19 марта 2024  07:11 Добро пожаловать к нам на сайт!

Поэты Петербурга - Дайджест

Глеб Горбовский


Глеб Яковлевич Горбовский
Родился 4.10. 1931 в Ленинграде.— русский поэт, прозаик. Член Русского ПЕН-центра (1996). Академик Академии российской словесности (1996). . Обучался в ремесленном училище, полиграфическом техникуме. В первые послевоенные годы был направлен в колонию для несовершеннолетних преступников, откуда совершил побег с целью поисков отца. Меняя профессии, много ездил по стране. Работал в Сибири лесорубом и сплавщиком, участвовал в геологических экспедициях. Один из самых популярных неофициальных поэтов Ленинграда 50-х годов. В армии писал песни, одна из самых известных — «Сижу на нарах, как король на именинах» Первые стихи опубликовал в середине 1950-х годов. В 60-х вступил в Союз писателей — и написал великое множество совершенно советских стихов. Всего более 30 книг стихов и прозы. В последние годы много печатается в «патриотических» изданиях.
Писал также стихи для детей. Лауреат Государственной премии РСФСР.


Жизнь

Очнись… Возьми перо-бумагу,
взгляни с низин — на небеса
и вспомни Бога, что из мрака
тебя извлек, открыв глаза.

Твои глаза открыл, твой разум,
чтоб ты явленной красотой
обжегся… но — не вспыхнул сразу,
а величал ее святой.

Ты посетил мгновенья жизни,
что даровал тебе Господь.
…На ветке яблоком повисни
и упади, утратив плоть.

* * *

Тремя перстами карандаш
беру — отнюдь не для молитвы, —
и в стих вхожу, как в Эрмитаж,
и явь рисую без палитры.

А Явь сияет за окном
под кистью Бога-живописца.
И взгляд мой, замутненный сном,
восторгом пенистым искрится!

У нас

Где я в жизни только не был,
посещая шар земной,
а вчера опять на небо
возвернулся… В мир иной.

Что я видел на планете,
где страдают враг и друг,
обалдевшие — как дети,
приуставшие от мук?

Видел я святых и грешных,
однобоких и двойных…
Но у нас — в краю кромешном —
интересней, чем в иных.

Зимние птицы

На белых деревьях они, как плоды,
их гложет крещенский мороз…
Ни корочки хлебной, ни капли воды, —
лишь медной луны купорос.

Вороны, воробышки, искры синиц,
алеют в снегу снегири…
Терпение наше, терпение птиц —
кристаллы и пузыри.

Едва подморозит — мы мечем и рвем,
холодной бежим новизны.
А зимние птицы на древе своем
и тверди, и небу — верны!

Звездный танец

Звезда танцевала в немеркнущем небе,
горланили зрители “би-и-сс!”,
и не было звездного танца нелепей,
когда она рухнула вниз…

Алмазы надежды, мечты бриллианты
сверкают на грязном полу…
Кремлевские в сердце бормочут куранты,
добро улыбается злу.

Не хочется видеть, не можется слушать,
к обрыву скользя бытия,
теряя — не тело, теряя не душу:
всего лишь изжитое “Я”.


Злыдень

За окном — стадион…
Он покрыт не травой,
а какою-то химией неживой.

На зеленом ковре —
нынче дождь, завтра снег
и каких-то букашек осмысленный бег.

Единит их не смех
и тем паче не плач,
а безмозглый, накачанный воздухом мяч.

Наблюдая игру
с высоты этажа,
я словесного им отсылаю ежа.

Пусть пинают не мяч,
а колючую тварь,
пусть целуется с ней — двухметровый вратарь!


* * *

Свеченье глаз, звучанье рта,
смешных ушей — настороженность,
ноздрей всеядных — напряженность…
Лица конструкция проста.
А что под ней? Как — подо льдом?
Река Души — неистощима,
струящаяся жизни мимо,
чтоб стать бессмертною потом.
С годами — в трещинах морщин
лица тускнеет оболочка:
дохнет зима — и нет цветочка.
Но для унынья нет причин:
звучала речь, работал слух,
глаза светились, нюх старался…
но главное — не растерялся,
превозмогая будни, дух!


* * *

Теперь я знаю, только и всего:
страшнее жизни нету ничего.
Ее отведав, вдоволь отхлебнув,
я улыбнулся, губы не надув.
Она в свою вмещает колею
рождение мое и смерть мою.
То беспощадно грабит, как бандит,
то, походя, — любовью угостит.
По молодости — насулит чудес,
заставит верить в первенство небес.
А то нашлет болячек в телеса,
отравит золотом и ослепит глаза,
а душу сделает капризней…
Нет ничего страшнее жизни!
Но в каждый из ее священных дней
я все азартней думаю о ней!

* * *

На станции Разлука
мы встретились с Тобой.
В глазах Твоих не скука,
а смертной жизни бой!

Устало тело… Кожа
похожа на паркет.
И все ж лицо — не рожа.
И я — все тот же шкет.

А я — все тот же шибздик,
что втрескался в Красу…
К Тебе — моей Отчизне —
любовь, как крест, несу.


Остановись, мгновенье!

Нет, не когда сходила благодать —
любое из отпущенных мгновений
остановить! — и долго наблюдать,
не убоясь фатальных откровений…

Не то мгновение, когда я на войне
стоял под вражьим дулом карабина
или когда барахтался на дне
якутской речки, ухватясь за льдину…

Остановить хотел бы я тот миг,
когда, блуждая странником по свету,
я вдруг непостижимое постиг:
что Бог — во вне, но что меня в Нем — нету.



ФОНАРИКИ

Когда качаются фонарики ночные
и темной улицей опасно вам ходить,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.
Мне дева ноги целовала, как шальная,
одна вдова со мной пропила отчий дом!
Ах, мой нахальный смех
всегда имел успех,
и моя юность пролетела кувырком!
Лежу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Гляжу, как кот в окно,
теперь мне все равно!
Я раньше всех готов свой факел потушить.
Когда качаются фонарики ночные
и черный кот бежит по улице, как черт,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил свой жизненный рекорд!

1953

Когда фонарики качаются ночные - Владимир Сорокин


ПРОКЛЯТИЕ СКУКЕ

Монолог лишнего человека

Боюсь скуки, боюсь скуки!
Я от скуки могу убить,
я от скуки — податливей суки:
бомбу в руки — стану бомбить,
лом попался — рельсу выбью,
поезд с мясом брошу с моста.
Я от скуки кровь твою выпью,
девочка, розовая красота!
Скука, скука... Съем человека.
Перережу в квартире свет.
Я — сынок двадцатого века,
я — садовник его клевет,
пахарь трупов, пекарь насилий,
виночерпий глубоких слез.
Я от скуки делаюсь синим,
как от газа! Скука, наркоз.
Сплю, садятся мухи, жалят.
Скучно так, что — слышно! Как пение...
Расстреляйте меня, пожалуйста,
это я прошу — поколение.
1956

ДОБРОЕ УТРО!

В Ленинграде у входа на Смоленское кладбище
висел громкоговоритель.
На кладбище: «Доброе утро!» —
по радио диктор сказал.
И как это, в сущности, мудро:
Светлеет кладбищенский зал.
Встают мертвяки на зарядку,
тряхнув чернозем из глазниц,
сгибая скелеты вприсядку,
пугая кладбищенских птиц.
Затем они слушают бодро
последних известий обзор.
У сторожа — пьяная морда
и полупокойницкий взор.
Он строго глядит на бригаду
веселых своих мертвецов:
«Опять дебоширите, гады?»
И мочится зло под крыльцо.
По радио Леня Утесов
покойникам выдал концерт.
Безухий, а также безносый,
заслушался экс-офицер...
А рядом гнилая старушка
без челюсти и без ребра
сказала курносой подружке:
«Какая Утесов — мура!»
Но вот, неизбежно и точно,
курантов ночных перезвон:
«Спокойной, товарищи, ночи!» —
и вежливость, и закон.
1956

* * *

Сначала вымерли бизоны
на островках
бизоньей зоны.
Затем
подохли бегемоты
от кашля жгучего
и рвоты.
Косули пали
от цинги.
У мух отнялись
две ноги,
но мухи сразу не скончались...
Дикообразы вдруг
легли,
еще колючие вначале,
потом обмякли,
отошли...
Оцепенела вдруг
собака.
Последним помер
вирус
рака...
...И только между
Марсом,
правда,
да между умершей Землей
еще курили астронавты
и подкреплялись
пастилой.
Сидели молча,
как предметы,
с Землей утратившие
связь...
И электрического света
на пульте
вздрагивала вязь.
1958(?)

Риду Грачеву


А я живу в своем гробу,
табачный дым летит в трубу,
окурки по полу снуют,
соседи счастие куют!
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри
газетой «Правда» — о, нора!
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы,
до излияния в клозет...
Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет.
1960

...Ребятам по эпохе —
Уфлянду, Еремину и Виноградову

По проспектам
ходили парни,
расхолаживали друг друга...
Большинство из парней —
бездарные,
каждый третий —
пес или сука...
А меж них — сновали неведомые,
неразгаданные,
другие...
И — почти что все
были преданы...
Хорошо,
что были —
такие!
Эти люди — вежливо мучились...
Эти люди — эпоху строили...
... Эти люди были,
как случаи,
и пожалуй —
были героями!
1969


Rado Laukar OÜ Solutions