нет для нас спасения, нам не искупить своей вины.

Но нас не волнует все это. Нас не волнует ничто на земле. Мы устали.

Только стеклянная коробочка в руках похожа на сердце, дающее нам силы. Но мы солгали себе. Не для блага своих братьев смастерили мы ее. Для себя. Она для нас превыше всех братьев. Эта правда выше их правды. Но зачем думать об этом? Нам осталось жить не так уж долго. Мы бредем к острым клыкам, которые ожидают нас где-то среди громадных безмолвных деревьев. Нет ничего, о чем бы мы могли сожалеть.

Приступ боли охватил нас, первый и единственный. Мы подумали о Золотой, которую больше не увидим. Затем боль стихла. Так лучше. Мы одни из Проклятых. Для Золотой лучше забыть наше имя и тело, которое носило его.

8

Это был день чудес, наш первый день в лесу.

Когда луч солнца упал нам на лицо, мы проснулись. Захотелось вскочить на ноги, как мы вскакивали каждое утро нашей жизни, но вдруг нам пришла мысль, что колокол не звонил, что вообще нет такого колокола. Лежа на спине, раскинув руки, мы смотрели на небо. Краешки листьев были покрыты серебром, которое дрожало и шелестело, как зеленая река и свет, освещающий ее.

Двигаться не хотелось. Мы думали о том, что можем лежать так столько, сколько захотим, и мы громко рассмеялись от этой мысли. Мы могли подняться, подпрыгнуть, побегать, снова лечь. Наше тело поднялось раньше, чем эта безрассудная, бессмысленная идея дошла до нас. Руки вытянулись сами собой, и тело закружилось, и оно кружилось, пока ветер от этого кружения не зашумел в листве. Руки ухватились за ветку и подбросили тело высоко на дерево. Без цели, только чтобы проверить его силу. Ветка подломилась под нашей тяжестью, и мы упали на мох, мягкий, как подушка. Наше тело бессмысленно каталось и каталось по мху, сухие листья прилипали к тунике, застревали в волосах. И вдруг мы засмеялись. Мы смеялись громко, полностью отдаваясь смеху. Затем, взяв стеклянную коробочку, мы пошли в лес. Мы шли, пробираясь сквозь ветки, будто плыли в море листьев. И деревья, как волны, вставали и падали и снова вставали перед нами, вскидывая ветки к верхушкам.

Деревья расступались перед нами, зовя вперед. Лес, казалось, приветствовал нас. Мы шли дальше и дальше, не думая ни о чем, ничего не чувствуя, ничего, кроме того, как поет наше тело.

Остановились мы, когда почувствовали голод. Увидя птиц, вспархивающих из-под наших ног на ветки деревьев, мы подобрали камень и, как стрелу, запустили его в птицу. Она упала перед нами. Разведя костер, мы приготовили ее, съели, и никакая пища еще не казалась нам такой вкусной. И вдруг мы подумали, какое огромное удовольствие еда, в которой мы нуждаемся и которую добываем собственными руками. И мы снова пожелали быть голодными, чтобы снова и снова ощутить это новое счастье — есть.

Продолжая идти, мы наткнулись на ручеек, который, как кусочек стекла, виднелся среди деревьев. Он струился так спокойно, что не видно было воды, только щель в земле, в которой деревья росли вниз головой, опрокинутые, и небо оказалось внизу. Встав на колени перед ним, мы нагнулись, чтобы попить. И замерли. На голубом фоне перед собой мы впервые увидели собственное лицо. Мы сидели, не двигаясь, задержав дыхание. Наше лицо и тело были прекрасны. Наше лицо было не похоже на лица братьев, — их вид вызывал жалость, а наше тело, руки и ноги были сильны и изящны. И мы подумали, что существу, смотревшему на нас из воды, можно доверять и с ним ничто не страшно. Мы шли до захода солнца. И когда тени собрались среди деревьев, мы забрались в ямку между корнями одного из них, где и проведем сегодняшнюю ночь. И вдруг мы вспомнили, что зовемся Проклятыми. И, вспомнив это, рассмеялись.

Мы пишем это на бумаге, которую спрятали в тунике вместе с теми исписанными страницами, которые принесли в Совет Ученых, но не отдали. Нам о многом надо поговорить с самим собой, и мы надеемся вскоре обрести нужные слова. Пока же мы не можем говорить, ибо не можем понять.

9

Мы не писали уже много дней. Не хотелось — нам не нужно было слов, чтобы описать случившееся.

На второй день, проведенный в лесу, мы услышали позади шаги. Спрятавшись в кустах, мы ждали. Шаги приближались, затем среди деревьев мелькнули складка белой туники и сияние. Выскочив, мы побежали к Золотой и остановились, любуясь ими.

Они напряглись, чтобы не упасть. Они не могли говорить. Мы не осмеливались подойти. Дрожащим голосом мы спросили:

— Как вы оказались здесь, Золотая?

Они только прошептали:

— Мы нашли вас...

— Как вы оказались здесь, в лесу?

Они вскинули голову, в их голосе послышалась гордость, и они ответили:

— Мы последовали за вами.

Теперь мы онемели, а они продолжали:

— Мы услышали, что вы ушли в Неведомый Лес, — весь Город говорит об этом. И вот, в ночь того дня, когда мы узнали об этом, мы убежали из Дома Крестьян. Мы нашли следы ваших ног на равнине, куда не ходят люди, и последовали за ними. Мы пришли в лес и пошли по тропке, где увидели сломанные ветки.

Белая туника порвалась, и сучья поцарапали кожу на руках, но Золотая говорили, не замечая ни этого, ни усталости, ни страха:

— Мы пошли и пойдем за вами везде. Мы разделим с вами все невзгоды, несчастья и даже, если понадобится, смерть. Вы прокляты, и мы разделим с вами это проклятие. — Они взглянули на нас, их голос был тих, но горечь и торжество слышались в нем: — Ваши глаза как огонь, а у братьев нет ни надежды, ни огня. Ваши уста выточены из гранита, а братья смиренны и мягки. Ваша голова высоко поднята, а братья сгорблены. Вы ходите, а братья ползают. Лучше мы будем прокляты с вами, чем благословенны с ними. Делайте с нами что хотите, но не отсылайте нас назад.

Они встали на колени, опустив свою золотую голову перед нами. Мы не ожидали от себя этого, но, нагнувшись поднять Золотую на ноги, мы почувствовали, как какое-то сумасшествие вселилось в нас. Мы охватили их тело и прижали их губы к своим. Золотая вздохнули, и вздох их был похож на стон, и руки обвились вокруг нас.

Мы долго стояли так. И ужасающая мысль о том, что, прожив двадцать один год, мы не знали, что такое счастье возможно, пришла нам в голову. Мы сказали:

— Наша дорогая. Ничего не бойтесь в лесу. Одиночество не страшно. Нам не нужны братья. Забудем их добро и наше зло, забудем все, кроме самих себя и того счастья, что связывает нас. Дайте нам вашу руку. Взгляните: это наш мир, Золотая. Странный, неизвестный, но наш.

И мы вошли в лес, взявшись за руки. В ту ночь мы познали, что обладать женщиной не постыдно и не противно. Это одно из высших наслаждений, которое может познать человек.

Мы шли много дней. Лес не кончался, но мы не искали его конца. Каждый день, отдалявший нас от Города, был еще одним днем счастья.

Сделав лук и стрелы, мы смогли убивать больше птиц, чем нам было нужно, мы нашли воду и фрукты в лесу. Ночью, выбрав полянку, мы окружали ее кострами. И спали посередине, чтобы животные не напали на нас. Их глаза, зеленые и желтые, как угольки, наблюдали за нами из-за ветвей деревьев. Огни тлели, напоминая корону, а дым поднимался подобно столбам и казался голубым при свете луны.

Мы спим вместе, посреди кольца. Руки Золотой обвивают нас, а их голова покоится у нас на груди. Когда-нибудь мы остановимся и построим дом, но не раньше, чем отойдем на достаточное расстояние. Нам не надо торопиться. Дни не имеют конца, как и лес. Мы не понимаем этой новой жизни, которую нашли, хотя она кажется такой простой и чистой.

Неразрешимые вопросы одолевают нас, и тогда мы начинаем идти быстрее, затем оборачиваемся и забываем обо всем, потому что видим Золотую, идущую следом. Тени листьев падают на их руки, когда они раздвигают ветки, но плечи остаются на солнце. Кожа рук как голубой туман, но плечи белы, и кажется, что свет идет изнутри. Мы смотрим на лист, лежащий на изгибе шеи, и на каплю росы, светящуюся, словно драгоценный камень. Они останавливаются, улыбаясь, зная, о чем мы думаем, и терпеливо ждут, пока мы, налюбовавшись, повернемся и пойдем дальше.

И мы шли и благословляли землю под ногами. Но вновь и вновь вопросы приходили нам в голову. Если то, что мы нашли, — грех одиночества, то чего еще может желать человек, кроме греха? Если быть одному — великое зло, то что есть добро?

Что исходит от многих — хорошо. Что делает один — порочно. Так нас учили с того момента, как мы сделали первый вдох. Мы нарушали закон, не сомневаясь в нем самом. И вот сейчас, когда мы идем по лесу, эти сомнения начинают появляться.

Нет другой жизни для людей, кроме жизни в труде, во благо братьев. Но в труде мы не жили, а просто тратили силы, истощали, изнашивали свой организм. Нет другой радости для людей, кроме радости, разделенной с братьями. Единственная же вещь, которая принесла нам радость, это сила, которую мы создали в проводах, и, конечно же, Золотая. Но эти радости принадлежали нам одним, они исходили из нас и не были связаны с братьями, и не касались их никоим образом. Это было удивительно. В этом была какая-то ошибка, роковая ошибка в мыслях людей. В чем она? Мы не знаем, но знание бьется внутри нас, пытаясь родиться.

Сегодня Золотая вдруг остановились и сказали:

— Мы любим вас. — Затем, нахмурившись, покачав головой и беспомощно взглянув на нас, прошептали: — Нет, не то. — Они помолчали и медленно-медленно, запинаясь, как ребенок, который только учится говорить, произнесли: — Мы одни, единственные, и любим вас одного.

Душа наша разрывалась в поисках слова, но мы не нашли его.

10

И вот мы сидим за столом и пишем на бумаге, изготовленной тысячи лет назад. Свет тусклый, и Золотой не видно. В темноте различим только ее локон, лежащий на подушке древней кровати. Это наш дом. Мы нашли его сегодня на рассвете. Много дней мы пересекали цепи гор. Лес поднимался между утесами, и всюду, куда бы мы ни взглянули, всюду были горы, красные, бурые, с зелеными прожилками, леса как вены, пронизывающие какой-то большой организм, и голубые туманы окутывали их вершины. Никогда не слышали мы об этих горах, не видели их на картах. Неведомый Лес защитил их от Городов и людей. Мы взбирались по тропкам, куда не осмеливались заходить горные козлы. Из-под ног катились камни, и слышно было, как они разбиваются о скалы внизу, дальше и дальше, и горы звенели от каждого удара, и долго еще до нас доносилось эхо от этих ударов. Но, зная, что здесь нас никто не настигнет, мы все же продолжали карабкаться выше и выше.

И вот сегодня, на рассвете, пред нашими глазами предстало среди деревьев белое пламя. Решив, что это пожар, мы остановились. Но огонь был мертв и слепил, как расплавленный металл. Пробравшись к нему через глыбы камней, мы увидели на открытой поляне дом, равного которому не видели никогда. Яркие лучи солнца, отражавшиеся в его окнах, били в глаза, а горы поднимались за ним.

Это был двухэтажный дом, крыша у него была очень странной. Она была плоская, как пол. Большую часть стен занимали окна. Даже углы были стеклянными. Мы не могли понять, как стоял этот дом. Стены были твердые и гладкие. Они были сделаны из такого же непохожего на камень камня, какой мы видели в туннеле.

Этот дом остался с Незапамятных Времен. Это было понятно без слов. Деревья защитили его от времени и непогоды — и от людей, которые были более жестоки. Повернувшись к Золотой, мы спросили:

— Вы боитесь?

Они покачали головой. Мы толкнули дверь. Она распахнулась, и мы вместе вступили в старый дом. Нам понадобятся дни и годы, чтобы осмотреть, изучить и понять все в нем. Сегодня мы только можем смотреть, не веря своим глазам. Отодвинув тяжелые занавески с окон, мы увидели маленькие комнатки и подумали, что в них могло поместиться не более двенадцати человек. Странно, что людям разрешалось строить такие маловместительные дома.

Никогда еще не встречались нам комнаты, настолько наполненные светом. Солнечные лучи плясали по стенам, покрашенным во все цвета радуги. Трудно было поверить этому. Никогда еще не видели мы цветных домов, лишь белые, коричневые и серые цвета запомнились нам с детства.

Там на стенах висели кусочки стекла, но это не было просто стеклом: взглянув на них, мы увидели свое собственное тело и все, что окружало нас, как в озере. Вокруг было много вещей, предназначение которых непонятно для нас. Везде, в каждой комнате, стеклянные шарики с металлическими паутинками внутри, такие, как были в нашем туннеле.

Мы нашли спальный зал и остановились в страхе на его пороге. Это была маленькая комната, и в ней стояло всего две кровати. Во всем доме больше не было кроватей, и тогда мы поняли, что только двое жили здесь. Это выше нашего понимания. Что это был за мир тогда, в Незапамятные Времена?

Мы нашли одежды, и у Золотой вырвался вздох восхищения при виде их. Это не были ни белые туники, ни тоги. Они были разноцветные, и ни одна не походила на другую. Некоторые рассыпались в пыль от прикосновения, но другие были из более тяжелой и крепкой ткани, и они казались мягкими и новыми на ощупь.

Еще там была комната, от пола до потолка заполненная манускриптами. Никогда еще мы не видели их в таком количестве, такой формы. Они не были мягкими и свернутыми. На них оболочка из кожи или ткани, буквы на страницах маленькие и такие ровные, что мы подивились человеку, который обладал таким аккуратным почерком. Книги написаны нашим языком, но некоторые слова нам непонятны. Завтра же мы начнем их разбирать. Осмотрев комнаты, мы взглянули на Золотую и поняли мысли друг друга.

— Никогда не покинем мы этот дом, — сказали мы, — и никогда не допустим, чтобы его отобрали у нас. Это наш дом и конец нашего путешествия. Это ваш дом, Золотая, и наш, и он не принадлежит больше ни одному живущему на земле человеку. Мы не будем делить его с другими, как не делим с ними ни нашу радость, ни любовь, ни голод. Да будет так до конца наших дней.

— Да будет исполнена ваша воля, — вторили они.

И мы отправились собирать хворост для огромного очага в нашем доме. Мы принесли воду из ручейка, бежавшего среди деревьев под нашими окнами, убили горного козла и принесли его тушу, чтобы приготовить в странном железном котле, который нашли в чудесном месте, которое, должно быть, было местом для приготовления пищи в этом доме.

Все это мы делали в одиночку, потому что никакие слова не могли заставить Золотую отойти от стекла, которое не было стеклом. Они стояли перед ним и все рассматривали и рассматривали собственное тело.

Когда солнце скрылось за горами, Золотая заснули на полу, среди драгоценностей, стеклянных бутылочек, искусственных цветов. Взяв Золотую на руки, мы отнесли их на кровать, и голова их откинулась на наше плечо. Мы зажгли свечу и, взяв манускрипты, устроились у огня, зная, что не сможем заснуть сегодня вечером. И вот мы оглядываем небо и землю. Эта обнаженная скала, и пики, и лунный свет похожи на мир, готовый родиться, мир, который ожидает своего часа. Казалось, он ждет только нашего сигнала, искры, первой команды. Мы еще не понимаем, что за слово нам надо произнести, какого великого свершения ожидает земля, но мы знаем, что она ждет. Кажется, она говорит о богатствах, которые готова отдать нам, но ждет еще большего дара. Мы должны заговорить. Мы должны передать ее цель, ее высшее значение всему сверкающему пространству скал и неба.

Мы ждем и надеемся, просим у сердца ответа на вопросы, которые никто не задавал, но которые не дают нам покоя. Мы посмотрели на свои руки. На них была пыль веков, пыль, скрывавшая великие тайны и, возможно, великие пороки. И все же это не наводит на нас страха, только почтение и сожаление возникают в сердце. Да снизойдет на нас знание. Что за секрет поняло наше сердце, но еще не открыло нам, хотя и бьется так, будто старается раскрыть его?

11

Я есть. Я думаю. Я хочу.

Мои руки. Моя душа. Мое небо. Мой лес. Это моя земля.

Разве можно сказать больше? Это самые важные слова. Это ответ. Я стою здесь, на вершине горы. Я поднимаю руки, развожу их в стороны. Это мое тело и моя душа. Наконец я понял. Мы хотели осмыслить все это. Я и есть этот смысл. Мы хотели найти оправдание своему существованию. Но оправдание — я сам. Мне не нужно ни оправдания, ни одобрения. Мои глаза видят, и они дарят миру красоту. Мои уши слышат, и в них звучит песня. Мой мозг думает, и только он будет тем лучом, который осветит правду. Моя воля выбирает, и выбор ее — единственный мне указ, единственное, что я уважаю.

Многие слова открыты мне. Многие из них мудры, другие лживы, но только три святы: "Я хочу этого".

Какой бы дорогой я ни шел, путеводная звезда во мне, и звезда и компас, они укажут мне ее, укажут мне дорогу к самому себе. Не знаю, есть ли земля, на которой я стою, — сердце вселенной или только пушинка, затерянная в вечности. Не знаю и не думаю об этом.

Ведь я знаю, что счастье возможно для меня на земле. И моему счастью не нужно высокой цели для оправдания себя. Оно — не средство для достижения цели. Оно и есть цель.

И я не есть средство для достижения целей других. Я не служу ничьим желаниям. Я не бинт для их ран. Я не жертва нa их алтарях. Я человек. Этим чудом своего существования владею лишь я, лишь я его охраняю и использую, только я преклоняюсь перед ним.

Я не отдам своих богатств, не разделю их ни с кем. Сокровище моей души не будет разменяно на медные монеты и разбросано ветром, как подаяние. Я охраняю свои богатства: мысли, волю, свободу. Величайшее из них — свобода.

Я ничем не обязан своим братьям, и у них нет долга передо мной. Я никого не прошу жить ради меня, но и сам живу только для себя. Я не домогаюсь ничьей души, но и не хочу, чтобы кто-нибудь домогался моей. Я не враг и не друг братьям, нищим духом. Чтобы заслужить мою любовь, братья должны сделать еще кое-что кроме того, что родиться. Я не отдаю любовь просто так, и никто, случайно захотевший ее, не получит моей любви. Я вручаю людям свою любовь как великую честь. Но честь надо заслужить.

Я выберу друзей среди людей, но не рабов, не хозяев. И я выберу только тех, кто понравится мне, и их я буду уважать и любить, но не подчиняться и не приказывать. И мы соединим руки, когда захотим, и пойдем в одиночку, когда захотим.

В храме своей души человек одинок. И пусть храм каждого останется нетронутым и неоскверненным. Пусть человек протянет руку другому, когда захочет, но только не переступив этот святой порог.

А слово "мы" люди смогут употреблять, только когда захотят, и с великой осмотрительностью. И никогда это слово не будет главным в душе человека, ибо завоевав нас, это слово становится монстром, корнем зла на земле, корнем мучений человека человеком и неслыханной ложью.

Слово "мы" — гипс, вылитый на людей. Оно застывает и затвердевает, как камень, и разрушает все вокруг. И черное и белое становится серым. С помощью этого слова грязные крадут добродетель чистых, слабые — мощь сильных, слабоумные — мудрость умнейших.

Что есть моя радость, если любые, даже грязные пальцы могут потрогать ее? Что есть моя мудрость, если даже дураки могут приказывать мне? Что есть моя свобода, если даже бесталанные и слабые — мои хозяева? Что есть моя жизнь, если я ничего не могу, кроме как кланяться, соглашаться и подчиняться? Но я покончил с этой гибельной верой. Я покончил с монстром "мы" — словом рабства, воровства, несчастья, фальши и стыда.

И вот я вижу лицо бога, и я возношу его над землей. Бога, которого человек искал с тех пор, как люди начали существовать. Этот бог даст нам радость, мир и гордость. Этот бог — "Я".

12

Это случилось, когда я читал первую книгу, которую нашел в доме. Я видел слово — "я", и, когда понял его, книга выпала из моих рук и я заплакал, я, который не знал слез. Я рыдал, чувствуя свободу и жалость к человечеству. Я понял благословенную вещь, которую называл проклятьем. Я понял, почему лучшим во мне были мои грехи и преступления и почему я никогда не чувствовал за них вины. Я понял, что века цепей и плетей не способны ни убить человеческую душу, ни вытравить чувство правды в нем. Прошло время, я прочитал много книг. И вот я позвал Золотую и рассказал ей обо всем, что понял. Она посмотрела на меня, и первые слова, сорвавшиеся с ее губ, были:

— Я люблю тебя.

Затем я продолжил:

— Моя дорогая, неправильно, что у людей нет имен. Было время, когда они были у всех, чтобы отличаться друг от друга. Я прочитал о человеке, который жил много тысячелетий назад, и из всех имен, которые я встречал в книгах, это то, которое я хотел бы носить. Он похитил пламя богов и подарил его людям, он научил людей быть богами. И пострадал за это, как страдают все, кто несет свет. Его звали Прометей.

— Да будет это твоим именем, — сказала Золотая.

— И еще я прочитал о богине, что была матерью Земли и всех богов. Ее имя было Гея. Пусть это будет твоим именем, моя Золотая, потому что ты будешь матерью новых богов.

— Да будет это моим именем, — сказала Золотая.

И вот я вглядываюсь в свое будущее. Оно ясно встает перед моими глазами. Святой на костре видел это будущее, когда выбрал меня своим наследником, наследником всех святых и мучеников, которые приходили до него и погибли за то же самое, за то же слово, независимо от того, как они называли свою правду.

Я буду жить здесь, в своем собственном доме. Я буду добывать еду у земли трудом собственных рук. Я постигну тайны своих книг. В грядущие годы я восстановлю достижения прошлого. Открою пути для их развития, достижения станут понятны мне, но навсегда останутся загадкой для братьев, ибо их умы скованы одной цепью с умами самых слабых и глупых. Я узнал, что моя небесная сила была известна людям много лет назад; ее называли Электричество. Это сила, которая двигала их великие открытия. Она освещала этот дом светом, который шел от стеклянных шариков. Я нашел устройство, вырабатывающее его, узнаю, как починить его и заставить снова работать; я узнаю, как использовать провода, которые передают эту силу. Затем я построю забор из проводов вокруг дома, через тропки. Забор, легкий, как паутинка, и крепкий, как гранитная стена, который братья никогда не смогут преодолеть. Потому что им нечем бороться со мной, кроме грубой силы их количества. А у меня есть мой ум. И здесь, на вершине горы, когда весь мир у моих ног и над головой только солнце, я буду жить своей правдой.

Гея беременна моим ребенком. Наш сын вырастет человеком. Его научат произносить "я" и гордиться этим! Его научат ходить, высоко подняв голову, на своих ногах. Мы научим его преклоняться перед своим собственным духом.

Когда я прочту все книги и пойму, что делать, когда дом будет готов и земля вспахана, я однажды, в последний раз, проберусь в тот проклятый Город, в котором родился. И призову к себе друга, у которого нет другого имени, кроме Интернационал 4-8818, и людей, похожих на Братство 2-5503, который плачет без причины, и Солидарность 9-6347, который зовет на помощь ночью, и некоторых других. Я призову к себе всех мужчин и женщин, чей дух не убит и кто страдает под ярмом своих братьев. Они последуют за мной, и я приведу их в свою крепость. И здесь, в девственной тишине, я и они, мои избранные друзья, мои помощники, мы напишем первую главу новой истории человечества. Вот что ждет меня. И, стоя здесь у ворот славы, я оглядываюсь назад, на историю людей, что прочитал в книгах, и удивляюсь. Это долгая история, и дух, двигавший ее, — дух человеческой свободы. Но что есть свобода? Свобода от чего? Никто и ничто не может отнять у человека свободу, кроме других людей. Чтобы быть свободным, человек должен быть независимым от братьев. Это истинная свобода. Это и ничто другое.

Сначала человек был порабощен богами. Но он разбил свои цепи. Затем царями и королями. Но и эти цепи были сброшены. Затем своим рождением, родством, расой. Но и это прошло. И вот он объявил своим братьям, что человек имеет права, которые ни бог, ни царь, ни другие люди не могут отобрать, независимо от того, много их или мало, потому что это его право, право Человека, и нет ничего выше этого на земле. И вот он уже стоял на пороге свободы, за которую проливалась кровь в течение многих столетий до него. Но он отдал все, что получил, и пал ниже, чем был в самом своем диком начале.

Что привело к этому? Какая болезнь лишила людей разума? Какая плеть бросила их на колени? Поклонение слову "мы"?

Когда люди стали поклоняться этому божеству, мир перевернулся. Мир, каждое колесико которого имело своим началом мысль одного, отдельного человека, из глубин духа, существовавшего для себя и pади себя. Те, кто выжил и смог подчиниться, жить для других, потому что не было больше ничего, ради чего они могли существовать, — они не сумели ни продолжить развитие, ни сохранить то, что получили. Так вся мысль, вся наука, вся мудрость умерли на земле. Так люди — люди, которым нечего было предложить, кроме собственной многочисленности, — потеряли стальные башни, летающие корабли, провода с током, все, что не они создавали и что не смогли сохранить. Возможно, позже рождались разумные и смелые люди, которые могли восстановить потерянное. Возможно, они приходили в Совет Ученых.

И им отвечали то, что ответили мне, — по той же причине. Но я все же не могу понять, как было возможно в те ужасные времена перехода, что они не понимали, что творят, и продолжали слепо и трусливо двигаться, подчиняясь судьбе. Не могу понять, потому что мне трудно понять людей, знавших слово "я" и отдавших его. Как они могли не осознавать, что теряют? Но так все и было, ибо я жил в Городе проклятых и знаю, каким ужасам люди позволили себе подчиниться.

Возможно, в те дни мало было среди людей тех, кто обладал трезвым взглядом и чистой душой, кто отказывался отдать это слово. Какую агонию они должны были преодолевать, видя, что происходит, и не имея возможности остановить это! Должно быть, они кричали, протестовали, предупреждали. Но никто не внял их предупреждениям. И они, те, кто участвовал в этой безнадежной битве, они погибли, пропитав свои знамена собственной кровью. И они выбрали смерть, потому что знали. Им шлю я свое приветствие сквозь века и свой поклон.

Их знамя теперь в моих руках. И я хотел бы иметь возможность сказать им, что отчаяние их сердец не было беспросветным и их ночь была чревата надеждой. Потому что битва, которую они проиграли, не могла быть проиграна. То, за что они погибли, бессмертно. Сквозь темноту, через унижение, через которое только способны пройти люди, дух человека останется жить на земле. Он может спать, но он проснется. Он может быть закован в цепи, но он вырвется. Он не в силах остановиться. Человек, не люди.

И вот, на этой горе, я и мои дети и мои избранные друзья, мы построим свою новую землю и крепость. Она будет, как сердце земли, затеряна и спрятана, пульсируя все громче и громче с каждым днем. И весть о ней дойдет во все уголки земли. И дороги мира станут венами, по которым будет течь лучшая кровь к моему порогу. И все мои братья и их Совет услышат о ней, но будут бессильны против меня. И придет день, когда я разобью все цепи на земле и сотру с ее лица города рабов, и мой дом станет столицей мира, где каждый человек будет волен существовать во имя свое.

Я буду бороться за то, чтобы наступил этот день. Я, мои дети и избранные друзья. За свободу человека. За его право. За его жизнь и честь. И здесь, над воротами моей крепости, я высеку в камне слово, которое станет моим маяком и знаменем. Слово, которое не умрет, даже если мы все погибнем в битве. Слово, которое не может умереть на земле, потому что оно есть ее сердце, смысл и слава. Это священное слово — EGO.

Rado Laukar OÜ Solutions