19 марта 2024  12:59 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 43 декабрь 2015 г.

История

 
 

Т. Диттрич

Повседневная жизнь викторианской Англии

 

 

Глава вторая

 
РАБОТА, НА КОТОРУЮ ВЫ БЫ НЕ СОГЛАСИЛИСЬ
 

Ради куска хлеба люди готовы на все! Вот что говорилось, к примеру, в отчете о свинцовой индустрии в 1893-1894 годах: «Известно, что свинец в любой форме, даже в бесконечно малых дозах, постепенно собирается в системе человека, после чего обнаруживаются серьезные проблемы со здоровьем, первыми признаками из которых являются колики. Практически все работники на свинцовых фабриках выглядят очень бледными. И именно этот недостаток крови, а также голубая линия около зубов на деснах являются показателем серьезности заболевания. Следующая ступень – это паралич запястий рук, за которым следует стадия, начинающаяся с жалоб на головную боль с припадками и потерей сознания. Смерть в таких случаях наступает через три дня. Если же человек приходит в сознание, то часто остается слепым. Особенно поражает эта болезнь молодых девушек от 18 до 24 лет. Свинец поступает в систему через поры кожи, а также, попадая под ногти, заносится внутрь вместе с едой. Однако самый страшный вред наносится организму при вдыхании свинцовой пыли».

В 1893 году был основан специальный комитет в парламенте для разбирательства условий работы в химической индустрии. В результате исследований выявилось, что наиболее опасными для здоровья человека считаются предприятия по производству индийской резины, морению дерева и бумаги, красящих веществ, по лакированию стекла, мукомольные комбинаты, фабрики по разливу и запечатыванию в бутылки газированной воды, мастерские по окраске кораблей воспламеняющейся краской, а также производство спичек и свинца. Были выработаны необходимые меры для предохранения случаев потери здоровья на производстве, однако чаще всего они сводились лишь к тому, что владелец бизнеса обязывался давать молоко сотрудникам в 11 часов дня, выделять деньги на шитье фланелевых респираторов, которые чаще всего заменялись носовыми платками, и обеспечивать всех работников фартуками. Для контроля за соблюдением даже таких минимальных мер были назначены специальные инспекторы и впервые в истории – женские инспекторы, с которыми работницы могли более открыто обсуждать все свои проблемы.

Вот что рассказывалось в департаменте комитета о белом свинце в 1893 году. Комитет решил расследовать обстоятельства смерти семнадцатилетней Хатти Уолтер. Она жила в трех милях от фабрики в бедной семье. Поступила на работу за год до того в качестве эмалировщицы и была ею шесть месяцев. Эта должность считалась самой опасной. Хатти должна была, наклоняясь над изготавливаемой продукцией, смахивать с нее щеткой мелкие частички, перед тем как наносился новый слой эмали. Девушка постоянно глотала вредную пыль. Проработав полгода, однажды она почувствовала себя плохо и попросила мастера отпустить ее домой, куда ее проводил работник фабрики. Направленный к ней доктор зафиксировал сильное отравление свинцом. Через шесть дней она умерла. Столь быстрая смерть объяснялась тем, что девушка была крайне истощена, жила впроголодь и в любую погоду должна была проделывать долгий путь к месту работы, где оставалась на целый день.

Другой девушке, Энни Харрисон, повезло больше. Она осталась жива. После того как Энни потеряла сознание, она, почувствовав первые признаки отравления, вскоре бросила эту вредную работу.

«- Скажите мне, – спросили ее на дознании, которое последовало после смерти Хатти, – всегда ли вы надевали носовой платок на лицо?

– Нет, сэр. Когда я поступила, то там были очень старые халаты, такие изношенные, рвались по швам, и уже не было шапочек на голову. А насчет платка на рот, так и их сначала не было. Потом только, после нового закона они дали нам эти фланелевые штуки – респираторы.

– Много ли пыли вы глотали?

– Очень, сэр. Она такая сладкая на вкус. Когда меня тошнило, то выходили целые куски.

– Черные?

– Да, большие шматки. Каждая девушка на фабрике вам скажет то же, если они захотят говорить правду, сэр. Если работаешь в красном цехе, то выходят красные куски, в голубом – голубые, но самая худшая желтая пыль! Вот она меня погубила, сэр!

– Скажите, проникала ли пыль вам под одежду?

– Да, через халат и сквозь робу.

– Мыли ли вы руки регулярно?

– Да, сэр.

– А другие девушки?

– Сказать по правде, сэр, там и рукомойников-то не было, пока не приехали инспекторы.

– Собираетесь ли вы возвращаться на фабрику?

– Нет, сэр. Меня выгонят из дома, если я вернусь.

Председатель комитета, обращаясь к мастеру с фабрики:

– Вы думаете, что женщины более подвержены отравлению, чем мужчины?

– Нет, сэр. Их только тошнит больше, но некоторых женщин я бы не нанимал вообще.

– Каких же?

– Женщин с большими, влажными глазами. Им пыль особенно вредна. Такие женщины часто получают заболевание мозга и слепнут».

Еще хуже, пожалуй, была работа только на спичечных фабриках.

За мизерную оплату в пять шиллингов в неделю, работая по 14 часов в день, рабочие должны были окунать деревянные палочки в раствор фосфора и серы, налитый в лотки. Заводчики, не думая о нанимаемых рабочих, среди которых часто были дети, устраивали производство в крошечных комнатах без окон и вентиляции, где люди проводили целый день, дыша испарениями фосфора. Здесь состав смешивали и нагревали, и здесь же готовые спички высыхали перед их раскладыванием по коробочкам. Работа несложная, но уже через несколько лет у бедняг начинались мучительные зубные боли, распухали десны и челюсти. Единственным способом прекратить мучения хоть на какое-то время было выдергивание всех зубов. Если же рабочий продолжал работу на вредном производстве, а в большинстве случаев у него не было выбора, то испарения фосфора проникали в костную ткань, и у человека начинала светиться в темноте челюсть, а часто и другие кости на теле. Районы, где жили спичечники, называли трущобами светящихся скелетов. Редко кто из бедняг доживал до сорока лет. Если организм был крепкий и оставалась надежда, что болезнь не охватила все ткани, то единственным способом избавиться от мучительных болей было удаление зараженной челюсти, что сопровождалось ужасной операцией без всякой анестезии и длительным и не менее мучительным выздоровлением. Не случайно Victorian Match Girls(работницы на спичечных фабриках) считаются первыми борцами за права рабочих.

Английский актер Тони Робинсон, тот, который стал очень популярен после комедии «Black Adder» («Черная гадюка»), где он играл Болдрика вместе с Рованом Аткинсоном (Мистером Бином), провел один очень странный эксперимент. Он решил выяснить, какая же работа может считаться самой худшей во всей истории Англии. Для того чтобы оценить степень тяжести того или иного дела, он захотел все попробовать сам. Благодаря его опыту телезрители смогли увидеть, что все их личные проблемы ничто по сравнению с тем, с какими трудностями приходилось сталкиваться людям других профессий. Все перечисленные далее работы он освоил, так и не придя к выводу, какую же из них назвать самой худшей.

 
Кто выгребал земляные туалеты
 

Взять, к примеру, профессию мусорщика. Сегодня она сводится в основном к тому, чтобы собирать выставленные из каждого дома пластиковые пакеты со всем тем, от чего люди хотели бы избавиться. Огромная машина, вбирая мусор в свое просторное чрево и прессуя внутри себя, привозит его в центры переработки, где вручную, на конвейере рабочие отделяют бумагу – в одни контейнеры, стекло – в другие, тряпки – в третьи. И хоть занятие это не из приятных, все же его можно назвать чистой работой, по сравнению с XIX веком. Тогда мусорщик назывался Dustman– пыльный человек

«Раз в неделю мусорщик приезжал, чтобы собрать пепел; шлаки, золу, остававшиеся после растопки печей и каминов. И именно из-за угольной пыли он получил свое прозвище. Однако на самом деле ему приходилось убирать не только продукты сгорания, но и всевозможный мусор, отбросы, гнилье. Его приезд всегда сопровождался страшным грохотом колес высокой и похожей на ящик телеги, внутри которой гремели лопаты, совки, ведра, пустые корзины. Он приезжал с помощниками, членами семьи. Один из приехавших наполнял корзины угольными остатками, а второй, становясь на лестницу, приставленную к краю телеги, укладывал их на дно, стараясь разместить как можно плотнее. Туда же утрамбовывался и весь накопившийся за это время мусор. Затем все увозилось на свалку на их дворе. Там жена, дети и родственники принимались за сортировку привезенного мусора».

При всей своей неприглядности профессия эта была очень выгодной. Деньги делались из ничего. Зола и пепел после просеивания продавались на поля ферм и служили прекрасным удобрением. Крупные куски золы отправлялись на кирпичные фабрики.

«Нэнси понимала, что дети пыльного человека в прямом смысле слова рождены, чтобы стать мусорщиками, и однажды не выдержала и заговорила с грязным мальчишкой, который помогал отцу чистить выгребную яму. На нем был надет кожаный фартук гигантского размера, закрывавший его почти с головы до ног, а поверх него еще один – короче, из более грубой кожи и с глубокими карманами, куда он прятал свои находки.

– Как дела, Джонни? – спросила она его.

– В порядке, мисс, – сказал мальчик.

Нэнси подумала, что это очень уместный ответ из уст уборщика мусора.

– Я хотел спросить о вашем брате Тиме. Я не вижу его больше, он не приходит играть на поле. Здоров ли он?

– Здоров, Джонни, спасибо. Он теперь работает на фабрике и очень устает.

– На фабрике! – мальчишка восхищенно присвистнул. – Теперь он, наверное, больше не захочет играть со мной! Кто хочет водиться с сыном мусорщика?

– Нет, нет, Джонни, совсем не в этом дело! У него просто очень тяжелая работа!

– Но от него хотя бы все время хорошо пахнет, не то что от меня! Как бы я мечтал пойти работать на фабрику!

– Подрастешь и пойдешь!

– Что вы, мисс! Отец ни за что меня не отпустит! Он говорит, что теперь наша работа становится все более чистой, ведь скоро уже совсем не останется земляных туалетов, канализация будет везде, как в большом городе, и тогда можно будет работать в белых перчатках! Не уйдешь же ты, говорит он, тогда как твой отец, дед и его отец очистили столько дерьма, простите за слово, мисс, чтобы обеспечить твое будущее, в котором скоро тебе не придется делать то, что приходилось делать нам!

– Джонни, я давно хотела тебя спросить, – Нэнси замялась, – как ты можешь это делать? Тебя не тошнит? Меня от одного запаха выворачивает наизнанку, я в дырку туалета и смотреть не могу, не то что чистить!

– Ну, теперь-то у нас насосы есть, установим там и качаем в бочки. В саму-то яму не лезем, а вот отцу и деду приходилось! А потом, мисс, я ведь к этим запахам с детства привычный. Только вот сторонятся нас все».

Мусорщики считались в своем роде изгоями общества. В XIX веке, когда мораль и этика были очень высоки, большое значение придавалось тому, как деньги зарабатывались. И хотя в нравственном отношении деньги мусорщика были чище, чем американского работорговца, все же последний мог быть принят в определенных кругах, а разбогатевший мусорщик нет.

«Дом у мусорщика стоял на отшибе, его в прямом смысле слова можно было найти по запаху. Подойдя к высоким воротам, Нэнси пришлось довольно долго стучать, пока ей открыли. Видимо, свои все были в сборе, а гости сюда не заходили. Открыл сам мусорщик, который, не спросив ничего, просто пригласил ее во двор, разделенный на две части – свалку и огород. Там же стояли нераспряженная лошадь, высокая колымага, рядом с которой были наполненные мешки и бочки, видимо, приготовленные для продажи. Дом же оказался большим и на удивление уютным. Джонни подскочил к ней радостный, видно, гости были здесь в диковинку. Он пригласил ее внутрь.

– Я очень рад, мисс, что вы пришли. Да вы садитесь. Смотрите, какие хорошие прочные стулья подобрали мы с отцом в городе и этот шкаф. Он, правда, был разломан совсем в пьяной драке в пабе. Хозяин расплатился им с отцом за очистку мусора. Мы починили его, и он теперь совсем как новый.

Вошла мама Джонни. Вытерла руку о фартук на случай, если Нэнси захочет ее пожать в приветствии, но первой не протянула, хотя и была старше. Девушка понимала ее чувства. Люди обычно брезговали знакомиться с ними, и их жизнь протекала изолированно от соседей. Нэнси доброжелательно поздоровалась с женщиной, а та в ответ сердечно ответила, узнав, что девушка ищет Тима:

– Не беспокойтесь, мисс, ничего с вашим братом не случится, найдется.

– Спасибо, миссис Спенсер, Джонни успокоил меня, сказав, что видел его. Тим недавно устроился работать на фабрику, и ему очень тяжело.

– Да, хлеб нелегко достается! И жалко их, – жена мусорщика кивнула на Джонни и остальных детей, с любопытством окруживших пришедшую, – и помощь нужна! Ко всему человек привыкает! Здесь мы хоть и гоняем их, да подзатыльники получают от любящих рук, а на фабрике, небось, не жалеют его, сердешного, и бьют все, кому охота придет!

– Вы совершенно правы, миссис Спенсер, даже меня не стеснялись, когда я навещала Тима. И труд у него хуже, чем у каторжника, я бы и часа не выдержала!

– Надо, мисс Нэнси, в любом деле приятную сторону видеть. А ежели не разглядишь, то хоть помирай на работе! Даже в нашем деле можно светлую сторону разглядеть. Да-да! Не удивляйтесь! Возишься в дерьме, извините за слово, возишься, а нет-нет да и найдешь что- нибудь интересное. Вот посмотрите, – женщина показала на полку, где были выставлены три красивые фарфоровые тарелки и скульптурки. – Хороши?

Нэнси кивнула. Такую посуду она видела только на витринах дорогих магазинов.

– А ведь все это наши находки! Правда, пришлось их помыть, поскоблить как следует, где-то подмазать, что-то подклеить, но теперь они украшения нашего дома! Узор-то какой на них! Блюда – словно прозрачные! Многие ли в наше время могут таким похвастаться? Мы, конечно, с них не едим, бережем. На каждый день вон, металлические миски – им сносу нет и не бьются! Но поглядеть приятно! И другим показать. Правда, мы знакомство водим только с такими же мусорщиками, но иногда к нам по делу заходят.

Нэнси понимала, что миссис Спенсер очень хотелось показать, что они живут не хуже других!

– Здесь о каждой вещи можно целую историю рассказать. Вот в этом и есть та приятная сторона в нашем деле, о которой посторонние не знают. Все думают, что мусорщик только с грязью и пылью дело имеет. Да и то, работа здоровая, не то что на химических фабриках или на производстве спичек. У нас все крепкие, сильные и долго живут. Ой, заговорила я вас, мисс, может, хотите чаю попить или поесть? У нас сегодня прекрасная утка, третьего дня попала под колеса нашей колымаги в городе.

– Нет, спасибо. Побегу своих успокоить, что Тим нашелся.

– Ну как хотите. Вы заходите к нам, мисс Нэнси. Мы гостям всегда рады!»

 
Что выбрасывалось викторианцами
 

О времени можно судить не по тому, что производится, а по тому, что выбрасывается. Это гораздо более четкий показатель достатка, избытка и нужд поколения. Могли ли представить себе миллионы людей, завидовавшие счастливцам, приобретшим телевизор, крошечный экран которого увеличивался с помощью линзы, прикрепленной перед изображением, что скоро их можно будет легко подобрать на свалке. И не только такие экземпляры, которые уже отслужили свой век, а еще и вполне работающие, только устаревшие. Такие, например, где в круглую, плоскую емкость перед экраном была налита дистиллированная вода для увеличения изображения и все, что транслировалось с Шаболовки, смотрелось как в аквариуме. Соседи в коммуналках, составлявшие графики, чья очередь идти на просмотр, удивились бы безмерно, узнав, что через несколько лет на помойках будут стоять работающие «Рекорды», от которых хозяева избавились только потому, что они давали черно-белое изображение. А машины! Вспомните, еще 30-40 лет назад в московских дворах можно было увидеть копошившихся около брошенных «Побед» трудяг, которые, приходя каждый вечер к покинутому сокровищу, старались реанимировать его. Около них всегда собирались советчики, которые, сами не решаясь взяться за непосильную задачу, тем не менее с наслаждением вдыхали машинные запахи и с уважением поглядывали на перепачканного смельчака- умельца. А ведь тот принимался за свой труд с авто, у которого порой и внутренностей не оставалось. Все было разобрано и растащено механиками-любителями. Теперь же свалки переполнены отслужившими свой срок автомобилями, которых бросили только за то, что они устарели.

Если бы жившие в XIX веке могли заглянуть в будущее, то первое, что бы их поразило, даже не то, сколько нужных вещей выбрасывается на улицу, а то, что они не подбираются никем. Такое было невозможно два века назад. Во времена, когда изготовленная вещь стоила дорого, каждый старался сделать нужное своими руками и тем самым сэкономить.

Вещи перешивались, перелицовывались, то есть переворачивались наизнанку, которая не выцвела, и сшивались по новой выкройке. (В советское время в России и республиках этим искусством владела почти каждая женщина. В Англии – послевоенное поколение.) Сапоги несли к сапожнику, который из голенищ выкраивал пару для подростков. Любая изготовленная вещь стоила денег, недаром же до тех пор, пока у горожанина было что-то кроме одежды на теле, он считался собственником. Что вещи, даже чай считался напитком до тех пор, пока из него можно было выжать цвет. Спитый чай собирался, высушивался, расфасовывался заново, перемешивался с мятой или другой пахучей травой и продавался для бедняков. А также его сдавали на красильные фабрики или в мелкие мастерские для обновления цвета изношенных тканей. Табак, так же как и чай, доставлялся в Англию на кораблях и, как любой импортный товар, ценился довольно высоко.

«Мальчишки лазили между столами в пабах, собирая грязные окурки с пола. Наберут в мешок и продают на затяжку беднякам. А такие, что уж никак не раскурить, несли на табачную фабрику на переработку для папирос низкого сорта. Получали за это немного, но достаточно, чтобы как-то прокормиться».

Чтобы понять, что в XIX веке абсолютно все шло в дело, достаточно узнать о существовании профессии речных подбирал (mud -грязь, lurk -таиться), которой занимались люди разного возраста, от сопливых мальчишек до стариков. Она описана у Чарлза Диккенса во многих произведениях и не является плодом его фантазии. Чтобы лучше себе представить условия, в которых находились эти люди, вспомните, что в XIX веке реки были подчас ненамного чище, чем современная канализационная система, свидетельства чего проступали на берегу везде, где обнажалась земля после отлива.

«Когда идешь вдоль реки, то везде видишь подбирал, тех, кто ходил вдоль илистого берега и выуживал из грязи то доску, то кусок угля, то старую лампу, то худую галошу. Как только наступал отлив и уходила вода, они торопились на берег, потому что из-за прилива могли работать только по два часа в день. Сколько бедняг потонуло, не сумев выбраться из глубокого ила! Застряв по пояс, они с ужасом видели поднимавшуюся воду и судорожно делали последнюю попытку освободиться, понимая свою обреченность. Хорошо, если рядом был напарник! Беспризорники – уличные арабы, устраивались на ночь в каком-нибудь брошенном баркасе или под перевернутой лодкой. Территории между ними были поделены. На чужую – не ходи! Побьют! Лучше всего промышлять рядом с улицами, где жили богатеи. Течение менялось, при приливах – к центру города, при отливах – от него, и тогда обязательно приносило что-нибудь стоящее! Стоя босыми ногами по колено в ледяной воде, они не брезговали ничем! Уголь и деревяшки шли на растопку, любая годная найденная вещь – на барахолку, металл – на переплавку, старая одежда – к старьевщику. Старые веревки, сети, канаты относились в работный дом, где бедняги, стирая в кровь пальцы, расплетали их на тонкие волокна. Работа эта была очень тяжелая, пальцы не слушались и костенели, не в состоянии разъединить намертво скрученные, как вросшие друг в друга веревки. У кого еще были зубы, пытались раскусить. Потом из них свивались новые веревки. Старые газеты и журналы шли на обертку при продаже еды или на использование при выходе переработанного продукта. Земляные туалеты стояли на всех улицах. Абсолютно все шло в дело и можно было продать. Даже трупы приносимых водой животных не оставлялись на берегу. Шкуры шли на кожу, кости на мыло».

Вся их жизнь крутилась вокруг приливов и отливов. Жили они тут же на берегу в хижинах, сколоченных из принесенных рекой досок, и готовили на воде, которую зачерпывали тут же из реки. В речной же воде, в местах, где фабрики, остудив свои механизмы, делали выброс, они грели свои окоченевшие ноги. Согласно описанию современника 1Ьнри Мэтью, одежда и внешний вид представителей этой профессии были самыми презренными и ничтожными из тех, какие он только встречал! Мэтью однажды расспросил четырнадцатилетнего мальчика о его жизни. На нем не было рубашки и обуви, только грязные брюки. Он их засучивал по колено и шел в воду. Гвозди и разбитое стекло то и дело втыкались ему в ноги, но, даже не обрабатывая раны, мальчишка возвращался опять в реку, поскольку ему нужно было успеть пройти свою территорию до прилива. «Если я не найду ничего до того, как поднимется вода, я буду голодать до следующего отлива!» Однажды, после того как медный гвоздь вонзился ему в ногу, он хромал несколько месяцев! «Было жутко больно лезть в воду, но зато я загнал его (гвоздь) за хорошие деньги!»

 
На что шли куриный помет и дерьмо собачье
 

По иронии судьбы, собиратель перечисленного выше назывался Pure collector– собиратель чистоты. В смысле того, что продукция должна была быть не перемешанной с уличной грязью, а, как говорится, сразу из-под курочки. Представители этого занятия ходили по улицам с корзинами и подбирали все, что оставалось после каждой присевшей собаки. Органические соединения, находящиеся в этих «продуктах», были незаменимыми при изготовлении кожи. После отсоединения шерсти, остававшейся на коже животных, она должна была какое-то время пролежать в ванной, наполненной куриным пометом и собачьим калом, которые уничтожали все сохранившиеся бактерии. В природе, как известно, нет ничего лишнего. Викторианцы знали об этом очень хорошо и умело использовали для своих целей. Такое мудрое отношение к естественной органике они заимствовали у римлян, которые еще две тысячи лет назад закрепляли краску на тканях с помощью человеческой мочи, собираемой по дворам рабом, принадлежавшим к не менее приятной профессии, чем вышеописанные работяги.

А если учесть, что в викторианское время еще не было искусственной кожи, то становится понятным, что «собиратели чистоты» были просто необходимы. Без их неприятного и неблагодарного труда мог бы встать весь транспорт в Англии, ведь сбруи лошадей, верх карет и омнибусов, ременные передачи в поездах – все изготовлялось из кожи.

Итак, в XIX веке люди ценили гораздо больше, чем сейчас не только то, что производилось руками человека, но и то, что создавалось природой. В это время всячески поощрялась бережливость.

 
Собиратель костей и тряпичник
 

Этой профессией занимались только те люди, которым уже некуда было падать. Гниющие, разлагавшиеся кости пахли омерзительно, и отмыться от этого запаха было невозможно. За работу платили очень мало, и кроме того, она требовала большой выносливости. Вставать надо было в два часа ночи и, пока еще все спят, отправляться из дома, чтобы, обойдя все помойки на расстоянии двадцати с лишним миль, набрать в свои мешки гниющих костей, выбрасываемых кухарками после готовки. Почему же ночью, когда ничего не видно? Потому что было очень много конкурентов, которые могли добраться первыми и, пошарив своим длинным шестом с крючком на конце, найти кости или тряпки быстрее. Материал в любом, даже самом бросовом виде был в большой цене. Десять тысяч тонн тряпок ввезли в Англию в 1851 году. Можно было продать четыре фунта за полпенни уличному старьевщику. В викторианское время из тряпья изготавливалась бумага. (Ранние произведения Чарлза Диккенса были напечатаны именно на такой бумаге. Бумага эта намного долговечнее современной, сделанной из древесной массы. Британская библиотека – одна из самых крупных в стране, сталкивается с проблемами сохранения современных книг. Но книги викторианского периода до сих пор в очень хорошем состоянии.)

Если собиратель специализировался по костям, то помимо конкуренции еще одной причиной, почему он работал ночью, был отвратительный запах, который исходил от него и его мешка. Работы, связанные с дурным воздухом, не разрешалось производить днем. Помните, как викторианцы, по примеру римлян, относились к чистому воздуху? Как земляные туалеты опустошались от содержимого ночью, так и собиратель костей пешком или на телеге обходил свои точки до рассвета. У этой работы, как и у всякой другой, были свои ступени роста. Так, например, днем забирал из домов отбросы тот, у кого уже были налаженные многолетние связи со всеми кухарками округи. Большие кости животных доставлялись посредникам во Францию. Там из них делали искусственные зубы, ручки для расчесок, ножей и щеток, кольца для младенцев из богатых семей, у которых чесались десны, а мелкие продавались на пищевые фабрики для выработки желатина и на производство мыла.

А теперь мы подошли к профессии, которая, с точки зрения очевидца Тони Робинсона, по праву может быть признана самой отвратительной из всех. Хотя, возможно, многие с ним не согласятся. Называется она tanner –дубильщик Профессия эта, несмотря на всю свою, мягко говоря, неприятность, являлась абсолютно необходимой в викторианское время, когда люди еще не научились получать синтетические ткани и искусственную кожу.

По описанию современников, было практически невозможно подъехать на лошадях к фабрикам по производству кожи. Почувствовав чудовищный запах разлагавшихся трупов животных, лошади становились на дыбы, и никаким кнутом нельзя было заставить их въехать в ворота. Они поворачивали в сторону дома.

«Однажды Нэнси вместе с мамой возила продавать свою сдохшую корову на такую фабрику. Шкуру их бедной любимицы бросили на ночь в известковую ванну, чтобы потом легче очищалась шерсть. Прямо при них уже отмокшую шубу другой коровы, перекинув через перекладину, работники счищали большими плоскими ножами, пока не показалась плотная, светлая кожа. Помощник управляющего был в хорошем настроении и все погладывал на Нэнси. Он водил их по этому кошмарному месту и рассказывал, что потом шкуру поместят на несколько суток в другую ванну, полную куриного и собачьего дерьма, и будут подогревать. Нэнси тогда поняла, почему видела на улицах людей, подбиравших кучки за каждой присевшей собачкой. Это тоже был их заработок Такая смесь, как оказалось, убивает все бактерии в шкуре, и она после не гниет. А после этого кожу бросят в ванну с дубовой корой. Рассказав все, помощник поинтересовался, не захотят ли они потом выкупить готовый товар, а когда Нэнси с мамой отказались, засмеялся:

– Да она все равно к вам вернется! Или ремешком для сбруи, или лемехом в кузню! Хотя кто знает, может, ваша корова отправится в поезде в виде ременной передачи крутить колеса! У нее теперь большие возможности!

Мама тогда замахала на него руками и назвала богохульником.

Ну и вонь стояла на этой фабрике! Нэнси потом целую неделю не могла от нее избавиться! Она еще удивилась, когда их провожатый сказал:

– А что, моя женка каждый сезон новую обувку получает! – И покосился на стоптанные ботинки Нэнси. Она спрятала сбитые носы под длинной юбкой и отметила про себя, что у работавших в таком месте, оказывается, были семьи и жены, которые не брезговали кошмарным запахом».

 

Молочник в Лондоне

 

В Лондоне работало много молочников. Менеджерам платили от тридцати до шестидесяти шиллингов в неделю. Им также полагались дом или комната, за которую из зарплаты не вычиталась аренда. Они были обеспечены молоком, яйцами и маслом. Сборщик молока получал до двадцати шести шиллингов в неделю. Причем те, кто развозили товар на телеге, имели на шиллинг больше, чем те, кто это делал на коляске, поскольку они должны были заботиться так же о лошади. Кроме этого, у них были неучтенные виды дохода. Молоко разбавлялось водой, а поскольку покупатели предпочитали его не белым, а желтым, что указывало на жирность продукта, они его таковым и получали, не подозревая, что желтизна характеризует не качество продукта, а количество добавленного безвредного красящего вещества. Молочники подразделялись на тех, кто собирал молоко у горожан, державших коров, и тех, кто его продавал. Коровы доились по три раза каждый день, куры неслись, и молоко и яйца от поставщиков нужно было собирать по два, а то и по три раза на дню. Работа начиналась около четырех утра и заканчивалась около шести и семи часов вечера. Независимо от того, чем занимался молочник, был ли он оптовик или торговал в розницу, проблемы были схожи, и самая главная из них та, что они работали без выходных. Это одна из тех профессий, где работа не должна остановиться ни на день, будь то праздники или будни.

 
Как прожить на тридцать шиллингов в неделю
 

2,25 фунта = 1 килограмм;

20 шиллингов = 1 фунт;

5 шиллингов = 1 крона;

1 шиллинг = 12 пенсов.

Артур Моррисон, автор статьи, написанной в апреле 1901 года в «Cornhill Magazine», выбрал эту сумму (30 шиллингов) не как среднюю для рабочего класса, она несколько выше, а как среднюю с учетом непредвиденных обстоятельств, вследствие которых человек не работал несколько дней. И жил он в районе для низкого сословия, но при этом в достойном месте не очень далеко от работы. У него трое детей школьного возраста. Арендная плата за половину дома, в котором его семья занимала три комнаты, составляла семь шиллингов в неделю. За нее он расплачивался в субботу, когда получал свое еженедельное жалованье. Вечером его миссис отправлялась за покупками на неделю, прихватив мужа, чтобы потом нести купленное домой. Сначала они шли к бакалейщику, поскольку цена на его продукты не изменялась, потом к продавцу рыбы, мяснику и зеленщику, чьи продукты дешевели, когда начинали слегка портиться. У бакалейщика они покупали четверть фунта чая, заплатив за это четыре с половиной пенса. Чая должно хватить на семь дней, если не пожалуют нежданные гости. Затем она покупала четверть фунта кофе, что стоило три пенса, фунт сахара кускового и два фунта жидкого за три пенса, банку варенья весом в три фунта за семь с половиной пенсов. Следующей покупкой было полфунта масла – шесть пенсов, восемь яиц за ту же сумму, фунт бекона за восемь пенсов и полфунта сыру за три пенса. К мяснику она шла позже. Он по знакомству всегда оставлял ей говяжье рагу – косточки, на которых было достаточно мяса на воскресный ужин. Хозяйка оставляла мяснику от двух-трех шиллингов до половины кроны. Мяса должно было хватить на всю неделю. Горячего – в воскресенье, холодного – на два-три дня, и из остатков сварить «стю» – тушеное мясо с овощами (недоеденные куски мяса варятся с картошкой, морковью и луком, бульон, образуемый при этом, делается густым с помощью добавленной муки).

 

У продавца рыбы обычно покупали треску, хека по два с половиной пенса за фунт, скумбрию, угрей, скатов, селедку, много недорогой рыбы, – всего на десять пенсов. Покупали достаточно на воскресный завтрак и ужин, а также к завтраку или чаю в понедельник и во вторник. Если была жаркая погода, то рыбу всю готовили сразу. В жареном виде она дольше сохранялась.

В овощной лавке хозяйка брала картошку, если она закончилась, за три пенса, зелень – за ту же сумму. Таким образом, ее траты за этот вечер составляли семь шиллингов и шесть пенсов. К этому добавлялась сумма за три буханки хлеба, которые она купила днем за семь с половиной пенсов, и муку, стоившую три пенса.

После того как владелец дома забирал плату за аренду жилья, больше половины денег за неделю уже были истрачены. В последующие дни семья докупала хлеб, истратив на него один шиллинг три пенса, с расчетом приблизительно буханка на день на пятерых, и другие продукты, такие как мясо, рыба, яйца и бекон. Их приходилось докупать среди недели, так же как и овощи. Что касается дров или угля, расходы на них зависели от времени года. Счастливчики, у которых был чулан или подвал, могли позволить себе закупить топливо летом, когда оно стоило дешево. Описываемая семья себе такого позволить не могла. Экономя уголь, готовили перед камином в большой комнате. Это был единственно горевший камин зимой. Летом его зажигали, только когда готовили много или в дни больших стирок, чтобы нагреть воды. В остальное время кипятили чайники и варили яйца на масляных печках. Цена на уголь и дрова равнялась двум шиллингам в неделю. Парафиновое масло для ламп и печи стоило шесть пенсов в неделю. Шведские спички в коробках для разжигания огня обходились в неделю полтора пенса и дороже, если хозяин курил. Мыло, крахмал, синька и сода стоили шесть пенсов в неделю. Стирали и гладили дома, но выжималку – барабан, который крутили, затягивая постельное белье в узкую щель, брали напрокат. Это стоило три пенса. Перец, соль, горчица и другие мелочи – на все это уходило четыре с половиной пенса.

А теперь об одежде. Младшим всегда доставались обноски от старших. Приблизительно уходило два шиллинга в неделю на обувь, нитки, ремонт порванных вещей. Одежда зависела от профессии. Большинство рабочих, имевших постоянную работу, покупали ее в 1901 году в дешевых магазинах новой, перебивавшиеся случайными заработками донашивали свое или чужое старье. Детям перешивали матери из одежды старших детей или своей собственной. Как уже говорилось, очень распространена была перелицовка, когда, сносив вещь, например пальто, с лицевой стороны, переворачивали на изнаночную и сшивали заново либо на дочерей, либо на сыновей. Еще два шиллинга уходило на страховочные деньги, куда включалась оплата за докторов.Если дети ходили в школу, то всегда надо было быть готовыми к непредвиденным расходам, несмотря на то, что обучение являлось бесплатным. Также полкроны уходило на пиво и табак. Если рабочий и его жена выпивали по пинте пива каждый день, а из-за качества питьевой воды вместо нее пили пиво и эль даже дети, то на это тратилось два шиллинга и четыре пенса в неделю. Это позволяло выпить по пинте за обедом и полпинты за ужином. Оставался всего шиллинг и три пенса для писем, развлечений, если нужно было за них платить, и на непредвиденные расходы. Здесь не учитывается шиллинг на метро, поскольку рабочий жил недалеко от места работы. Но эти оставленные деньги могли быть истрачены любым другим путем, к примеру на лишние полпинты пива. Автор не учитывал случаи болезни, когда деньги нужны были на лекарства, не брал во внимание ситуации, когда одежда или обувь членов семьи приходила в полнейшую негодность и требовалась новая. Также хозяин дома мог поднять квартирную плату, неожиданно могли приехать пожить родственники из деревни, понадобиться подарок на день рождения. Или дети разбили стекло у соседей, и срочно нужно было вставить, потребовалось заплатить штраф за поломанный инструмент на работе, расплатиться за оторванный в драке рукав! Да мало ли на что нужны деньги! Учесть все ситуации невозможно, и, как известно, денег всегда не хватает!

Сюда также не включены ситуации, когда семья выезжала из города на выходные или приглашала к себе гостей, или просто, гуляя по улицам, захотела купить что-то перекусить. Ведь оставшихся денег было недостаточно даже для того, чтобы оплатить один билет на поезде. И все же, даже при таком ограниченном бюджете, члены этой семьи могли считаться середниками рабочего класса, если бы тогда существовало такое понятие. У них были постоянный заработок, еда, одежда и крыша над головой. Большинство этим похвастаться не могло.

 

Глава третья

 
ДВОРЦЫ И ПАРКИ, ХИБАРЫ И ДВОРИКИ
 
Исключительно с приглядной стороны
 

Архитектура – лицо поколения. Построенные в Лондоне в XIX веке высокие добротные здания, со строгими, классическими формами, со снисходительностью аристократов смотрят на стеклянных выскочек – современные высотки, помня о том, что дешевизна всегда выпячивается. Безкомплексность нынешних характеров показана в прозрачных, стеклянных конструкциях, не заботящихся о том, чтобы что-то скрывать. Они контрастируют со строгими украшениями закрытых викторианских особняков, доказывающих, что в XIX веке люди стремились выставить себя только с приглядной стороны.

В богатых имениях дворцы чаще всего располагались в глубине парка. К главному входу вела засыпанная песком дорожка, обрамленная красиво подстриженным кустарником. Парадный вход располагался по центру здания и выделялся на фасаде массивным портиком и красивой лестницей. Если это был замок, то он часто окружался водой, и подход к нему мог быть только через мост, опускавшийся на цепях. В XIX веке возродилась мода на средневековые жилища, и многие удачливые предприниматели, разбогатев на строительстве железных дорог или удачно вложив акции на бирже, покупали родовые замки у обедневших аристократов. До сих пор в Британии бережно сохраняются эти великолепные крепости-жилища. Возраст некоторых из них насчитывает около тысячи лет. Есть и такие, которые все время принадлежали одному и тому же роду. Однако сейчас только единицы могут позволить себе безраздельно владеть подобными сокровищами. Налоги на землю огромные, и на ремонт уходит много денег. Поэтому чаще всего владельцы сдают часть замка, не затрагивая территорию, где все еще живут сами, на 50 или 100 лет в аренду государственным организациям (фондам), которые ухаживают за ветшающим зданием, получая деньги на это с туристов.

А в XIX веке имения были переполнены слугами, а не любопытными. Тогда аскетичная архитектура замков компенсировалась изысканным убранством внутренних покоев, где главным предметом гордости являлся огромный холл. В него титулованные прапрадеды хозяина могли заезжать прямо на лошадях и, бросив на каменный пол охотничьи трофеи – кабана или оленя, приказывали слугам зажарить их здесь же на костре. До сих пор во многих замках, где живут очень зажиточные люди, в этих огромных холлах с высокими потолками, на полу ступенью возвышаются места для сословий. Они показывают, где находился длинный, крытый ковром стол, за которым пировал хозяин со своими гостями, освещенными отблесками пламени от факелов. Военные доспехи предков и дорогое оружие, веером развешанное вокруг щитов и знамен, в викторианское время выставлялись напоказ, чтобы восхищать и устрашать одновременно. Впрочем, обо всем этом можно было бы говорить и в настоящем времени, поскольку желание производить впечатление присуще любой нации в любую эпоху.

Если же хозяева предпочитали жить во дворцах, а не в замках, то и здесь внутреннее убранство было великолепным. Центральный холл с разодетыми лакеями, стоявшими по обе стороны от парадной лестницы на второй этаж, ведущей в бальную залу. Расписанные амурами потолки, лепнина, люстры на 100 свечей, огромные зеркала подле французских окон, открывавшихся, как балконные двери, мраморные камины, китайские напольные вазы, золото колонн, витиеватый рисунок паркетного пола. Богатые стулья около стен для тех, кто хотел отдохнуть от танцев, изящество подсвечников, мраморные скульптуры – все это нам знакомо из жизни наших аристократов. Только в Англии при явном богатстве всегда чувствовалась некоторая умеренность, поскольку чрезмерность считалась дурным тоном.

На стенах залов красовались расписанные обои, для чего приглашались художники, старательно украшавшие дорогую бумагу диковинными птицами, букетами цветов, античными видами. Очень модны были итальянские пейзажи, особенно роскошные картины Каналетто с площадями Венеции. Путешествие считалось дорогим удовольствием, и до строительства железной дороги большинство населения никогда не выезжало от места рождения далее, чем на недельный конный путь. Поэтому заморские виды завораживали, и такие картины гости рассматривали подолгу, мечтая увидеть диковинные пейзажи когда-нибудь наяву. Наличие зеленого цвета в интерьере указывало на людей очень богатых, так как для изготовления этой краски использовался свинец. Производство было вредным и очень дорогим. Роспись зеленью и золотом встречалась только во дворцах у титулованных особ. И именно высшее общество переняло новую моду на лиловый цвет. Пурпурный краситель для него впервые получил англичанин У. Г. Перкин (Старший) в 1856 году из угольной смолы.

Вскоре начался лилово-фиолетовый бум. Платья, перчатки, шляпы, пальто, подвязки, сумочки были ярко- лилового цвета. Новая мода коснулась и интерьеров домов, где богатые дамы сливались в своих фиолетовых нарядах со шторами, обоями, терялись на диванах и креслах. Карикатуристы развлекались историями о том, как муж, заигрывая со светской красавицей, любезничал с ней в присутствии жены, слившейся своим туалетом с цветом софы. И это при том, что отношение к нравственности у викторианцев было настолько серьезным, что часто ножки столов, стульев и кресел прикрывали, чтобы они не шокировали дам своей наготой.

В таких гостиных ничего не называлось своими именами. «Мой бедный муж поскользнулся на том, о чем не говорят, упал на то, что не упоминается в приличном обществе, и порвал свои нижние необходимости». Этим словосочетанием в свете заменялось шокирующее слово «брюки». Лицемерие викторианского общества напоминало накрытую красивым покрывалом помойную яму, откуда злые языки пытались достать грязь, чтобы всех измазать ею. Любые проявления чувств подавлялись, эмоции скрывались, прятались под опущенными ресницами, равнодушными улыбками, ничего не значившими словами. Блеск глаз хоронился за равнодушным выражением лица, закрывался веером, так же как и тайные симпатии, желания, мысли. Увидеть слегка выступавшую туфлю из-под платья считалось чрезвычайно волнительным, и чтобы не вводить мужскую половину в искушение, по этикету джентльмен поднимался по лестнице впереди леди и спускался сзади.

Добавьте к общей картине, что предметом вожделения являлись голая женская рука между рукавом и длинной перчаткой, завитки волос на шее и направленный на мужчину взгляд, задержать который на оном долее двух секунд считалось дурным тоном. А как же флирт, романы, вздохи, мечты? О, этого было более чем достаточно! Девятнадцатый век славился своей романтичностью. Симпатии возникали мгновенно и «навсегда». Ведь так легко обожать то, о чем не имеешь ни малейшего представления! Чем больше препятствий на пути любви, тем большим счастьем она кажется. А препятствия встречались на каждом шагу. Видеться молодым людям было негде. Бал – единственное место для встреч, и танец – короткий миг объятий и разговора наедине. Однако танцевать с одним кавалером разрешалось не более двух раз. Третий – только для супружеских пар. Поэтому в викторианское время в бальных залах устраивались уютные ниши и альковы, где, спрятавшись за колоннами, парочки могли перекинуться друг с другом парой слов, теоретически находясь при этом в общей зале. Можно было, конечно, уединиться в музыкальном, бильярдном, обеденном залах, карточной комнате, библиотеке, картинной галерее и конечно же в зимнем саду, где считалось модным ставить высокие пальмовые деревья. Но тогда ни о какой хорошей партии для девушки уже не могло быть и речи. Ее репутация мгновенно оказалась бы разрушена, и даже предмету ее желаний не разрешалось жениться на ней. Нравы XIX века очень строги для незамужних барышень и молодых жен. Однако после рождения второго ребенка можно было позволить себе пофлиртовать. Гостиные на половинах жены и мужа ( гостиная мужа, как правило, находилась этажом выше), где они принимали очень близких друзей, имели два входа – парадный и черный для прислуги, что благоприятствовало сохранению спокойного климата в семье. Оба супруга видели только то, что им было положено видеть. После рождения наследника муж, как правило, терял бдительность по отношению к жене, и личная жизнь обоих часто развивалась независимо друг от друга.

Гости, остававшиеся в имении на выходные или на более продолжительное время, привозили своих слуг: дамы – горничных леди, а мужчины – валетов, живших вместе со слугами дворца этажом выше. А на первом этаже располагались игровые и классные комнаты для детей, где с ними занимались гувернеры, зал, где глава дома хранил предметы своей гордости – охотничьи трофеи с коллекцией дорогого оружия, и многие другие комнаты, где хозяева не бывали ни разу в жизни и часто даже не подозревали о их существовании.

Кухня, разделочная, кладовые, прачечные, гладильные, холодильные комнаты, коптильня, угольная – находились в подвальном этаже такого гранд-особняка. Многочисленная прислуга жила или в подвальном, или на чердачном этаже и чаще всего набиралась из ближайших деревень.

Вся территория парка разбивалась на несколько участков разного размера, отделявшихся подстриженным кустарником. Он представлял собою своеобразную живописную стену, которая часто была выше человеческого роста, чтобы создать иллюзию уединения, которой могли воспользоваться желавшие спрятаться и полюбезничать. Парковым искусством в Англии до сих пор владеют превосходно, переняв его от завоевателей-римлян во время их четырехсотлетнего владычества. Если бы это не было кощунством, то можно было бы сказать, что англичанам повезло, ибо они были покорены более культурной нацией. Племена, населявшие тогда этот остров, быстро научились возводить крепости с помощью цемента, воевать, применяя кам- неметные машины и другую осадную технику, проводить водопровод, укладывать прочные, на века, дороги, строить купальни и многое другое.

В имениях XIX века о стремлении к роскоши напоминают мраморные скульптуры, расставленные в самых неожиданных местах, ведь назначение парков – удивлять. Поэтому в них так много было интимных переходов, цветников, итальянских двориков с фонтанами, живых лабиринтов, замечательно описанных Джером Джеромом в книге «Трое в лодке (не считая собаки)», живописных развалин, иногда выстроенных нарочно, тупичков, ведущих к кирпичным стенам, с распластавшимися на них грушевыми деревьями. Груша, цепляясь за стены, прекрасно растет, так же как виноград и лимонные деревья.

В каждой усадьбе находился огород, фрукты и овощи из которого, не доверяя никому, срывал к столу для хозяев сам главный садовник. Чтобы понять, с каким уважением в Англии относятся к выращиванию растений, достаточно упомянуть, что грядки называются не иначе как bed– постель. Ежегодно проводятся соревнования, в которых принимает участие принц Чарльз, где выставляются самые большие и красивые, органическим способом выведенные фрукты и овощи. Такое же трепетное отношение к растениям было и в XIX веке. Чтобы достигнуть должности главного садовника, надо было пройти около десяти профессиональных ступеней, поднимаясь от мальчика для всех работ, постоянно перемазанного в грязи, до важного господина, срывавшего плоды в белых перчатках. Зато какую гордость испытывал владелец имения, когда за ужином кто-нибудь из гостей произносил:

– У вас уже созрел горох? Да какой крупный! А у меня только всходит.

– Что горох! Вот ананасы поспели, рекомендую, очень сладкие!

Мода на разведение этого экзотического фрукта в Англию была завезена в 1700 году. Именно с этого времени здесь стали строить оранжереи, которые назывались первоначально ананасницами. К викторианскому периоду они стали неотъемлемой частью каждого имения. Сюда хозяин любил водить своих гостей, хвастаясь фруктами, произраставшими круглый год. Ему также принадлежала и ферма, обычно находившаяся несколько в стороне, куда гости не заглядывали. Свежее молоко, яйца, сыр и мясо доставлялись оттуда прямо к столу. Свое натуральное хозяйство, кормившее хозяев и их слуг все двенадцать месяцев в году, требовало большого ухода со стороны скотников, которые за сохранение и приумножение поголовья отвечали перед управляющим.

Отдельное расположение фермы объяснялось тем, что домашние животные своими запахами тревожили нежные аристократические носы хозяев и их гостей. К концу XIX века, когда количество слуг в усадьбах стало сокращаться, многие владельцы имений стали считать слишком хлопотным, а то и убыточным, держать скотину. Проще было закупать свинину и говядину у мясников. Оставляли только корову из-за молока для себя, закупая при этом его для слуг. А вот птица по-прежнему разводилась, обеспечивая обитателей имения яйцами и белым мясом. Около прудов разгуливали разных видов утки и гуси, а около дворцов, распустив хвосты, вышагивали павлины, у которых горничные, воровато оглянувшись, выдергивали перья себе на головной убор. Были модны в викторианское время прогулки в дикую зону имения, где траву стригли реже. Там гуляли косули, прыгали кролики, шныряли кабаны.

В замке Хевер, где когда-то 1?нрих VIII (отец Елизаветы I) встретил Анну Болейн (мать великой королевы), кустарник был подстрижен в виде шахматных фигур. Это было модным и в XIX веке. Интересно, что, хотя партия давно сыграна, фигуры остались до сих пор. А сколько тайн было подслушано в интимных аллеях, сколько сплетен разнесено по свету, сколько репутаций порушено! Чем выше возносилась нравственность, тем ниже низвергались с ее пьедестала!

А за высокими стенами имений шла совсем другая жизнь. Суровая и беспощадная, без сантиментов и порой без правил.

 
Жилища для рабочего класса
 

Контраст между уровнем жизни разных социальных групп в стране был колоссальный. Одни могли без затруднений прокормить несколько сотен гостей, другие еле-еле наскребали на краюху хлеба.

В бедных домах едва хватало денег, чтобы оплачивать свое убогое жилье. Особенно это чувствовалось в городах.

Расширявшееся производство требовало людей, и это привело к увеличению населения. Преобладание городов стало заметным в конце XVIII века, когда для работы на мануфактурах потребовалось большое количество народа. В начале XIX века в Лондоне насчитывалось меньше миллиона человек, в конце – численность населения приближалась к четырем миллионам. Для всех пришлых из деревень нужны были дома. К середине викторианской эры это стало такой большой проблемой, что потребовало немедленного вмешательства со стороны правительства. Под жилища использовалось все, что имело крышу. Сдавались сараи, амбары, хлевы, погреба. Во дворах строились хибары для постояльцев. Так было во всех городах страны.

Большинство рабочего населения снимало угол. Иногда в каждой комнате проживало по нескольку семей, а в доме среднего размера – по сорок, а то и больше человек. Первой попыткой решения жилищного вопроса стал акт парламента 1851 года («Жилища для рабочего класса»), позволявший местным властям возводить дома для ремесленников. После этого принимались и многие другие меры, однако к 1880 году ситуация сложилась хуже некуда.

Была создана комиссия, которую возглавил старший сын Виктории принц Уэльский. В комиссию входили также кардинал Маннинг и лорд Солсбери, ставший вскоре премьер-министром. В ходе ее работы были выявлены жуткие условия, в которых жили люди не только в Лондоне, но и по всему Соединенному Королевству. В хибары бедняков набивалось такое количество народа, что ни о какой гигиене или санитарных нормах речи быть не могло. На окнах не было занавесок, люди понятия не имели, что такое постельное белье, ежедневно заваливаясь спать во всей одежде на грязные матрасы. Жилища кишели клопами, тараканами, вшами и крысами. В таких условиях моральные устои подвергались серьезным испытаниям и очень часто совместное проживание на малой площади большого количества лиц мужского и женского пола приводило к очень ранней проституции.

В своем отчете об условиях жизни в домах рабочего класса лорд Шафтесбери отмечал: «Эффект системы одной комнаты физически и морально невозможно описать. Вы заходите в комнату и видите там только одну кровать, на которой спит вся семья, состоящая из отца, матери, взрослого сына или дочери и детей поменьше обоего пола. Невозможно даже предсказать фатальный результат такого нездорового морального климата. Во многих случаях взрослые сыновья или дочери спят в той же комнате с другими постояльцами, у которых на ночь часто остаются пьяные приятели или подружки. Все эти факты приводят к повышению безнравственности среди рабочего класса!»

Инспектор по лондонским школам мистер Уильяме соглашался с этим мнением: «У меня нет никаких сомнений, что перенасыщенность домов ведет к низкой морали. Однажды я зашел по долгу службы в такой дом и спросил встретившуюся женщину: сколько комнат она занимает?

Она ответила:

– Две.

Затем я спросил: а как велика ее семья?

Она ответила:

– Одиннадцать человек.

– Сколько же у вас кроватей?

– Две.

– Видимо, в одной из них вы спите со своим мужем?

– Да, и еще двое или трое младших детей.

– А где же спят ваши старшие разнополые дети двадцати, девятнадцати и восемнадцати лет?

– Да все вместе, еще дед с ними и младший сын. Но вы должны понять, что мои старшие дочери не всегда приходят домой на ночь и не всегда спят здесь!

Ее дочери – проститутки и скорее всего они ступили на этот путь по настоянию родителей!»

Другой серьезной проблемой была жуткая грязь в таких домах, которая образовывалась, однако, не только от лени или безысходности. Порой за чудовищные антисанитарные условия в домах нельзя было винить живущих там в настоящее время.

В своей речи капеллан Клеркенвелской тюрьмы мистер Хослей говорил: «Заходя в дом, вы видите умопомрачительную грязь везде, куда бы вы ни ступили, но в большинстве случаев теперешним жителям дом уже достался в таком состоянии. Я знаю, что из 70 тысяч человек, приезжающих в Лондон на заработки, редко кто живет на одном месте дольше, чем три месяца. Священник церкви на Риджент-стрит говорил мне, что на всей этой улице, такой престижной в городе, вряд ли найдешь одну семью, остающуюся там дольше. Среди его прихожан почти нет старожилов. Люди все время меняются».

Такая текучесть объяснялась нерегулярностью заработка. Как только жильцы находили более высокооплачиваемую работу, так сразу же стремились подыскать и лучшее жилье. Однако, к примеру, в районах доков люди нужны были в основном для разгрузки кораблей – тяжелого, но не квалифицированного труда. Им необходимо было жить рядом с пристанью и, если приходил груженый корабль, стоять в первых рядах среди сотен грузчиков, выстраивавшихся на доках и ждущих работу. Иногда они получали 12 шиллингов в неделю, иногда девять, а бывало, что в их услугах нуждались только восемь раз за месяц, а то и вовсе они долго сидели без работы. На арендную плату даже за такое чудовищное жилье уходила треть заработка, и семьи время от времени должны были переезжать в более дешевые дома. Уходя, они совсем не думали о том, чтобы убрать за собой, оставляя всю свою мерзость вновь вселившимся. А те, сами не зная, как надолго они там задержатся, не заботились о чистоте. Люди просто привыкали жить в жуткой грязи и не замечали этого. Да и трудно было что-либо увидеть в темноте, наступавшей зимой уже в четыре часа дня. У многих не было денег купить свечей, и они привыкали ориентироваться на ощупь. До чистоты ли в таких условиях! На полах накапливался такой слой грязи, что его невозможно было отскоблить, а кроме того, часто на это просто не хватало воды, отпускаемой ежедневно для жильцов. Как отмечал капеллан церкви, колоссальная смертность среди детей в то время была не только из-за перенаселенности в комнатах и не только по причине пьянства родителей, а оттого, что инфекционные заболевания, мгновенно распространяясь в таких условиях, убивали в первую очередь самых слабых. Правда, к детским смертям в бедных семьях исторически привыкли. Матери не позволяли себе сердечно привязываться к крошкам до пяти лет, потому что знали, что многие из них вряд ли доживут до этого возраста. Старались иметь больше детей, чтобы хоть кто-то выжил. Интересно, что в церковных книгах Средневековья, учитывавших потери каждой семьи от стихии, на первое место вписывался полегший скот, а потом уже умершие дети. Это доказывало, что о потере скота скорбели больше.В 1882 году на многих улицах все еще был один смывной туалет на 16 домов. К примеру, в районе Вестминстера, практически рядом со зданием парламента, где обсуждался вопрос об условиях жизни бедного населения, один туалет обслуживал всю улицу, где в каждом доме проживало по 30-40 человек. И кроме того, все проходившие мимо пользовались его услугами. Так что если в доме на всех жителей была одна уборная – правительство расценивало это как удовлетворительные условия для проживания. Не удивительно, что в перенаселенных жилищах для справления нужды использовались лестницы, дворы, заборы и т. д. В некоторых хибарах под туалет приспосабливали дырку в полу комнаты, где проживало несколько человек. На многие производства, например в пошивочные цехи, брали молодых девушек, обрабатывавших петли на пиджаках или пришивавших пуговицы к пальто. Хозяева, заинтересованные в рабочих руках, позволяли им спать тут же на полу. Таких работниц называли подкро- ватницами, так как каждый раз, когда приходили инспекторы, чтобы проверить бизнес и условия жизни работников, они прятались кто куда мог, в том числе и забивались под топчаны с накинутыми матрасами.

Зимой в таких домах не топили. Хозяева экономили на угле, а то и просто у жильцов не было денег на отопление. Готовили на улице у общественных костров, разводимых по ночам, или у булочника, выпекавшего хлеб днем и ночью. Тогда по вечерам в дверь к нему выстраивалась очередь из желавших после рабочего дня приготовить в его огромном чане со студнем свои продукты. Туда засовывались тряпочки с черным пудингом (кишка, нашпигованная гречкой и свиной кровью), отруби, говяжьи почки. Хозяева студня не возражали. Наваристей будет бульон. Но такие сытые дни в рабочих семьях бывали редко. Чаще всего на ужин доставались краюха черствого хлеба и кружка воды.

Если же появлялась постоянная работа и люди могли переехать в лучшие условия, снять, например, отдельную комнату, то тогда появлялись другие неудобства, с которыми приходилось мириться. В викторианское время владельцы угловых магазинчиков, продававших жареную треску и картошку, разделывали рыбу прямо в своем доме, не заботясь о жильцах, которым сдавали недорогие комнаты. А во дворе они сортировали непроданную рыбу и хранили ее под своими кроватями, поливая утром водой, чтобы смотрелась свежей. Можно только посочувствовать постояльцам, узнававшим в темноте свое жилище по запаху, но все же им повезло больше, чем тем, кто снимал площадь у мясника. Тогда к ароматам протухшего мяса добавлялся меховой пух от кроликов, тушки которых ощипывали женщины, помогавшие семейному бюджету. Он летал по всему дому, попадая в нос, горло, забиваясь в легкие, и был причиной многих серьезных заболеваний.Одним из первых предпринимателей подумал о жилищной программе Томас Кубит, который на свои деньги стал строить дома со всеми удобствами в фешенебельном теперь районе Лондона Белгрэйв-сквер. В 1828 году это было болотистое место на окраине города. Новые дома восхищали ванными комнатами и водосмывными туалетами. Вода в них впервые стала достигать верхних этажей. Такой впечатляющий результат получался благодаря тому, что Томас Кубит впервые при прокладке канализации и водопровода применил не стандартные деревянные, а чугунные трубы. Решив не экономить на качестве, он вернул свои деньги тем, что производил кирпичи тут же из местной глины, не тратясь на материал и доставку. В это время ученым Мердоком из продуктов горения угля был выделен газ, который давал ровное, бесцветное пламя. Томас Кубит, одним из первых оценив возможности нового изобретения, стал использовать его доя освещения своих домов. Конечно, жить в них могли позволить себе только очень богатые люди. (До сих пор эти особняки – пример качественного строительства и предмет зависти любого, кто живет в столице. Средняя стоимость самого небольшого домика равняется двум миллионам фунтов стерлингов.) В конце тридцатых годов XIX века в Лондоне уже стало возможным выходить на улицу по вечерам. «Белгрэйв-сквер освещалась как днем», – писалось в газетах. Томас Кубит после своего успешного проекта в Белгрэйв-сквер начал строить сравнительно дешевые дома на Собачьем острове в Лондоне, где прорытые от Темзы каналы позволили создать обширную территорию доков, принимавших корабли с товарами со всего мира. Его примеру последовали многие компании, которые стали строить кварталы типовых домов по всей Британии, обеспечивая миллионы людей сравнительно дешевым жильем.

 

Устройство дома
 

Как же был устроен дом простого обывателя? Как выглядело его внутреннее убранство? Вот пример типичных строений викторианского периода. Их и теперь можно встретить почти на каждой улице в крупных городах. Перед нами крошечный палисадник с дорожкой, выложенной мелкой ровной плиткой, ведущей к двух-трехэтажному дому с окнами, выступавшими эркером на фасаде. Открыв дверь, оказываемся в узком холле – передней. Налево и направо от него располагаются с одной стороны передняя комната – гостиная а за ней жилая, с другой же – кабинет и столовая. Кухня и подсобные помещения находятся в подвальном этаже. Стены при входе на две трети высоты от пола покрашены с помощью трафарета простым узором, а выше – бордюр, начиная от которого до потолка клеились полосатые обои. Как правило, пол в холле выкладывался плиткой. При входе ставились высокое зеркало с полочкой для свечи и подставками для мокрых зонтов, стоячая вешалка для шляп и шкаф для верхней одежды.

 

Гостиная, или, как она называлась в викторианское время, рисовальная комната, являлась показателем статуса и материальных возможностей обитателей. Здесь выставлялась лучшая мебель и сохранялся идеальный порядок на случай, если кто-нибудь придет. Что же здесь стояло? Софа, оттоманка или тахта, стулья с высокими спинками, различные кресла, несколько небольших столиков для написания писем, для шитья и вышивки, для чая, для подсвечников и всяких мелочей, бюро, экраны для камина, этажерки и т. д. В центре неизменно воцарялся круглый стол, за которым подавали ужин гостям, если не было столовой. Комната с помощью красивых узорных ширм часто делилась на несколько функциональных частей. За ними же хозяйка могла сменить туалет с помощью горничной и в присутствии гостьи, если решила направиться куда-нибудь вместе с ней. Кресла были всевозможных форм и размеров: с низкими спинкими, высокими, с длинными, вытянутыми сиденьями и короткими, чтобы только присесть, полулежачие и строгие. Даже для джентльменов и леди предназначались разные кресла. Мужские – более глубокие с широкими подлокотниками, дамские – более вертикальные с крошечными ручками, а то и без них, отвечавшие требованиям моды, когда кринолино- вые юбки в середине столетия, как эпидемией, охватили всю Британию. Еще один критерий для выбора мебели – это ее добротность, ведь дом вместе с его содержимым переходил позже к детям или внукам, и все те же бюро, столы, серванты, книжные шкафы часто использовались несколькими поколениями, менявшими только обивку на стульях и креслах. Однако те, кто не мог себе позволить купить дорогую, респектабельную мебель, иногда покупали подделки, подражавшие модному стилю. Например, фанера морилась под махагони – красное дерево, пропитанная специальным составом ситцевая обивка для диванов выдавалась за шелк, лакированная бумага с разводами имитировала мрамор.

Предметы были важны, поскольку они многое говорили о своих хозяевах Неожиданно и скоро обогатившиеся простые люди, пришедшие к своему богатству разными путями и желавшие показать его, чаще всего не имели культурного воспитания, на котором формировался вкус. Они образовали прослойку общества, не принадлежавшую ни к аристократии, ни к интеллигентной части среднего класса. Их одежда, дома, мебель – все было чрезмерным и кричащим, все хвалилось и показывало себя. Для их вкуса изготавливали предметы ярче, больше, золоченее. У Диккенса читаем в «Нашем общем друге»: «Серебряные вазы, подсвечники, скульптурки были сделаны так, чтобы выглядеть как можно больше, тяжелее, дороже и занимать как можно больше места. Абсолютно все чванится: "Своим уродством я затмеваю все вокруг. Но зато я из благородного металла и благородства во мне ровно столько, сколько я вешу!"»

Подделать серебро было не сложно, и желавших купить вещи, выглядевшие очень дорого, хотя и безвкусно, и стоившие при этом в несколько раз дешевле, было много.

В 1851 году вышло даже несколько статей под названием «Фанерная эпоха!».

Мистер Потер в известной и очень популярной книге «Дневник неизвестного» делится с читателями: «Я привез из Парижа две головы оленей, сделанные из гипса, и покрасил их в коричневый цвет. Они так подходят к нашему небольшому холлу и придают ему необходимый стиль! Эти две головы – прекрасная имитация!»

Претензии мистера Потера, демонстрировавшие его тщеславие, казались очень смешными в XIX веке. Особенно поражало читателей, что он рассказывает о своей покупке открыто, не скрывая, что это подделка, то есть ведет себя так, как ни один человек той эпохи никогда бы себя не повел. Моральные устои общества были таковы, что, как писалось о подобном, но секретном покупателе подделок- «Если всей своей обстановкой в доме вы учите лжи, то вряд ли вы можете протестовать, когда и окружающие будут не совсем правдивы с вами».

Однако стремление к добропорядочности порой доходило до абсурда. Вот как описывал одну из гостиных своих хозяев американский гость: «Одна из рисовальных комнат была вся в драпировках, даже цветочные вазы, лампы, часы на стенах, ножки пианино и столов. Где не было обернутой ткани, там были банты. Единственная вещь в комнате, которая не постаралась одеться, – была каминная кочерга, и в контрасте со всеми остальными вещами действительно выглядела голой!»

Конечно, это было мнение со стороны, но и англичане говорили о том же. «Мое самое яркое воспоминание детства, – писал в своих мемуарах один из викторианцев, – было то, что отовсюду что-то свешивалось, все было обернуто или задрапировано. Там был муслин-кисея вокруг кронштейна, на котором крепилась газовая лампа, то же вокруг зеркала, бахрома вдоль каминной полки».

Отголоски этой моды можно встретить в биографии известной танцовщицы-босоножки Айседоры Дункан. Приехав по приглашению А В. Луначарского в Москву и поселившись в особняке на Пречистенке, она укутывала все люстры, лампы, зеркала газовыми шарфиками. Один из них и задушил ее, намотавшись на колеса открытого автомобиля, в котором она сидела.

Еще одной характеристикой викторианской гостиной являлось то, что она была заполнена всевозможными красивыми безделушками, висевшими на стенах, стоявшими на полочках, этажерках, столиках. Они были своего рода показателем достатка, так как в первой половине XIX века многие вещи все еще изготавливались вручную и стоили дорого. Если пространство не заполнялось, то это означало, что у хозяев не было на это средств. И таким же показателем благосостояния являлось пианино, покрытое саржей, бархатом или фетром. «Муж миссис Хавис, вы знаете ее без сомнения, думает, что пианино совершенно необходимо в доме! Но не для послаблений и развлечений, не для музыки, но оттого, что оно заставляет его дочерей сидеть прямо, а ноты вынуждают их сосредоточиться на деталях!»

Не могли благопристойные дамы XIX века открыто признаться, что поощряют развлечения. Обязательно нужно было придумать легенду, что пианино нужно в доме скорее из чувства долга и ответственности за воспитание дочерей, чем для того, чтобы приятно проводить время.

Миссис Пантон, писавшая рекомендации о том, как правильно и со вкусом меблировать дом, став известной и читаемой, осмелилась предложить поставить пианино так, чтобы игравшие на нем сидели не спиной к своим слушателям, а лицом. При этом она рекомендовала заднюю часть инструмента попросту задрапировать. Новые идеи принимались с восторгом только тогда, когда они заквашивались на старых дрожжах. Викторианцы, не видевшие пользы в такой перестановке, неохотно приняли новую идею, пока не было найдено удовлетворявшего всех объяснения. Заметив, что звук инструмента и голоса становится громче при подобной позиции, ее приняли за новую моду.

Если дом нуждался в ремонте, то главная отделка приходилась именно на гостиную, и порой на остальных комнатах вынуждены были экономить, не очень заботясь о качестве материала, ведь в спальни и на кухню гости никогда не заходили. Хозяева дома готовы были мириться с некоторым дискомфортом во имя общественного мнения, от которого зависели и круг общения, и знакомство с нужными людьми. Их расположение могло обеспечить работой и комфортной жизнью, в то время как их неприязнь закрывала повсюду двери. Вся жизнь в викторианский период строилась во имя общественного мнения и ради него. Даже мебель в гостиную покупалась не ради удобства и комфорта жителей, а для оценки посетителями. Она выбиралась по принципу респектабельности, добропорядочности и соответствия позиции мужа, а не потому, что понравилась хозяевам. По той же причине и размер гостиной подчас был непропорционален спальням. Все жилые помещения в доме приносились в жертву передней комнате, по размеру которой гости могли подумать, что весь дом в целом гораздо больше, чем он был на самом деле.

Жилая комната, если таковая имелась в доме, являлась местом, где хозяйка проводила больше всего времени. Здесь она давала распоряжения слугам, писала письма, хранила свои счета. Здесь же принимала хороших, близких знакомых, родственников и друзей, здесь вышивала, рисовала, воспитывала детей и просто отдыхала, подремывая в кресле. В этой комнате висели тяжелые шторы, за которыми члены семьи могли укрыться от любопытных глаз, расслабиться и побыть наедине с собой.

Меньшего размера комната гораздо более уютная, чем гостиная. Мебель очень удобная с низкими, кривыми ножками, предлагавшая скорее прилечь, чем присесть. Здесь также преобладал женский вкус, в отличие от кабинета, который считался убежищем главы семьи. Все в мире устроено гармонично, говорилось тогда. В то время как мужчина уходит из дома, чтобы погрузиться в мир и деятельность публичной сферы, жена дома смотрит за сферой семейной. На самом деле дома являлись одновременно и частной стороной публичной жизни, и публичной стороной жизни частной. И если жесткие правила диктовали, что в гостиной не место домашним тапочкам и сигарам, то в жилой комнате домашние могли расслабиться и находиться в удобной для них одежде, а глава семьи мог раскурить там трубку Обычно эта комната располагалась за гостиной, в задней части дома, и здесь отдыхала вся семья по вечерам.

Дома отапливались с помощью каминов, предусмотренных в каждой комнате. Их квадратные углубления в стене оформлялись либо красивой чугунной рамой с керамическими вставками, либо узорчатой плиткой. Над каминной полкой вешалось овальное зеркало, ставились подсвечники или скульптурки. По обе стороны от камина в стенах делались углубления для полочек, куда в зависимости от назначения комнаты ставились тома книг, дорогая посуда или дешевые безделушки. Эркерные окна гостиной, выступавшие красивым полукругом, в верхней части украшались цветным стеклом. На ночь они закрывались внутренними ставнями. Под подоконниками устраивали сиденья, повторявшие форму эркера, где любили читать, поглядывая, что делается на улице. Пол настилался деревянный, крашеный, и в семьях с достатком на него клали ковер. Около камина пол выкладывался плиткой для пожаробез- опасности, а перед камином ставился экран. По краям потолка шел рельефный бордюр, а в центре над люстрой находилась узорчатая розетка. Потолки были высокие, а средний размер комнат в городском доме не превышал 15-18 квадратных метров.

 

Личные покои. Напротив входной двери в дом находилась лестница с балюстрадой, ведущая на второй этаж в приватную часть.

Здесь размещались спальни и детские комнаты. Ванная комната, если таковая имелась в доме, располагалась на втором этаже рядом со спальнями, если ее не было, то горячая вода в цинковые купальни, ставившиеся рядом с камином, наносилась из кухни. В первой половине XIX века еще не был изобретен водой смываемый клозет, и поэтому земляной туалет строился в самой дальней части дома, а то и отдельно от него, во дворе. При этом члены семьи прибегали к услугам ночных горшков, по очереди опорожняемых служанкой несколько раз за день.

«Если леди Энн была такой богатой женщиной, то почему она все еще пользовалась ночным горшком? Уже ведь были изобретены смывающиеся туалеты, так ведь?

– О, безусловно! В нашем доме были все современные новшества. Туалеты, их изобрел мистер Крап, и ванные с холодной и горячей водой. Леди Энн, однако, очень не любила изменений. Мама немного подшучивала над ней, называя ее "Ваше старомодное Величество". На это леди Энн махала рукой и говорила о своих многочисленных двоюродных родственниках: "Уж доживу без электричеств и бегущей воды как-нибудь. Пусть об этом прислуга жалеет, а меня и так всё в моем доме устраивает. Вот умру, пусть после меня и меняют всё"».

Пяти-шестиметровая каморка горничной ютилась в пролете лестницы или на чердаке, а комнатка кухарки размещалась рядом с кухней. В начале викторианской эпохи большинство домов еще освещались с помощью свечей, хотя газ уже был проведен на многие улицы Лондона. Дома, где проживали молодые обеспеченные семьи, охотно переходили на газовое освещение, но люди постарше относились к нему опасливо, боясь, что он взорвется или слуги отравят их ночью.

И на кухнях долгое время еще предпочитали разжигать печи углем. Даже в самом конце XIX века еще можно было встретить дома, хозяева которых отказались проводить у себя газ.

«Молли говорила, что хозяин, мистер Вуд, давно грозился поставить на кухню новую газовую плиту, но ей очень жалко расставаться со своей старой верной подружкой. Она всеми силами сопротивлялась этому, сетуя, что кухарка миссис Свон никак не может привыкнуть к новой газовой плите. Все-то у нее подгорает, выпечка получается плохо, и она ужасно боится, что внутри что-нибудь взорвется».Люди неохотно перенимали новые веяния, предпочитая жить по старинке и не следовать моде. Роберт Эдис, дизайнер XIX века, писал в 1882 году: «Ничего нет ужаснее, чем быть обреченным на жизнь в доме, отремонтированном по моде двадцатилетней давности. Скучные стены с кричащими обоями, или с еще более вульгарной подделкой шелка под муар, с букетиками цветов, завязанных позолоченными лентами. Красные шторы свешиваются с гигантских карнизов. Красные кресла, столы с красными покрывалами. Ковер, закрывавший всю комнату, кричащего цвета и рисунка, мебель жесткая до невозможности, огромное зеркало над камином в уродливой золоченой раме, и везде позолота, прилипшая, как летучая мышь».

Он очень хорошо передал викторианский стиль, который, несмотря на свою старомодность, продержался во многих домах до начала следующего века.

Из задних спален открывался вид на небольшой садик с подстриженной травкой, где все члены семьи любили посидеть в погожий день, и на двор, где находились все хозяйственные пристройки, такие как каретный сарай, амбары. Здесь же располагалась и мастерская.

Если хозяева имели собственный выезд, то они либо строили конюшню во дворе, либо держали лошадей в общественной конюшне, где для каждого дома, расположенного на данной улице, сдавались места для карет и стойла. Кучер и конюх жили в верхних комнатах над конюшней, являясь в своем роде и охраной для домочадцев.

Так выглядело жилище среднего класса, где одна семья, занимавшая такое строение, могла позволить себе иметь одну или нескольких служанок

 

Глава четвертая

 
СЕМЬЯ
 

Большинство населения в викторианское время считало, что наивысшим достижением в жизни любой девушки было замужество. Считалось, что старая дева не выполнила своего предназначения перед Богом, ведь женщина была создана только для того, чтобы быть женой и матерью. Однако многие девушки невидной наружности никогда не получали предложений вступить в брак К 1851 году в стране было 906 мужчин на каждую тысячу женщин, а через десять лет – только 879. В Шотландии статистика была еще хуже – только 769 мужчин приходилось на тысячу женщин. Крымская война, война с бурами, а также колоссальная эмиграция здорового мужского населения Британии в Америку и завоеванные колонии в поисках лучшей жизни приводили к тому, что многим девушкам просто не находилось женихов.

До 1823 года молодые люди и девушки, не достигшие двадцати одного года, не могли вступить в брак без разрешения родителей. Вот почему в «Гордости и предубеждении» Джейн Остин младшая сестра главной героини должна была совершить тайный побег с возлюбленным, поскольку она еще не достигла возраста, когда могла принимать решение о замужестве самостоятельно. После названной даты все изменилось, и молодые люди теперь могли жениться с четырнадцатилетнего возраста, а девушки – с двенадцати лет. И это при том, что в XIX веке люди вступали в брак единственный раз в жизни. Устраивали супруги друг друга в дальнейшем или нет, муж и жена оставались в браке, считая, что должны нести крест до конца. Разводы осуждались обществом и были очень редки. Если же семья распадалась, то во всем винили жену, даже если муж был чудовищем и все об этом знали. Однако не только для женщин оставаться незамужней считалось плохо, мужчина с положением и не женившийся до определенного возраста, поначалу был желанным гостем в любом доме, где были девушки на выданье. Но если он не делал попытки посвататься ни к одной из них, общество подозревало, что, видимо, в нем какой-то изъян, и считало его неудачником. Достичь вершин по службе было гораздо легче женатому мужчине, чем холостому. Пока он не осядет, его не воспринимали всерьез и относились к нему как к переросшему юноше. Бедному молодому человеку было так же трудно жениться, как и девушке- бесприданнице.

В книге Гаскела «Руф» богатый мистер Брэдшоу перечислял достоинства жениха, которые он хотел бы видеть для своей дочери Эммы: «Он как раз нужного возраста, совмещаемого снисходительное отеческое отношение с супружеской привязанностью… у него обставленный особняк, в удобной близости от нашего дома… и потом у него солидное состояние, в общем, он подходит во всех отношениях». Выбранный жених был ровней, что являлось также необходимым условием для брака, ведь женщины принимали не только фамилию мужа, но и его положение, поэтому выходить замуж «вниз» означало наряду с материальными трудностями осуждение и постоянные насмешки в обществе. Если мужчина входил в возраст и начинал присматривать себе жену, в первую очередь он должен был оценить свои финансовые возможности и перспективы для повышения по службе, чтобы понять, удовлетворят ли они родителей избранной им девушки. Если да, тогда он наблюдал, отвечает ли его избранница на знаки внимания. Показывать свою симпатию девушка должна была очень осторожно и деликатно, чтобы не скомпрометировать себя. Как ни странно, но все эти действия чаще всего предпринимались молодыми еще до того, как они познакомились. Он мог обратить на нее внимание в церкви или встретить на балу. Однако, согласно этикету, представление на балу не считалось настоящим и девушка могла, встретив на улице юношу, с которым она вчера отплясывала кадриль, скромно потупив глазки, пройти мимо и «не узнать». По правилам, незамеченный юноша не должен был обижаться или сердиться на нее за это. Тогда ему оставалось только найти способ, чтобы быть представленным ей как следует. Чаще всего это делалось через общих друзей, которые рекомендовали его родителям девушки. Если же общих знакомых не находилось, значит, это было признаком того, что данные семьи общественно несовместимы и идею нужно было бросить. Однако если он все же был представлен, то с этого момента мужчина должен был очень осторожно выстраивать отношения с семьей заинтересовавшей его девушки. Поначалу, упомянув о всех важных связях своей семьи и о своих перспективах по службе, он деликатно спрашивал, можно ли будет ему как-нибудь прийти еще раз. Если да, то довольно долгое время его посещения продолжались без какой-либо определенности в отношениях и без единого слова о важном предмете. Со своей избранницей они всегда виделись в присутствии либо замужней сестры, либо женатого брата девушки. За это время девушка приглядывалась к молодому человеку и отмечала положительные и отрицательные качества: заинтересован ли он в своем деле, сможет ли обеспечить ей достойную жизнь, отзывается ли он дурно о женщинах и о приятелях, регулярно ли ходит в церковь, есть ли непозволительные привычки, посещает ли недостойные места?

«- Какая красивая девушка! – сказала, глядя на портрет, Аннушка. – Почему же она не вышла замуж? Не встретила достойного молодого человека?

– Встретила, и даже день свадьбы был назначен, – остановилась на минуту Люси, – они поехали на венчание в Лондон в собор Святого Павла свадебным поездом с гостями и тридцатью слугами, мамина семья была в числе приглашенных. Но, к сожалению, по дороге леди Энн передумала выходить замуж!

– Почему? – удивилась Аннушка. – Ее что, выдавали насильно, против воли?

– Нет-нет, отец ее обожал. Он позволял делать, что она захочет!

– Что, жених был нехорош?

– Нет, мама говорила, что леди Энн все завидовали, такой он был красавец! Галантен, умен, богат, мечта любой девушки!

– Почему же она передумала? – недоумевала Аннушка.

Люси глубоко вздохнула:

– Вам это покажется странным, но в мое время это была достаточная причина для того, чтобы брак не состоялся.

– Так что же?

– В дороге леди Энн выяснила, что ее жених не посещает церковь по воскресеньям».

Девушка также оценивала одежду воздыхателя и ее стиль: фатоватый, легкомысленный, неряшливый или эксцентричный. Он в свою очередь приглядывался к ней: выполняет ли она свои обязанности, уважительна ли к родителям и послушна их воле, добра и терпелива ли к братьям и сестрам, спокойный ли у нее характер, доброжелательна ли она к знакомым, нравится ли ей проводить время дома, или она все стремится на улицу к развлечениям. Если оказывалось, что она интересуется только новыми нарядами или, наоборот, не интересуется ими совсем, или флиртует охотно с мужчинами, раздражительна, сварлива, развязна и непостоянна, то на этой стадии отношений еще не поздно было повернуть назад. Претендент мог свободно и с достоинством выйти из этой ситуации и прекратить посещения дома девушки. Если же ему все нравилось в его избраннице, то он должен был поговорить уже серьезно о деле с ее отцом, а потом и с ней самой. Даже если между влюбленными все было оговорено, пока не было родительского на то разрешения, никаких решений не могло быть принято. Луиза Грегтон приняла предложение от своего будущего мужа, когда навещала своих друзей в Оксфорде. В течение двух недель он не мог оставить своего колледжа и «до тех пор, пока он не увиделся с моим отцом, он полагал, что мы не можем считаться обрученными и не должны писать друг другу».

Если девушка хотела отказать претенденту на ее руку и сердце, то она должна была это делать очень деликатно, щадя его чувства. Если даже после отказа он продолжал писать ей и его письма были навязчивы и самонадеянны, тогда девушка отдавала их отцу, который и отвечал на них.

Родители играли очень большую роль в жизни взрослой дочери. На отце лежала ответственность за то, чтобы установить кредитоспособность будущего кавалера и его возможность повышения по службе, а мать через своих знакомых расспрашивала все, что известно о молодом человеке, устанавливала, одного ли он круга с ее дочерью, ровня ли он ей, и если ей нравилось то, что она слышала, тогда она создавала возможности для встреч молодых людей, иными словами, обеспечивала доступ к своей дочери, который всегда происходил в присутствии третьего лица, чаще всего шаперон– свахи.

Сваха была у каждой девушки высшего и среднего класса и вошедшей в возраст. Она могла быть рекомендована будущей невесте и в четырнадцать лет, и в восемнадцать. На возраст, в котором девушка вступала в свет уже не в подростковом наряде, а в белом, открытом платье, влияло также, вышли ли замуж ее старшие сестры. Если нет, то родители предпочитали не показывать ее, чтобы она не нашла себе избранника раньше их. На балах свахи при входе в зал моментально высчитывали, кто из молодых людей будет наиболее подходящим кандидатом для их подопечной, и, ведя непринужденную беседу с ним, незаметно подхваливали достоинства девушки, стараясь заинтересовать ею кавалера. Они также очень зорко следили за тем, чтобы девушка в своем желании понравиться не перешла утвержденных светом норм. Ни в коем случае не уединялась с кавалером в зимний сад или пустые залы, не открывала ему своих чувств, не смеялась громко и не старалась быть слишком заметной.

Для юных дев при встрече с молодыми людьми важнее всего было делать вид, что они не хотят особых отношений. В книге «Странная женщина» Моника Виддо- усон говорит о сестрах:

«- Они никогда не выйдут замуж!

– Почему? – не понимает ее муж. – Они довольно хороши.

– Да, но со стороны видно, что они хотят найти мужа!»

Это было одним из основных правил. Желания сдерживались, равнодушная маска служила достойным прикрытием, и мужчина стремился разглядеть, что же скрывалось за ней. Девушка, которая кокетничала и флиртовала, в XIX веке осуждалась почти наравне с теми, о ком говорили: «Она легкого поведения». Хотя весь грех ее сводился только лишь к тому, что она была весела, естественна и не скрывала своего интереса к противоположному полу.

Если же девушка была сиротой, как Эстер Самер- сон из книги Чарлза Диккенса «Холодный дом», то в таком случае молодому человеку ничего не оставалось, как говорить о своих материальных возможностях и надеждах лично понравившейся ему девушке. Вот как это сделал мистер 1уппи: «Мое настоящее жалованье, мисс Самерсон, – два фунта в неделю. Когда я впервые имел счастье увидеть вас, оно было всего лишь фунт и пятнадцать шиллингов и довольно долго оставалось на этой цифре. Затем оно выросло на пять, и, как мне обещано, не пройдет и двенадцати месяцев, как оно поднимется еще на пять шиллингов (один фунт равен 20 шиллингам). У моей матери есть небольшая недвижимость, которая приносит ей ежегодно деньги за арендную плату. Кроме этого, она живет отдельно, хоть и довольно скромно. Она никогда ни во что не вмешивается и имеет легкий характер. Мое собственное жилище, которое я нанял в Пентоне, довольно скромно, но просторно. Мисс Самерсон, я заявляю вам самым нежным образом, что я вас обожаю! Будете ли вы столь добры позволить мне, как бы я сказал, объясниться в любви и сделать предложение!»

Юмор подобной ситуации в том, что конкретный и сухой текст, обычно предназначенный отцу, в данной ситуации произносится для самой избранницы. Предложение мистера Гуппи не было принято, так как его доход составлял только 104 фунта в год (при том, что он ожидал повышения до 117 фунтов). Клерк мог жениться, имея такие средства, но, к сожалению, он выбрал девушку, которая хоть и сама не имела средств, но рассчитывала найти себе мужа среди молодых людей среднего, а то и высшего класса. У нее были своя собственная горничная и дом, полный слуг, который содержался на деньги ее опекуна, доход которого составлял примерно тысячу фунтов в год. Обычно жена переезжала к мужу, и конечно же она хотела, чтобы ее новые условия жизни были ничуть не хуже, чем в родительском доме.

«Мы оставили Лондон и прибыли в Чарлекот на следующее утро. Уже были сумерки, когда мы проезжали через ворота парка. Все слуги вышли с факелами встречать нас. Пока мы выходили из кареты, все они прошли стройной линией в огромный старый холл, знавший Шекспира, и выстроились там в ряд, чтобы быть представленными своей новой молодой хозяйке. Как же я была смущена, когда столько глаз разглядывало меня, и как была рада убежать наверх и скрыться. Я не помню, как мы провели ночь, которая была волнительной для меня на чужом месте, а утром я обошла каждый угол и закуток огромного неуютного жилища, которое стало теперь мне моим новым домом. Утром все показалось иным. Холл, вероятно, был таким же, как и во времена великого писателя, с мощеным полом и с небольшими узкими панелями стекла на огромных, овальных окнах. Каждое из них скрипело и дребезжало, и везде было ужасно холодно и неуютно. Не то что сейчас, после того как я побудила моего мужа взяться за приведение его в порядок», – делилась впечатлениями о новом жилище в своем дневнике молодая жена Мари Элизабет Люси.

Она сама была из аристократической семьи, и ее муж мистер Люси вел свою родословную от Вильгельма Завоевателя. Но даже такой богатый человек, приводя свой старый дом в порядок, не учел вкусов будущей жены, а большинство женихов часто не имели на это средств. Итак, в то время как невеста беспокоилась о своем приданом, а также приданом для дома (на чем спать, на чем есть и т. д.), обязанность жениха была снять хороший дом и обставить его. Иметь собственный дом – мечта любой новой пары. Но позволить себе это могли далеко не многие. Большая часть населения среднего города жила либо вместе с семьей жениха, где, в лучшем случае, им выделялись отдельное крыло дома или хотя бы комната. Четверть англичан снимали недорогую квартиру, и только двадцать с небольшим процентов населения имело собственные дома (от очень маленьких до громадных особняков). Появление детей заставляло молодую семью искать любые возможности, чтобы отделиться и «зажить собственным умом».

Чем богаче была семья невесты, тем меньше девушка была вовлечена в домашний труд. Поскольку невинность в девушках ценилась очень высоко, а неопытность поощрялась, то, выйдя замуж, бедняги оказывались в полной неосведомленности о жизни и ведении домашнего хозяйства. Они понятия не имели, как готовить, и если в новом доме не было кухарки, то накормить мужа представляло для них настоящее испытание.

«Просмотрев несколько книг с рецептами, я была в отчаянии, так как совершенно не знала, как воспользоваться ни одним из их советов!» Белла Вилтер из «Нашего общего друга» сразу после замужества была вынуждена обращаться за советом и поддержкой к книге «Полное британское домоводство». В любой кризисной ситуации Белла швыряла книгу со словами: «О ты, старая, жалкая вещь! И что ты под этим имеешь в виду!» Если собственный опыт не включал в себя домашней работы, то отталкиваться при чтении подобного руководства было не от чего. Если в доме не было слуг, то молодая хозяйка волей- неволей училась всему, что должна была знать жена. Все свое время до рождения ребенка она посвящала уборке, готовке, закупке продуктов, штопанию, стирке, глажке и т. д. Если же слуги в доме были, то, по рекомендациям миссис Битон, день замужней женщины должен быть занят нанесением утренних визитов, приемом гостей, присматриванием за горничными и кухаркой, общением с детьми. Однако многие женщины работали дома наравне со слугами, а то и больше их.

Остановясь в доме семьи Риверс, Джен Эйр, героиня книги Шарлотты Бронте, заметила: «…несмотря на то что я была счастлива остановиться у Муров, я там много работала, так же как и слуги. Она была очарована, видя, как я мою, подметаю, вытираю пыль и готовлю».

Многие обеспеченные дамы трудились по дому наравне со своими слугами. Джейн Карлейл – одна из известных в викторианское время леди, готовила завтрак, убирала кровать, красила ворота. Когда ее обои строители забрызгали штукатуркой, она оттирала их, не позволяя делать эту работу горничной. Несмотря на эти геркулесовы труды, она сказала своей кузине на следующий год, что «собирается рассчитать свою служанку, поскольку она стала глуха и не слышит, когда звонят в дверь. Мне приходится разыскивать ее по всему дому, чтобы она открыла пришедшим».

В конце концов были вещи, до которых даже трудолюбивые леди не могли опуститься. Большинство женщин, подобно Джейн Карлейл, много работали в доме. Они мыли окна, лампы, свежевали кроликов, заготавливали овощи и фрукты на зиму, шили занавески и одежду для близких, ремонтировали ботинки и даже принимали участие в ремонте дома. Они делали такую работу, которую по современным представлениям леди не должны были делать. Однако в то время было не принято говорить о том, что они много работали, поскольку это роняло их в глазах общественности. Признание в этом означало, что они не могут себе позволить нанять столько слуг по дому, чтобы не трудиться. Поэтому книги викторианского периода, показывая идеальную сторону жизни вымышленных героев и героинь, не стремились передать действительность. Иначе довольно трудно понять, как при праздной жизни, которую они вели, согласно викторианским книгам, их дом был столь удобен и комфортен для жизни. Мужчины считали: оттого что дом так удобен, женщины и предпочитают проводить в нем свое время, а женщины на самом деле подчас думали совсем иначе.

Эдмонд Виддоусон из книги Гиссинга «Странная женщина» был уверен, что такая привязанность к дому должна быть присуща каждой достойной женщине, и если она не обладала этим бесценным, по его мнению, качеством, то должна была постоянно работать над собой. Эмоции в женщинах считались большим минусом. Большинство описанных Диккенсом героинь, поддавшись своим чувствам, обычно плохо кончали. Так было с миссис Уэйд из «Крошки Доррит», и леди Дэдлок из «Холодного дома», и со второй миссис Домби из «Домби и сына». Все они либо лишились дома, либо жизни. Общество отнеслось к ним непримиримо и отвернулось от них. Сам Диккенс, по воспоминаниям его дочери, своей собственной жене никогда не разрешал ни выразить своего мнения, ни показать своих чувств.

В своем произведении «Венок из маргариток» английская писательница Шарлотта Мэри Иондж поет хвалебную песнь молодой гувернантке, которая поняла, что задумываться о собственных чувствах – прямая дорога к тому, чтобы быть несчастной. Она написала в своем дневнике: «Мне было очень тяжело в возрасте между двенадцатью и двадцатью четырьмя годами. Я так сильно чувствовала несправедливость, что должна была практически убить себя в себе… замкнувшись, закрыть лучшую часть в холодный железный ящик и сохранить собственную душу в молчании». К счастью, большинство женщин не относились к подавлению собственных чувств как к своего рода самоубийству. Сдержанность расценивалась как положительное, похвальное качество, ведь с детства девочки приучались на первое место ставить свои обязанности по ухаживанию за членами семьи и потом уже за собой.

С замужеством женщина обретала свой собственный дом, уверенность в себе, уважение окружавших и признание в обществе. Даже в кругу собственной семьи – среди родителей, сестер и братьев – она имела свой голос, только выйдя замуж Не было хуже доли, чем жизнь старой девы, которая всегда являлась приживалкой то в доме собственных родителей, то братьев и сестер. Никто не считался с ее мнением, слуги приносили ей еду последней, жены братьев строили ей козни, мужья сестер относились к ней как к лишнему рту. В обществе от нее сначала чего-то ждали, затем презирали за неудачу, посмеиваясь за ее спиной, а потом просто не замечали. Если девушка отказывала первому претенденту на ее руку из-за того, что он был уродлив, стар, имел дурной характер или отвратительные привычки, от него плохо пахло или были физические увечья, но при этом мог обеспечить семью, регулярно посещал церковь, то бедняжка осуждалась обществом и родителями. И если другого претендента на ее руку не находилось, то до конца жизни ото всех она слышала укоры: «Мистер Н. был таким достойным человеком, и если бы ты ему не отказала, то жила бы сейчас припеваючи! Хотя к этому времени он, должно быть, уже почил и ты была бы полной хозяйкой всему его состоянию! Говорили тебе, не слушала! Не люблю, мол! Сиди теперь, всем-то в тягость, всем-то обуза!»

Любая женщина знала, что ее ожидало в будущем, если она не находила себе мужа. Ее жизнь была подобной той, которую описал в «Старых женах» Арнолд Беннетт. «Бедная вторая кузина Джона Байнеса, одна из тех жалких родственниц, которые очень часто делают жизнь невыносимой для известных семей в маленьких городах. Одно существование тети Марии, после того как в течение столького времени она была испытанием для всех, через двенадцать лет трансформировалось во что-то совершенно необходимое. Это случилось после того, как Джона Байнеса хватил удар и его парализовало. Маленькая, сморщенная женщина способна была сидеть по двенадцать часов в день около постели больного и следовать неукоснительно самому строгому режиму».

Если женщине не удавалось прожить свою жизнь ради детей или мужа, то от нее ожидалось, что она станет либо сиделкой, как в описанном случае, либо воспитательницей детей родственников, либо рабочими руками в хозяйствах сестер и братьев. За всю свою преданность и заботу она не слышала благодарности, наоборот, всю свою жизнь она как бы расплачивалась за кусок хлеба, который получала в чужом доме. Родители, имевшие дочерей, испытывали постоянную заботу о том, чтобы выдать их замуж, следуя при этом очередности. Младшая не смела выйти замуж вперед старшей. Помните в «Гордости и предубеждении» Джейн Остин, как Лиси была страшно горда, что утерла нос Элизабет, убежав с любовником и позже обвенчавшись с ним? Подобный поступок сразу же ставил под удар шансы остальных сестер. Никто не хотел бы связывать себя с семьей, где дочери не повинуются отцу и чернят свою репутацию. Когда в семье было несколько девушек на выданье, родители не могли себе позволить прислушиваться к голосу сердца каждой из них. Они были озабочены только тем, чтобы, выдав очередную дочь замуж, освободить дорогу для следующей. Довольно часто они желали, чтобы одна девочка (чаще всего младшая дочь) оставалась дома и ухаживала за ними в старости. Эта традиция сохранилась с древности, когда детей в семье было очень много. Мод Беркели была самой младшей из девятерых детей, и когда в возрасте тридцати двух лет она решила выйти замуж, ее родители были очень огорчены этим. Они противились этому браку совсем не потому, что им не нравился избранник их дочери, он был из хорошей семьи и являлся племянником архиепископа, но отец невесты заявил: «Кто же теперь будет читать мне по вечерам! Любовь родителей к своим детям гораздо сильнее, чем между мужем и женой. Любовники остывают друг к другу, муж начинает ненавидеть свою жену, и только родительская любовь уходит с их последним вздохом!»

Беатриса Поттер – замечательная детская писательница викторианского периода, до сих пор с удовольствием читаемая всеми возрастами Британии, оказалась точно в такой же ситуации и вышла замуж против воли родителей, когда ей было за сорок. В своих дневниках она описывала, как проводила время в родительском доме. Она начала вести их еще с юности, и если девочки XXI века предпочитают общество подружек общению с родственниками, Беатриса не упоминает в своих записках ни об одной из них, только кузенов и дальних родственниц. Это было типично для молодежи: все свое время проводить в обществе взрослых. Викторианцы считали такое воспитание более подходящим для дочерей высшего и среднего класса, поскольку в таком случае они не имели возможности набраться глупых и опасных мыслей, присущих молодости, и попасть под дурное влияние. С тридцати до сорока с лишним лет Беатриса жила, заучивая наизусть шекспировского «Ричарда III» и «Генриха IV». Ее деятельный ум требовал самовыражения и наконец вырвался на волю, обернувшись великолепными рассказами для детей о животных, в которых последние вели себя, как люди из общества. Придя к выводу, что она больше не может выносить своего положения, Беатриса подошла к замужеству как к практической сделке, при которой, как она сама писала: «…каждый получил, что хотел: муж – домоправительницу и компаньонку, а я – детей и хозяйство в управление».

Чуть позже у нее появилась возможность наблюдать за неравным браком ее племянницы с небогатым капитаном. «Не то чтобы я считаю, что деньги – самое ценное в жизни, слишком много их в одних руках – это зло, но когда их слишком мало, жизнь становится кислой. Как девушка, привыкшая одеваться, как Кэти, сможет прожить на 350 фунтов в год, которые берутся из ее приданого в десять тысяч! Любовь в коттедже очень романтична, но обе стороны должны быть приятны друг другу, а это может быть только тогда, когда у них есть все, что им нужно, иначе жизнь становится невыносимой».

На самом деле браки вопреки воле родителей случались очень редко. Дети, особенно девочки, находились под полным контролем отца.

«Папа послал за мной и сказал, что мистер Люси Чарлекот просит моей руки. Я упала на колени и молила отказать ему, говоря, что не хочу и не могу любить его. Папа не слушал меня и настаивал на моем согласии. Так что все мои слезы были напрасны. Я выросла в послушании и привыкла подчиняться родителям во всем, и хотя я очень любила своего отца, я также очень боялась его ослушаться! Я не могла даже подумать о том, чтобы нарушить его волю! Я пошла в библиотеку, где меня ждал мистер Люси, который там же попросил меня стать его женой. Я была так взволнована, что не помню… как я бежала наверх к моей дорогой мамочке, чтобы рассказать ей обо всем и выплакаться на ее коленях. Она поцеловала меня и постаралась успокоить, сказав: "Моя дорогая девочка! Любовь придет позже, когда ты, наконец, разглядишь все прекрасные качества мистера Люси!" Так и случилось. Позже», – писала в своих воспоминаниях Мэри Элизабет Люси – богатая женщина, прожившая очень долгую и насыщенную жизнь и сохранившая в своих дневниках драгоценные свидетельства событий и уклада викторианского периода.

В двадцать лет девушки должны были спрашивать разрешения у матери, прежде чем написать письмо своим знакомым. Лаура Фостер упоминала в своих дневниках о своей полной изоляции от внешнего мира. Ее семья редко выходила в свет, и мать считала, что дети должны быть вполне счастливы, находясь все время в собственном доме: «Я не помню, чтобы мы видели кого-нибудь кроме священника нашего прихода. Все знакомые, не находившиеся в родственной связи с нами, рассматривались матерью как зло, и в пример все время ставилась дочь Аделаида, которая была очень привязана к семье, в то время как остальные предпочитали посторонних».

В таких условиях даже привлекательным девушкам было довольно трудно встретить будущих мужей. По этой причине, с точки зрения родителей, самым лучшим браком считался тот, когда отец невесты сам выбирал ей жениха.

«Он тебе противен сейчас, ты испытываешь к нему отвращение, это вполне понятно, – убеждала Шарлотта Бронте свою подругу Элен Ниссей. – Но ты должна помнить, что ты его совсем не знаешь. И потом, мне кажется, что ты никогда не полюбишь никого до свадьбы. После того как церемония закончится и все устроится, ты начнешь привыкать к этому существу… и вполне возможно, что ты станешь ласковой и привязанной женой, даже если индивидуум не оправдает всех твоих ожиданий».

Во всех книгах этого периода рисуется образ идеальной женщины, которая каждый раз, когда ей приходили в голову мысли о том, что муж невнимателен к ней и проводит все свободное время в клубе или бог знает где, вместо того чтобы чувствовать обиду, должна была, глубоко вздохнув и отогнав неправильные мысли, подумать: «Главная моя задача – сделать всех в доме счастливыми!»

Безусловно, в этом была разумная сторона. Избавляясь от мыслей, которые не могли ничего изменить, но привели бы их обладательниц в состояние крайнего расстройства, они концентрировались на деле, и все в семье вновь становилось на свои места. К сожалению, мир устроен так, что всегда кто-то кем-то пользуется и кто-то приносит себя в жертву. В викторианской Англии последними являлись женщины, которые, что было самым замечательным, в большинстве случаев жертвами себя не ощущали. Недаром в книге по этикету на самом видном месте находился совет о том, что не следует много читать. Зачем нужна умная жена, если муж все равно не желал выслушивать ее мнение! В «Ежедневных рекомендациях для леди» и в «Друге и наставнике молодой женщины» писалось: «Воздержание, терпение, согласие, когда не согласны, ради мира в семье, способность поступаться своими мнениями и желаниями и всем, что вы считаете своим!» А в «Советах женам» прямо говорилось: «Ваша главная установка – не раздражать!» Воистину ХХ век – это был земной рай для мужчин!

 

(продолжение следует)

Rado Laukar OÜ Solutions