19 марта 2024  10:33 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 43 декабрь 2015 г.

Крымские узоры

 

Крымское творческое направление фаэзия, группа "Фаэты"

 

 

Фаэт Евгения Джен Баранова

 

Поэзия Евгении, Джен, как беотийский лад, катарсис пульсирующих минорных доминант, пронизывающий «вой бездомных аонид». Пульсары метафор оксюморонно сложны, уже запредельны – от мандельштамовской тревожности в «Ласточке»: «Я так боюсь рыданья Аонид» - сквозь высший катарсис реминисценций Рейна:

 

Я тоже голошу:
О, всемогущий Боже! Уж я тебя прошу:
Учи меня рыданью и масс, и аонид,
Включи меня в преданье, от коего знобит,
Сожги меня до пепла и обрати в подзол…

 

– до ощущения воя бездомности, от-причастности, отторжения от корней. Изначальное, приписываемое Мандельштамом Пушкину, «рыдание безумных Аонид», Аонид, муз, обитающих в Аонийских горах в Беотии, в экзальтации катарсиса превращается не в «трагически рыдающий плач-звук ао», в вой бездомности, очень тихий, безлично-личный, саднящий вой обездомливания, когда больно и тщательно из памяти выживается бледный лик:

 

В невозвращаемость!
В нЕкуда!
В никудА!
Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!
Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.
Как это больно
(и тщательно) отдавать!

 

«Креманка Крыма» в этом контексте изящно-утонченная форма для изысканнейших крымских десертов звучит изнутри уже не воем беотийского исторжения трагических пульсаций, здесь «очень тихо», здесь отдан «маленький ковчег полуострова» больно и тщательно, нет, уже не больно, уже – прах крематория – креманка Крыма.

 

И над умолкшей Аонидой
Рыдая, пепел твой почтит
Нелицемерной панихидой…

Е. Баратынский «Когда твой голос, о поэт…»

 

Здесь установлена очень близкая смысловая связь не только с метафорой Баратынского, плач по умершей Аониде, как плач по умершему слову, поэту. В поэзии Джен – «креманка Крыма» – «слово, произносимое в горах», прах, в этой цепочке ассоциаций, поэт и Крым, поэт и его маленький ковчег неразрывно связаны в единое целое. Здесь срабатывает принцип фаэтической трансметонимии: «маленький ковчег» – «креманка» – «Крым» – и сам поэт, отождествляющий себя со Словом, со смертью слова в себе, со смертью Крыма, со смертью ковчега, который неотделим от поэта, но его не забрать, «лишь мысли оборвать, тебя соединяющие с местом»…

 

Покинуть дом – лишь мысли оборвать,
тебя соединяющие с местом.
Лишь перестать при имени Иван
березу представлять или повестку.

Лишь перестать при имени Айше...
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек.

 

Уже – лишь оборвать… и полонезом прощания…

И аонида Мнема – муза воспоминаний – завершением высшего трагизма бездомности, обездомливания –

 

Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов...

Покинуть Ялту!

 

Самозабвенно самозабвением себя самой и всех тех черт, что в поэзии Джен так рельефно выделяют Крым в пространстве времен – фаэзией трагизма в фа-миноре – и эти ключи отрицания, трансметафоры забвения и отторжения только усиливают - до высшей кульминации – момент трагического звучания имени Крым – «радугой в июле».

 

Елена Коро

 

 

Евгения Джен Баранова

Ялта

 

Рыбное место

 

Цареубийцей вырвался закат
(бежал по бухте, отражаясь в иле).
Вся Балаклава – стянутый канат,
который незаметно отпустили –

расширилась, слегла, изнемогла
под взглядом нарождающейся ночи.
Сливалась с небом алая игла –
и был союз до жалости непрочен.

Лишь генуэзцам грезился луфарь,
но не Лифарь, а, связанная кротко,
морская тварь – обеденный словарь,
случайная подруга сковородки.

Литой Куприн – зеленый, золотой –
молчит в причал на ржавчине понтонной.
Шаланды с мягкотелой мелюзгой
давно не приводили листригоны.

Над Чембало гортанный говор стих,
от итальянцев мало что осталось…
И лишь на нас, счастливых и живых,
задумчиво поглядывала старость.

 

***

Мир устроен очень мудро.
Ночь всегда линяет в утро.
Танцовщице снится паровоз.
И взлетает Айседора,
словно шар, цветной и полый,
словно шарф по лестнице колес.

Разметались строчки - тени.
Пьет с провидцем Провиденье.
Из Кореи тянет в Кореиз.
Я любила. Это слишком.
Каждый маменькин парнишка
подтвердит, что love теряет is.

Нравственный закон снаружи
вряд ли будет обнаружен.
Кантом вышивает Фейербах.
Министерство горькой правды
превращает стадо в равных.
Осторожней в мыслях и словах.

Впрочем, стоит ли об этом.
Мы расстались светлым летом.
Ранней/поздней осенью/весной.
Мир устроен очень чётко,
потому пошлю всё к чёрту
и уйду на цыпочках в прибой.

 

Кукуруза

 

Горячий запах кукурузы
и снеговик на Рождество...
А интересно, знал ли Рузвельт,
что в Ялте улица – его?

А интересно, знала я ли –
или предчувствовала всласть –
что жизнь по нотам разыграет,
потом шарманщику продаст.

Что засыпать в обвисшем кресле –
привычка взрослых, как и спирт.
Что кукурузный запах честный
не так уж в горле шелестит.

Что строчки, нежные когда -то.
из лап не выпустят живой...
Горячий запах. Снег из ваты.
Лошадка с красной головой.

 

Посвящение Крыму

 

Воспоминай меня, отрава,
насмешник, ухарь, птичий крик
(и нежный говор Донузлава,
и караимский запах книг).

Воспоминай меня, живую,
с корнями-пальцами волос,
в соленых капельках лазури
и в босоножках на износ.

Я – только дерево, я – слово,
произносимое в горах.
Какая разница с какого
мы переводимся как "прах".

Как порох-пламя. Мед-гречиха.
Как вой бездомных Аонид.
Креманка Крыма. Очень тихо.
И чувство Родины саднит.

 

Бар «Инжир»

 

Убежище святых и пьяных
с кирпичной кладкою стены.
Мне одиноко, как Татьяне
в Онегина забредшей сны.
(Девичник в обществе кальяна.
Смешно взлетают пузырьки).
Я одинока, как Татьяна! –
незаживленный Арлекин.
Какая недолга, какая
игра божественных щедрот!
Лишь рифмы тонкие растают
и чудо чудное взойдет,
как я взнесусь пушистым пеплом,
коротким всполохом ружья...
Шаги по солнцу, бег по беглым –
худая, маленькая я.

 

Шри-Ланка

 

Выдаст бог – уеду на Шри-Ланку
аммонитом прежних метрополий,
бронзовым от солнечной огранки,
медленным, как глина или Голем.

Говорят, там люди прорастают
из ночного свода баобабов.
Говорят, там чаю обучают
каждого кофейного араба.

Говорят, что музыки излишек
отдают туристам белокожим
и стада мечтательных слонишек
набегают на ухо прохожим.

Охать, удивляться, фыркать, акать,
в инстаграме душу растворяя.
И забыть, что профилем на запад
ждет меня земля моя стальная.

 

***

Подержи меня за руку. – Пол трещит –
Поищи мне солдатиков или пчел.
В моем горле растет календарь-самшит
и рифмованно дышит в твое плечо.

Коктебельская морось, вино и плов,
пережитого лета слепой навар.
Подержи меня за руку.
Лишь любовь
сохраняет
авторские права.

Как наивно звучит!
Так лиане лжет
постаревший в радости кипарис.
Все проходит/в прошлом/ прошло /пройдет –
для чего торопить тишину кулис?

Так готовь же алтарь, заноси кинжал,
доставай ягненка из рукава.
Ты держал меня за руку! так держал!
Показалось даже, что я жива.

 

***

Один уехал на Чукотку,
другой в израильской глуши
вгоняет теги-блоги- сводки
в репатриацию души.

Знакомый в Риме,
друг в Бангкоке
(но ждет билетов в Хошимин).
Как рыбу, глушат нас дороги,
не приводящие в один

из тех краев, где солнца муха
гуляет в чашке голубой…
Ползет История на брюхе,
переминая под собой.

Вожди сияют перламутром,
у подданных – стальная грудь.
Боюсь, боюсь однажды утром
на пражском кладбище уснуть.

 

***

И говорили овцы: "ба!ба!ва!".
И девочки заслуженно старели.
Росли на гидропонике слова.
Чапаеву мерещился Пелевин.

Мой старый мир, мой дивный старый мир
застрял в зубах — початком в молотилке.
Какое лето выдалось! Салгир
так обмелел, что вместится в Салгирку.

Какие вишни! — Вырубленный сад.
Мой Треплев переписывает "Чайку".
Все хорошо. Никто не виноват.
Обед в обед. Чистейшие лужайки.

Коньяк. Кальян. Коробка курабье.
Веселый старт для быстрого начала.
И говорили овцы: "бе!бе!ве!".
А я молчала. Плакала. Молчала.

 

Ноябрь в Крыму

 

Лишь горы позвоночником Земли.
Лишь оттепель, пристегнутая к лужам.
Никто не свят. И пустота внутри
куда больней, чем пустота снаружи.

Лишь акварель. И сосен корабли.
И крыши, обветшалые некстати.
И что бы ты кому ни говорил,
одной души по-прежнему не хватит.

Один замолк, соседний занемог,
одна бутылка выжата об стену.
Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:
он ключник и замок одновременно.

Какая тишь! Хоть ласточкой об лед.
Размыло дни на стареньком планшете.
Никто не свят. У осени пройдет.
И ты пройдешь — как не было на свете.

 

Севастополю

 

И мой браслет,

и слез собачьих блеск,

и осени божественная лажа.

Звони.

Звени.

Я уношу свой крест,

как тайну неглубокого корсажа.

 

Звони-звени!

Оливки.

Фонари.

"Всё по 15".

Барышни в балетках.

 

Когда уйдут все наши корабли,

на океан наклеят этикетки.

 

И разольют мой город по холмам,

по пузырькам для моложавых пальцев.

Когда уйдут все наши...

Океан

подыскивает новых постояльцев.

 

***

Регата. Парусник. Четыре корабля.

Сей список — журавлиный, красноперый.

Волна играет белыми. Маяк

выдерживает взгляды репортеров.

 

На побережье — бой и бабл-гам.

И жжет глагол у хлебного киоска.

Регата. Парусник. К недальным берегам

уходят одинокие подростки.

 

Как хорошо быть штурманом! А дни!

какие дни стоят у Жюля Верна!

И мальчики становятся — людьми.

И блинная становится — таверной.

 

 

(больно и тщательно)

 

Больно и тщательно
(мыльной водой в носу)
я выживаю из памяти бледный лик.
Чтобы не помнить –
день в молодом лесу.
Странные-странные майские напрямик.

Больно и тщательно стеклышко стеклорез
делает многочисленней и слабей.
Чтобы не помнить –
город на букву С.
Его херсонесов, бункеров, лебедей.

Больно и тщательно –
мелочно, жадно, зло.
В старых кроссовках, в берцах, на каблуках.
Так разделяет тоненькое сверло
камень на до и после.
На лепестках
не оживают пчелы.
Так Млечный Путь
движение кисти свёртывает в тупик.
Больно и тщательно!
То есть – куда-нибудь.
В недосягаемость всех телефонных книг!

В невозвращаемость!
В нЕкуда!
В никудА!
Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!
Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.
Как это больно
(и тщательно) отдавать!

 

Полонез (прощание с Родиной)

Покинуть дом – лишь мысли оборвать,
тебя соединяющие с местом.
Лишь перестать при имени Иван
березу представлять или повестку.

Лишь перестать при имени Айше...
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек. Маленький ковчег –
мой полуостров, радуга в июле.

Сосновый лес, смешная кукуля,
которую не ест герой приезжий.
Покинуть дом – матросом корабля,
уткнувшегося мордой в побережье.

Едва заснешь – припомнишь кубете,
морскую пристань, скрип велосипеда.
Покинуть дом – востребовать патент,
вручить права бессоннице усердной.

Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов...
Покинуть Ялту! – Жизнь моя! Сложил
тебя не самый терпеливый автор.

 

 

Фаэт Евгения Джен Баранова

 

Поэзия Евгении, Джен, как беотийский лад, катарсис пульсирующих минорных доминант, пронизывающий «вой бездомных аонид». Пульсары метафор оксюморонно сложны, уже запредельны – от мандельштамовской тревожности в «Ласточке»: «Я так боюсь рыданья Аонид» - сквозь высший катарсис реминисценций Рейна:

 

Я тоже голошу:
О, всемогущий Боже! Уж я тебя прошу:
Учи меня рыданью и масс, и аонид,
Включи меня в преданье, от коего знобит,
Сожги меня до пепла и обрати в подзол…

 

до ощущения воя бездомности, от-причастности, отторжения от корней. Изначальное, приписываемое Мандельштамом Пушкину, «рыдание безумных Аонид», Аонид, муз, обитающих в Аонийских горах в Беотии, в экзальтации катарсиса превращается не в «трагически рыдающий плач-звук ао», в вой бездомности, очень тихий, безлично-личный, саднящий вой обездомливания, когда больно и тщательно из памяти выживается бледный лик:

 

В невозвращаемость!
В нЕкуда!

В никудА!

Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!

Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.

Как это больно

(и тщательно) отдавать!

 

«Креманка Крыма» в этом контексте изящно-утонченная форма для изысканнейших крымских десертов звучит изнутри уже не воем беотийского исторжения трагических пульсаций, здесь «очень тихо», здесь отдан «маленький ковчег полуострова» больно и тщательно, нет, уже не больно, уже – прах крематория – креманка Крыма.

 

И над умолкшей Аонидой
Рыдая, пепел твой почтит
Нелицемерной панихидой…

Е. Баратынский «Когда твой голос, о поэт…»

 

Здесь установлена очень близкая смысловая связь не только с метафорой Баратынского, плач по умершей Аониде, как плач по умершему слову, поэту. В поэзии Джен – «креманка Крыма» – «слово, произносимое в горах», прах, в этой цепочке ассоциаций, поэт и Крым, поэт и его маленький ковчег неразрывно связаны в единое целое. Здесь срабатывает принцип фаэтической трансметонимии: «маленький ковчег» – «креманка» – «Крым» – и сам поэт, отождествляющий себя со Словом, со смертью слова в себе, со смертью Крыма, со смертью ковчега, который неотделим от поэта, но его не забрать, «лишь мысли оборвать, тебя соединяющие с местом»…

 

Покинуть дом – лишь мысли оборвать,
тебя соединяющие с местом.
Лишь перестать при имени Иван
березу представлять или повестку.

Лишь перестать при имени Айше...
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек.

 

Уже – лишь оборвать… и полонезом прощания…

И аонида Мнема – муза воспоминаний – завершением высшего трагизма бездомности, обездомливания –

 

Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов...

Покинуть Ялту!

 

Самозабвенно самозабвением себя самой и всех тех черт, что в поэзии Джен так рельефно выделяют Крым в пространстве времен – фаэзией трагизма в фа-миноре – и эти ключи отрицания, трансметафоры забвения и отторжения только усиливают - до высшей кульминации – момент трагического звучания имени Крым – «радугой в июле».

Елена Коро

 

Евгения Джен Баранова

Ялта

 

Рыбное место

 

Цареубийцей вырвался закат
(бежал по бухте, отражаясь в иле).
Вся Балаклава – стянутый канат,
который незаметно отпустили –

расширилась, слегла, изнемогла
под взглядом нарождающейся ночи.
Сливалась с небом алая игла –
и был союз до жалости непрочен.

Лишь генуэзцам грезился луфарь,
но не Лифарь, а, связанная кротко,
морская тварь обеденный словарь,
случайная подруга сковородки.

Литой Куприн – зеленый, золотой –
молчит в причал на ржавчине понтонной.
Шаланды с мягкотелой мелюзгой
давно не приводили листригоны.

Над Чембало гортанный говор стих,
от итальянцев мало что осталось…
И лишь на нас, счастливых и живых,
задумчиво поглядывала старость.

 

***

Мир устроен очень мудро.
Ночь всегда линяет в утро.
Танцовщице снится паровоз.
И взлетает Айседора,
словно шар, цветной и полый,
словно шарф по лестнице колес.

Разметались строчки - тени.
Пьет с провидцем Провиденье.
Из Кореи тянет в Кореиз.
Я любила. Это слишком.
Каждый маменькин парнишка
подтвердит, что love теряет is.

Нравственный закон снаружи
вряд ли будет обнаружен.
Кантом вышивает Фейербах.
Министерство горькой правды
превращает стадо в равных.
Осторожней в мыслях и словах.

Впрочем, стоит ли об этом.
Мы расстались светлым летом.
Ранней/поздней осенью/весной.
Мир устроен очень чётко,
потому пошлю всё к чёрту
и уйду на цыпочках в прибой.

 

Кукуруза

 

Горячий запах кукурузы
и снеговик на Рождество...
А интересно, знал ли Рузвельт,
что в Ялте улица – его?

А интересно, знала я ли –
или предчувствовала всласть –
что жизнь по нотам разыграет,
потом шарманщику продаст.

Что засыпать в обвисшем кресле –
привычка взрослых, как и спирт.
Что кукурузный запах честный
не так уж в горле шелестит.

Что строчки, нежные когда -то.
из лап не выпустят живой...
Горячий запах. Снег из ваты.
Лошадка с красной головой.

 

Посвящение Крыму

 

Воспоминай меня, отрава,
насмешник, ухарь, птичий крик
(и нежный говор Донузлава,
и караимский запах книг).

Воспоминай меня, живую,
с корнями-пальцами волос,
в соленых капельках лазури
и в босоножках на износ.

Я – только дерево, я – слово,
произносимое в горах.
Какая разница с какого
мы переводимся как "прах".

Как порох-пламя. Мед-гречиха.
Как вой бездомных Аонид.
Креманка Крыма. Очень тихо.
И чувство Родины саднит.

 

Бар «Инжир»

 

Убежище святых и пьяных
с кирпичной кладкою стены.
Мне одиноко, как Татьяне
в Онегина забредшей сны.
(Девичник в обществе кальяна.
Смешно взлетают пузырьки).
Я одинока, как Татьяна! –
незаживленный Арлекин.
Какая недолга, какая
игра божественных щедрот!
Лишь рифмы тонкие растают
и чудо чудное взойдет,
как я взнесусь пушистым пеплом,
коротким всполохом ружья...
Шаги по солнцу, бег по беглым –
худая, маленькая я.

 

Шри-Ланка

 

Выдаст бог – уеду на Шри-Ланку
аммонитом прежних метрополий,
бронзовым от солнечной огранки,
медленным, как глина или Голем.

Говорят, там люди прорастают
из ночного свода баобабов.
Говорят, там чаю обучают
каждого кофейного араба.

Говорят, что музыки излишек
отдают туристам белокожим
и стада мечтательных слонишек
набегают на ухо прохожим.

Охать, удивляться, фыркать, акать,
в инстаграме душу растворяя.
И забыть, что профилем на запад
ждет меня земля моя стальная.

 

***

Подержи меня за руку. – Пол трещит –
Поищи мне солдатиков или пчел.
В моем горле растет календарь-самшит
и рифмованно дышит в твое плечо.

Коктебельская морось, вино и плов,
пережитого лета слепой навар.
Подержи меня за руку.
Лишь любовь
сохраняет
авторские права.

Как наивно звучит!
Так лиане лжет
постаревший в радости кипарис.
Все проходит/в прошлом/ прошло /пройдет –
для чего торопить тишину кулис?

Так готовь же алтарь, заноси кинжал,
доставай ягненка из рукава.
Ты держал меня за руку! так держал!
Показалось даже, что я жива.

 

***

Один уехал на Чукотку,
другой в израильской глуши
вгоняет теги-блоги- сводки
в репатриацию души.

Знакомый в Риме,
друг в Бангкоке
(но ждет билетов в Хошимин).
Как рыбу, глушат нас дороги,
не приводящие в один

из тех краев, где солнца муха
гуляет в чашке голубой…
Ползет История на брюхе,
переминая под собой.

Вожди сияют перламутром,
у подданных – стальная грудь.
Боюсь, боюсь однажды утром
на пражском кладбище уснуть.

 

***

И говорили овцы: "ба!ба!ва!".
И девочки заслуженно старели.
Росли на гидропонике слова.
Чапаеву мерещился Пелевин.

Мой старый мир, мой дивный старый мир
застрял в зубах — початком в молотилке.
Какое лето выдалось! Салгир
так обмелел, что вместится в Салгирку.

Какие вишни! — Вырубленный сад.
Мой Треплев переписывает "Чайку".
Все хорошо. Никто не виноват.
Обед в обед. Чистейшие лужайки.

Коньяк. Кальян. Коробка курабье.
Веселый старт для быстрого начала.
И говорили овцы: "бе!бе!ве!".
А я молчала. Плакала. Молчала.

 

Ноябрь в Крыму

 

Лишь горы позвоночником Земли.
Лишь оттепель, пристегнутая к лужам.
Никто не свят. И пустота внутри
куда больней, чем пустота снаружи.

Лишь акварель. И сосен корабли.
И крыши, обветшалые некстати.
И что бы ты кому ни говорил,
одной души по-прежнему не хватит.

Один замолк, соседний занемог,
одна бутылка выжата об стену.
Ноябрь в Крыму не то чтобы замок:
он ключник и замок одновременно.

Какая тишь! Хоть ласточкой об лед.
Размыло дни на стареньком планшете.
Никто не свят. У осени пройдет.
И ты пройдешь как не было на свете.

 

Севастополю

 

И мой браслет,

и слез собачьих блеск,

и осени божественная лажа.

Звони.

Звени.

Я уношу свой крест,

как тайну неглубокого корсажа.

 

Звони-звени!

Оливки.

Фонари.

"Всё по 15".

Барышни в балетках.

 

Когда уйдут все наши корабли,

на океан наклеят этикетки.

 

И разольют мой город по холмам,

по пузырькам для моложавых пальцев.

Когда уйдут все наши...

Океан

подыскивает новых постояльцев.

 

***

Регата. Парусник. Четыре корабля.

Сей список журавлиный, красноперый.

Волна играет белыми. Маяк

выдерживает взгляды репортеров.

 

На побережье бой и бабл-гам.

И жжет глагол у хлебного киоска.

Регата. Парусник. К недальным берегам

уходят одинокие подростки.

 

Как хорошо быть штурманом! А дни!

какие дни стоят у Жюля Верна!

И мальчики становятся людьми.

И блинная становится таверной.

 

 

(больно и тщательно)

 

Больно и тщательно
(мыльной водой в носу)

я выживаю из памяти бледный лик.

Чтобы не помнить –

день в молодом лесу.

Странные-странные майские напрямик.


Больно и тщательно стеклышко стеклорез

делает многочисленней и слабей.

Чтобы не помнить –

город на букву С.

Его херсонесов, бункеров, лебедей.


Больно и тщательно –

мелочно, жадно, зло.

В старых кроссовках, в берцах, на каблуках.

Так разделяет тоненькое сверло

камень на до и после.

На лепестках

не оживают пчелы.

Так Млечный Путь

движение кисти свёртывает в тупик.

Больно и тщательно!

То есть – куда-нибудь.

В недосягаемость всех телефонных книг!


В невозвращаемость!

В нЕкуда!

В никудА!

Чтобы не помнить! Чтобы совсем не знать!

Рой твоих родинок, мыслей твоих вода.

Как это больно

(и тщательно) отдавать!

 

Полонез (прощание с Родиной)

Покинуть дом – лишь мысли оборвать,
тебя соединяющие с местом.
Лишь перестать при имени Иван
березу представлять или повестку.

Лишь перестать при имени Айше...
Лишь перестать в фамилии Зозуля
ловить кукушек. Маленький ковчег –
мой полуостров, радуга в июле.

Сосновый лес, смешная кукуля,
которую не ест герой приезжий.
Покинуть дом – матросом корабля,
уткнувшегося мордой в побережье.

Едва заснешь – припомнишь кубете,
морскую пристань, скрип велосипеда.
Покинуть дом – востребовать патент,
вручить права бессоннице усердной.

Не помнить коз, которые паслись
на сих холмах с приезда аргонавтов...
Покинуть Ялту! – Жизнь моя! Сложил
тебя не самый терпеливый автор.

 
Rado Laukar OÜ Solutions