ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 38 сентябрь 2014 г.
Поэты Петербурга
И. Смирнов
Стихи Игоря Смирова мы публиковали в 25 номере журнала "Что есть Истина?" в июне 2011 года
Судьба репрессированного
в письмах жене
(1933 – 1937 гг.)
П р е д и с л о в и е
Это письма моего отца, которые он писал моей матери после своего ареста в ночь со 2-го на 3 марта 1933 г. в коммунальной квартире в Ленинграде по Социалистической ул., д. 6, кв. 5. Письма эти я случайно нашел в маминых бумагах уже после ее смерти. До этого, где-то в конце шестидесятых, в начале семидесятых годов, мама мне сказала:
- Знаешь, я решила уничтожить эти письма. Папа уже не вернется. Мне, да и тебе, наверное, скоро они не будут нужны. А кому они вообще будут нужны после нас? Я промолчал, внутренне соглашаясь с ней. И, вот, оказалось, что они не уничтожены. То ли она не успела этого сделать, то ли не смогла – не поднялась рука. И я, развернув сверток и увидев их, решил: это судьба. Значит, они должны жить – для меня, для моих родных, а, может быть, и для других в память о прекрасных людях – моих родителях – судьба которых (как, впрочем, и судьбы многих тысяч людей) была самым невероятным образом исковеркана нашей счастливой советской эпохой.
В свертке я обнаружил 92 письма, но, конечно, их было больше. Например, за письмом от 1.01.34 г. следовало письмо от 10.07.34 г., из которого было видно, что отец уже получил письмо о нашем возвращении в Ленинград из Тары. Отсутствовало письмо, которое написал отец, узнав об убийстве С. М. Кирова. Это письмо мне очень запомнилось. Киров посещал опытную станцию «Белогорка» на Сиверской, где отец работал до 1930 г. В последние годы отец там заведовал отделом полеводства, и ему доводилось водить Кирова по полям и рассказывать о делах и планах. Человеческие качества Кирова очень нравились ему, он был потрясен произошедшим и не мог понять, зачем и кому это нужно. Не исключено, что мама отослала это письмо с каким-нибудь своим прошением еще до войны. Я знаю, такие прошения она неоднократно писала.
В Таре мы с мамой были три раза: в 1934 г., в 1935 г. (с июня по август) и в 1936 г. (июль-август). В 1937 г. решили не ехать, так как в марте 1938 г. кончался срок ссылки. Но все повернулось иначе В 1937 г. отца арестовали во второй раз, в Таре. Об этом мы узнали от его квартирной хозяйки. На запросы мамы ей ответили, что он получил срок десять лет без права переписки и свиданий. Мама неоднократно обращалась с запросами и до войны, и после нее. В своем письме ко мне от 19.08.47 г. она пишет: «…Вчера вечером ходила за ответом на мое заявление, по вызову, в дом на ул. Чайковского. Папа находится в исправительно-трудовом лагере – следовательно – жив. Мне сказали, что писать никуда не надо, так как я буду получать пока такие ответы, а мне, все, что нужно, будет сообщено по моему адресу…» и – далее – «Думаю, что в октябре-ноябре будут какие-либо изменения в его жизни». В 1950 г., наконец, ее вызвали в этот же дом и вручили бумагу, в которой черным по белому было напечатано, что он умер в 1942 г. от острой сердечной недостаточности. Летом 1959 г. на мамин адрес пришло письмо, в котором сообщалось, что «постановлением Ленинградского городского суда от 24 апреля 1959 года постановление Тройки ПП ОГПУ в ЛВО от 21.04.33 г. отменено и дело производством прекращено за отсутствием состава преступления». После получения этого письма мама никуда больше не обращалась. Она скончалась в январе 1979 г. так и не узнав окончательно судьбу моего отца: ворошить прошлое было для нее слишком тяжелой ношей.
После обнаружения писем я долго не мог решиться на выяснение обстоятельств арестов и судьбы моего отца. Трудно сказать, что меня на это подвигло. Может быть то, что, разбирая его чудом сохранившиеся бумаги, я наткнулся на документ, относящийся к тому времени, когда он работал в «Белогорке», на станции Сиверской, под Ленинградом, и где проходило мое детство. Может быть «давление» со стороны жены. А может быть внутренний голос, твердящий: «если не ты, то кто же?» и часто не дающий покоя. Я ведь слишком мало знал об отце: когда его арестовали в Ленинграде мне было 9 лет, а когда видел последний раз в Таре – 13. Он мне представлялся или шагающим по полю в брезентовом дождевике с капюшоном, или сидящим за письменным столом, когда виделась только его спина… Как все же ничтожно мало знаем мы в детстве о своих родителях!
Конечно, мне было известно, что отец родился в 1898 г. в селе Творино Ярославской области (губернии), что его отец (а мой дед) служил в этом селе священником, а мать – учительницей. Я бывал там и видел и деда, и бабушку. Они имели восемь детей, мой отец являлся старшим. Из рассказов мамы я знал, что в августе 1918 г. он окончил полный курс Ярославской духовной семинарии и в том же году поступил в Петровскую сельскохозяйственную академию на сельскохозяйственное отделение, а в 1919 г. перевелся в Ярославский университет, который окончил в 1924 г. В 1925 г., при организации в имении «Белогорка» Ленинградской областной опытной станции, перевелся туда и в течение 3-х лет занимал там должность старшего ассистента по отделу полеводства. С конца 1928 г. временно был назначен исполняющим обязанности заведующего этим отделом, а в марте 1929 г. его избрали на эту должность по конкурсу.
Из сохранившихся бумаг отца мне стало известно, что весной 1930 г. в «Белогорке» проходила «чистка соваппарата». Приведу выписку из «Предложений комиссии РКИ по чистке соваппарата по Ленинградской областной сельско-хозяйственной станции» от 15 марта 1930 г. (председатель - Субботин, член – Богданов, секретарь – Сорокин): «В связи с форсированным темпом коллективизации сельского хозяйства предложить Опытной Станции полностью отказаться от постановки опытно-показательных работ в индивидуальном секторе сельского хозяйства, перенеся ее опорные пункты специального характера в колхозы, совхозы и производственно-кооперативные объединения». В этих же «Предложениях» было рекомендовано «произвести подбор руководителей… из состава марксистски-выдержанных научных работников», «немедленно заняться оздоровлением научного состава сотрудников Станции путем подбора из оканчивающих ВУЗы молодых специалистов из среды рабочих и крестьян и из среды работников Станции», «в 2-х недельный срок уволить лиц, находящихся в родстве, согласно Правительственных распоряжений». В моей памяти сохранились фамилии Розепин, Кондаков, Кукуев и Бенуа, поскольку их дети были моими друзьями и в ту пору куда-то уехали вместе с родителями. В отношении моего отца комиссия приняла решение: «Снять с занимаемой должности по II-й (второй) категории, без права занимать ответственные руководящие посты в течение 5 (пяти) лет» (протокол комиссии № 1 от 10.03.30 г.). Не знаю, как развивались события дальше, но в 1930 г. мы переехали в Ленинград. Отец начал работать в Институте реконструкции сельского хозяйства ( Институте экономики и организации социалистического земледелия) и, по совместительству, во Всесоюзном институте растениеводства (ВИРе) ученым специалистом. От какой-то из этих организаций ему предоставили жилье – две комнаты в коммунальной квартире. Я начал учиться в первом классе.
В 2000 г. я написал заявление начальнику УФСБ РФ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области с просьбой оказать посильное содействие в установлении судьбы моего отца и получении его личных материалов, возможно, оставшихся после реабилитации, и вскоре получил ответ. На основании материалов архивного дала № П-52489, находящегося в архивных фондах УФСБ РФ по Санкт-Петербургу, удалось установить, что Смирнов Александр Павлович до ареста работал старшим агроспециалистом реконструкции сельского хозяйства и «обвинялся в том, что «…являясь руководителем созданной им н/р эсеро-народнической ячейки в Институте Реконструкции с/х, составил и спустил в колхозы вредительскую схему и инструкцию по севооборотам в кол-зах Лен. обл. и принимал активное участие в составлении вредительской карты климатических условий области…», т. е. в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-7 и 58-11 УК РСФСР. Постановлением Тройки ПП ОГПУ в ЛВО от 21 апреля 1933 г. осужден к лишению свободы в концлагере сроком на 5 (пять) лет. Заключение в концлагере заменено высылкой в ЗАПСИБКРАЙ на тот же срок». В ответе указывалось так же, что постановлением Ленинградского городского суда от 24 апреля 1959 г. он по данному делу реабилитирован (это мне было уже известно), а для выяснения обстоятельств его повторного ареста и дальнейшей судьбы следует обращаться в УФСБ РФ по Омской области. Пришлось писать туда. 22.05.00 начальник отдела УФСБ РФ по Омской области В.В.Толокнов мне ответил (№ 10/34-1716), что Смирнов А.П. «…Проживал в г. Таре Омской области, работал агрономом-плановиком Тарского ОКРЗУ. Арестован 26.06.1937 г. Тарским ОКРО УНКВД по Омской области по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-10 УК РСФСР. Постановлением тройки УНКВД по Омской области от 02.09.1937 г. как участник группы офицерско-повстанческой организации за проведение контрреволюционной агитации (без ссылки на статьи УК) осужден к высшей мере наказания – расстрелу…. Приговор приведен в исполнение 07.09.1937 г. в г. Таре, конкретное место захоронения не известно». Вскоре из Верховного суда РФ за подписью первого заместителя председателя ВС РФ В.И.Радченко я получил справку (№ ОС 90-44 от 3.07.00 г) о реабилитации, где говорилось: «Определением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда РСФСР от 29 апреля 1990 г. постановление Тройки УНКВД по Омской области от 2 сентября 1937 г. и Постановление Президиума Омского областного суда от 2 февраля 1959 г. в отношении Смирнова Александра Павловича в части осуждения по ст. 58-10 УК РСФСР отменены и дело производством прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления». 6 июня 2000 г. Тарским отделом управления ЗАГС администрации Омской области мне было выдано «Свидетельство о смерти» (!) - КН № 525921, где констатировалось, что отец «умер 07.09.1937 г. в г. Тара Омской области». Таков трагический конец истории об отце, который так и не удалось узнать моей матери. Она ждала отца до 1959 г. На ее долю выпала не легкая жизнь. Беженка 1-й мировой войны, она оказалась в Ярославле, ей удалось окончить там Мариинскую женскую гимназию и после этого заведовать детским домом беженцев, где некоторые дети были немного моложе ее. В Ярославе она пережила белогвардейский мятеж, отсижываясь с детьми в погребе и, под обстрелом, бегала на Волгу за водой. Под Ярославлем, в селе Норском, она впервые встретилась с отцом, где он проходил сельскохозяйственную практику. С 1925 до 1933 г. она вела домашнее хозяйство, так хотел отец. С 1933 до 1957 г. работала воспитательницей в детском саду: до войны – в одном, который с началом войны был эвакуирован из Ленинграда, там преобразован в интернат, а в августе 1945 г. возвращен в Ленинград и расформирован; после войны - в другом, откуда в 1957 г. ушла на пенсию. В связи с этим в газете «Ленинградская Правда» (№ 8 (13034) от 10.01.56 г.), в рубрике «Читатели сообщают» появилась заметка Л. Лебедевой «Воспитательница детей». В ней говорилось: «Сорок лет тому назад начала воспитывать детей Любовь Николаевна Смирнова. В 1917 году она трудилась в одном из детских домов, созданных сразу же после Октябрьской революции. Последние двенадцать лет Любовь Николаевна воспитывала дошкольников в детском саду № 46 парфюмерной фабрики «Северное Сияние». На днях педагогический коллектив детского сада и родители сердечно чествовали юбиляра».
Мне трудно прокомментировать эти письма. Люди, фамилии которых в них встречаются, мне, в основном, неизвестны. Могу сказать, что Ник. Иван. Трунин (стр. 65 ) – работник (а может быть и начальник) Ленинградского окружного земельного управления (ОКРЗУ), помещавшегося на Литейном проспекте, член партии, имевший за Гражданскую войну два ордена Боевого Красного Знамени; отец его очень уважал, а я гордился, когда ходил с ним рядом. Коля (стр. 30, 155, 187 ), Зина (стр. 82 ) и Лида (стр. 239) – родные брат и сестры отца. Б. В. (стр. 100, 137) – Борис Васильевич Витальский, муж тети Зины, живший на Сиверской и работавший на опытной станции Белогорка. Пис. (стр. 85, 174 ) – профессор Писарев, знакомый отца, который, как я слышал, приложил руку к его первому аресту. В. П. (стр. 195 ), Н. В. (стр. 46 ), П. И. Голиков (стр. 212) мне не известны.
Из этих писем ясно следует, что главными для отца были работа, семья и, разумеется, надежда на справедливость.
Он долго не решался поговорить о своей судьбе с председателем Окрисполкома А.Я.Третьяком, ранее занимавшим должность заведующего ОКРЗУ. Наконец, решился, и в письме от 18 февраля 1936 г. сообщает о результатах этого разговора: «Оговаривает он это таким образом: я нахожусь в ведении соответствующих организаций, и не местных, которые меня только контролируют и наблюдают за мной, а тех, которые меня сюда направили. Всякое ходатайство с моей стороны должно идти прежде всего туда, и, в случае движения оттуда и соответствующих запросов – местные организации обязаны будут дать тот или иной отзыв. Так вот, в отношении последнего японял т. Третьяка, что этот отзыв будет хорошим и, во всяком случае, в мою пользу. Он сам сказал свое личное мнение о моей работе и добавил, что и т. Пешков хорошо меня знает по работе и держится такого же мнения. Разговор с Третьяком, в общем, оставил у меня хорошее впечатление. На большее я все-таки не рассчитывал. Правда, я знаю, что могло быть и иное отношение со стороны местных руководителей. Никто от них не отнимает право и самим возбуждать ходатайство (активно действовать) в отношении того или иного работника, а не ожидать запроса, на который они обязаны даже ответить. Но ты, Люба, очень хорошо знаешь, что не каждый решится на такое выступление. Для этого требуется очень многое…».
Как известно, чем больше человек «везет», тем больше на него наваливают, особенно, если он хорошо «везет». А не ошибается только тот, кто ничего не делает. В письме отца от 15 января 1937 г. проскользнула тревожная нотка: «Моментами прямо не знаешь, за какую же работу браться, какая из них срочнее. Ты знаешь, что при такой спешке всегда могут быть просмотры или ошибки, а в моем положении это уже совсем не допустимо. Другой раз так раздумаешься – отдаешь, мол, все время, все силы этой работе, стремишься делать как лучше, а случись какой либо просмотр – едва ли кто вступится, и пострадаешь еще больше, чем пострадал».
Увы, он оказался пророком. Мама, хорошо зная его, говорила мне, что он – идеалист и за своей работой не видит людей, некоторые из которых завидовали и его работоспособности, и его успехам. Что греха таить, пока еще человечество не избавилось от зависти к ближним, к тем, кто умножает, а не проматывает добро, нажитое своим или даже чужим трудом. Не знаю, как было дело в Таре, а в Ленинграде он был арестован по чьему-то доносу. Кажется, следователь даже называл маме фамилию. Эта фамилия, наверное, до сих пор сохранилась в соответствующих архивах. Да мало ли было этих фамилий!
Последнее обычное письмо отца из Тары датировано 20 июня 1937 г. Как следует из документов, 26 июня его арестовали (думаю почему-то, что не его одного). Затем – писем долго не было, а потом пришла открытка от 15 июля, в которой написано, что она «вторая». «Первой» так и не было. Может быть эту «вторую» удалось отправить с оказией. После этого снова долго не было никаких известий и, наконец, как я уже написал, мама получила весточку от его квартирной хозяйки, что он арестован. И все заглохло.
Как-то, при очередном посещении Российской национальной библиотеки (РНБ), я поинтересовался, что из работ отца сохранилось в ее каталоге и сохранилось ли вообще. Нашел шесть работ, относящихся к 1931-1932 гг. Основной из них являлся «Курс кормодобывания применительно к условиям северной нечерноземной полосы», составленный бригадой из 12 человек при его участии и под его редакцией и являвшийся учебником для слушателей техникумов по животноводству и кормодобыванию. Эта книга, выпущенная издательством колхозной и совхозной литературы, за один 1932 год выдержала два издания. Второе издание подписали в печать 26 декабря 1932 г., таким образом оно вышло в свет уже после ареста отца тиражом 30200 экземпляров.
Откровенно говоря, мне было приятно, что труды отца сохранились, что, возможно, ими руководствовались, что, может быть, они и сегодня могут представлять какой-то интерес. Я не могу оценить их ни с точки зрения пользы, ни с точки зрения вреда – жизнь и судьба предписали мне работать совсем в другой отрасли. Тем не менее, я на них не в обиде. Но мысли о доселе не преодоленной несправедливости, жестоко вторгшейся в судьбы моих родителей и, особенно, отца, частенько не дают мне покоя.
Игорь Смирнов
А.П. Смирнов. Письма жене и сыну
Г О Д 1 9 3 3
29 марта 1933 г
ул.Воинова, 25, ДПЗ. 3-й кор. 10-я камера.
Дорогая Люба! Меня оч. беспокоит как ты живешь, как твое здоровье и как здоровье сынишки. Получил вчера третью передачу – лишней там была простынь, которых ты не присылай. Большое спасибо за твои заботы, но ты меня не хочешь слушать и шлешь очень дорогие вещи, как масло. Я уже писал тебе и сейчас прошу для меня ни масла, ни яиц не покупать. Очень благодарен за махорку, курю ее с большим аппетитом. Я здоров по-прежнему. Что ты сказала обо мне сынке? Ждет он папку? Получил ли он красный галстук и готовится ли ко встрече 1-го мая. Передай, что папка его хочет, чтобы сынка во всем слушался мамы и не сердил ее. Представляю, что теперь он готовит уроки за моим столом. Крепко целую свою дорогую жинку. Поцелуй за меня милого, милого сыночка и скажи, чтоб не скучал без папки.
Шура и папка.
15 апреля 1933 г
ул.Воинова, 25, ДПЗ. 3-й кор.
Дорогая Люба! Пишу тебе регулярно, но все еще ничего не знаю, как ты живешь. Я здоров. Получаю твои передачи, за что очень благодарен. Одновременно с этой открыткой посылаю тебе доверенность на распоряжение облигациями гос. займов. Думаю, тебе разрешат часть их продать, а то совсем, наверно, без денег. Проси у моего следователя, чтобы разрешил свидание. Перешли, пожалуйста, брюки и толстовку. Брюки, которые на мне, порвались. Как чувствует себя сынишка? Крепко целую дорогую жинку и роднушку сынку. Шурка и папка.
12 мая 1933 г. 12 час. г. Вятка
Дорогие мои Люба и сынок. Пишу вам из Вятки. Еду благополучно, радует погода и природа. Настроение бодрое. Есть уверенность в свои силы. С аппетитом уничтожаю продовольственные запасы. Очень вкусные котлеты. Поезд в Вятке имеет опоздание уже на 5 часов. В Новосибирск, наверное, приедем не раньше 16-го. Крепко целую дорогих. Привет знакомым. Твой Шурка и сынкин папка.
17 мая 1933 г.
Дорогая Люба! Я не сдержал своего слова и не послал тебе телеграмму в день приезда в Новосибирск. Не сразу решился и сегодня послать ее, да думаю, что хоть многое для меня неизвестно – ты находишься в еще большей неизвестности. Мне хотелось указать в телеграмме не только, что я доехал благополучно, но и где устроился на работу, а этого-то и до сих пор сказать нельзя.
Начну по порядку. Дорогу особенно описывать не буду. Ехал в общем почти пять судок – поезд опоздал на 6 часов. В дороге отдыхал – не мог надышаться свежим воздухом, не мог наглядеться на все новые и новые места. О питании беспокоиться не приходилось, об этом позаботилась ты, роднушка, и я ел, что на убой – много и вкусно. В нашем вагоне и в вагоне № 5 ехало по таким же делам, как и я, человек 30. Единственное, что несколько омрачало меня – это то, что напротив меня сидел Словинский и что несколько надоедал своими настроениями (оханьем, вздыханьем, ожиданием) В. В. Куколь. Ну, это все чепуха, и не дорога, конечно, главное.
Приехали в Новосибирск в пятом часу вечера (по ленинградскому времени), в девятом часу по местному, 15 –го числа. Было уже так поздно, что о явке не приходилось думать. Правда, почти все побывали по назначению, но там уже было закрыто и, следовательно, регистрацию пришлось отложить до завтра. Многие из приезжих имели адреса знакомых в Новосибирске и пошли их отыскивать, чтобы устроиться на ночлег; Куколь таких адресов имел штук 6-8, и у первых же знакомых ему удалось остановиться. Мое положение, ты знаешь, несколько иное. Еще в поезде я договорился, что на худой конец я приду ночевать в вагон (он стоит в Новосибирске сутки), меня обещали пустить туда. Вещи (чемодан и постель) пришлось сдать на хранение. Трамваев в Новосибирске нет. Ходит несколько автобусов, редко и сильно переполнены. Извозчики дерут здорово. Узнал позже, что Эльман взял все-таки извозчика и пока ехал – договорился с ним о ночлеге. Он устроился на кухне, на полу и платит извозчику 3 руб. за ночь. Мне удалось устроиться в гостинице, правда, дорого – 6 руб. в сутки, но зато с большими удобствами. Потом научил многих других, как это делать – в гостиницу пускают только командировочных. Я рассчитывал, что сутки-другие проживу, ну это будет стоить 12 руб., а там или придется дальше ехать, или нужно будет думать о капитальном устройстве в Новосибирске. На деле получилось не совсем так: в гостинице я уже двое суток прожил, завтра выходной день и наверное и 19-го еще не буду иметь ясного представления о своей дальнейшей работе. Решил, во всяком случае, что 19-го – это последний день, когда я буду платить 6 руб. за помещение – поищу что-нибудь дешевле.
16-го мая утром явился на регистрацию. Народа – бездна. Долго ждали. Затем нам выдали анкеты, предложили тут же заполнить и сдать и сказали, что за ответом приходите в 3 часа дня. День протолкался – был в Краевом земельном управлении (Крайзу) и в Новосибирском институте молочного хозяйства. В Крайзу познакомился с сетью опытных учреждений – многие из них находятся в Омске (Зерновой ин-т, Агропочвенная ст. и др.); сказали, что недостаток в работниках есть, но уже не такой большой и касается он преимущественно далеко заброшенных, окраинных опытных учреждений. Надеялся в Ин-те молоч. хоз. Увидеться с т. Маткановым (единственный мой знакомый в Новосибирске), но оказывается он в командировке и будет обратно не раньше 25-го мая. В секторе кормодобывания ин-та, как мне удалось выяснить, вакантных мест нет. Да, я забыл сказать, что при заполнении анкеты я просил, чтобы мне предоставили возможность работы в одном из научных центров края (Омск, Новосибирск). Пришел, как и другие, к 3-м часам, часа полтора прождали, а там говорят – приходите завтра к 12 час. – сегодня не успели сделать. Узнал, что многие приехали с большим запозданием и им – ни слова, на это как бы не обращают внимания. Поругал себя. Фактически я пробыл с дорогой жинкой и сынкой всего лишь четыре денька – и то все в бегах. И такими хорошими, счастливыми кажутся эти дни, и так их мало.
17-го опять пошел. С 12 часов прождали до 4-х, когда началось движение. Получает публика документы и все в Нарым – это от Новосибирска км. 500-600 вверх по Оби; ж. д. сообщения туда нет. Между прочим, получили туда направление Словинский и Эльман, один проф. – директор ленинградского с/х техникума – забыл сейчас фамилию и др. Подошла и моя очередь. Вызывают меня вместе с Кукулем и дают пакет к т. Долгих, чтобы мы договорились с ним 19-го о работе. Кроме нас таких направлений было дано еще 3-4 и каждое на двоих. Тов. Долгих ведает переселенческим управлением. Что вложено в конверт, о чем с нами будут говорить, куда попадем – пока еще неизвестно. Как нарочно – этот выходной день 18-го – вот когда он особенно для меня неприятен. Хорошо, люба, то, что с нами будут говорить, а не просто дали «путевку в жизнь», как Словинскому и Эльману. Последний очень расстроился – он никак не ожидал. Я, говорит, - работать не буду, жена будет посылать рублей по сто в месяц и мне хватит, в Нарыме жизнь дешевая. Никак я не могу понять таких людей и рассуждений.
Куколь не отстает от меня ни на шаг. Ходит к знакомым только ночевать, а так проживает у меня в комнате. Поднадоел изрядно и все мечтает, чтобы нам вместе дали работу. Вот чего бы я не хотел.
Видишь, жинка, письмо не такое уж приятное. Может быть лучше было и не писать до результатов, как все делают. Да, думаю, ты бы хуже беспокоилась. Не делай из письма пессимистических выводов – у меня их нет. Настроение по-прежнему бодрое. Никакая работа меня не страшит – везде живут люди и везде есть счастливые. В этом отношении я не похож на других, мне удивляются и у меня черпают бодрость.
В Новосибирске пыльно, жарко. Жизнь дорогая, но об этом потом. Скоро еще напишу тебе и сынке, наверное с места работы. Ни на минуту не падаю духом. К случаю придется – толкнись в отношении меня. Привет Ник. Иван. Крепко целую дорогую жинку. Сынка пусть не обижается, что в этом первом письме я ему не пишу. Поцелуй его за меня.
Твой Шурка и сынкин папка.
21 мая 1933 г.
Дорогая Люба! Три дня прошло после первого моего письма, но изменилось пока еще немного… Ты уже знаешь, что я был направлен в Сиблаг к т. Долгих. 19-го туда явился. Принял его секретарь, спросил меня о специальности, где я прежде работал, за какие дела попал сюда. Дал письмо к заву с/х группой. Такой же путь прошел Куколь и др. Наметилось примерно следующее. Меня как кормовика и специалиста по севооборотам предположено оставить в Новосибирске при управлении на должности специалиста по агротехнике. Имеется в виду работа среди спец. переселенцев, а также по совхозам Сиблага. Большую роль в этой намётке – оставить меня в Новосибирске – сыграло то, что я хорошо знаю Ленинградскую, Ивановскую и Моск. Области, а сельское х-во Северо-зап. Сибири во многом схоже с этими областями. Имела значение и «Курс кормодобывания». Эта книжка есть в магазинах Новосибирска и в Сиблаге о ней знают. Вопрос, как мне сказали, принципиально согласован где нужно, но приказ еще не подписан, и я через час иду к секретарю Долгих по его вызову. Между прочим, в системе Сиблага – в Новосибирске почти никого не оставляют, а посылают в места в т. н. комендатуры. Комендатуры довольно разбросаны по северу Сибири, и ни одной из них нет ближе 200 км. от железной дороги. Куколь намечен агрономом в одну из таких комендатур – Кривошеино – это км. 150-200 от Томска вверх по Оби. Я бы мог не согласиться остаться в Новосибирске и тогда бы тоже пришлось выбирать место работы или в одной из комендатур или в одном из совхозов. Опытная работа в системе Сиблага только в зачатке и вакантных мест нет, так что о ней пока не приходится думать. Теперь, если вообще отказаться от работы в системе Сиблага, то тогда вновь направляют в рег. Отд. ОГПУ, а оттуда, как я тебе писал, преимущественно посылают в с. Колпашево. Трудно мне было решать – где лучше остаться – в Новосибирске ли, или поехать в комендатуру. В Новосибирске жизнь дорогая, в комендатуре – глушь, в которую я просто боюсь звать тебя и сынку. Правда, там природа, очень дешевый хлеб, молочные продукты, много работы. Но я представил один переезд туда, с пересадками – частью по ж. д. , частью на пароходе, а затем на лошадях и подумал, что с вещами, с мебелью туда не переберешься, да она и не нужна там будет. Жалко всего стало, а всего больше – мне показалось, что ты туда не поедешь, и я не стал возражать против Новосибирска. Не знаю, м. б. еще не останусь здесь, но пока вопрос решен положительно.
Начал, Люба, письмо в управлении Сиблага, а кончаю на почте. Прошел не час, а целых три, и мне сказали, чтоб я пришел завтра к секретарю. За сегодняшний день, следовательно, ничего нового.
Опять подумал, не порвать ли письмо, обождать еще денек-два и обо всем написать тебе более определенно. Но ведь ты, наверное, ждешь, беспокоишься. А неизвестность хуже всего. Продолжаю писать, но при одном условии: чтобы ты не придавала серьезного значения всей этой задержке. Это обычный порядок, и я отношусь к нему совершенно спокойно. В то же время я верю, что удастся и здесь устроиться прилично, если не удастся в ближайшее время совсем отсюда выбраться. А последнее ни на минуту не забываю. Завтра, послезавтра буду писать в Ленинград на имя следователя заявление. Тебе об этом черкну еще и м. б. ты не откажешься навести кое-какие справки.
Тебя, конечно, очень интересуют условия моей работы в Новосибирске, если она будет. Меня это особенно интересует, так как в зависимости от условий легче будет решать – Новосибирск или комендатура. К сожалению, об этих условиях я нигде ничего не могу узнать. Вольнонаемные специалисты в Сиблаге – дело новое, до сих пор там работают лишь отбывающие концлагерь. Слышал, что для вольнонаемных есть хорошая столовая, есть паек; об окладе совершенно не слышал. Слышал, что многие свободные лица очень хотели бы попасть сюда на работу, но их не принимают. Потерпим, дорогая жинка, несколько деньков еще, а там узнаем.
Из гостиницы я выбрался. Нашел небольшую комнатушку на окраине. Там сейчас живет ссыльный лесовод, но не завтра- послезавтра уезжает, и я занимаю эту комнату. Лесовод платил 60 руб. в месяц (с услугами и дровами); я договорился на лето о 40 руб. в месяц. Думаю, что если останусь в Новосибирске, то буду подыскивать более подходящее для нас помещение. Возможно, что квартиру даст и Сиблаг. Но пока считаю, что мне посчастливилось. Найти комнату в Новосибирске довольно трудно, а я это сделал за одни сутки совершенно случайно, без чьей-либо помощи. Теперь, дорогушка, пиши мне и поскорее. Горю нетерпением узнать, как ты там живешь, как сынка. Адрес мой пока будет такой: г. Новосибирск, ул. Ермака, д. 118. Еще не знаю фамилию домохозяев. Думаю, что дойдет письмо и так. Сынке пишу открыточку. Крепко целую жинку, хочу скорее быть вместе. Твой Шурка.
1 июня 1933 г.
Дорогая Люба! Пишу тебе на столе омского Молокотреста. Доехал до Омска благополучно, если не считать штрафа в 1 руб. 50 коп. за багаж, который я не сдал, а вез с собой. Трудно было садиться с 5-ю местами и трудно слезать. Обошелся без носильщика, но попотел изрядно. Приехал в Омск с 40 рублями. В тот же вечер сделал пешком больше 15-и км. – не ходили автобусы, а мне хотелось взглянуть на с/х исслед. учреждения (они км. 7-8 за город) и узнать там насчет работы. Ночевать, скрепя сердце, пришлось в гостинице, платя за койку в общежитии 4 рубля в сутки.
Сегодняшний день полон всяких приключений и впечатлений. С утра явился в ОГПУ. Там выяснил, что в Омске остаться нельзя – здесь никого из ссыльных не оставляют. Но лицо, с которым я говорил, очень внимательно выслушало меня (а я рассказал, как было дело в Новосибирске и почему я попал в Омск) и предложило следующее: обождать мне в Омске числа до 6-го, он запросит Новосибирск и тогда уже окончательно решит мою судьбу. Если Новосибирск разрешит, то он, со своей стороны, считает полезным, чтобы я остался в Омске. Если не разрешит, то мне придется выехать в г. Тару или в Славгород. Со своей стороны я высказал пожелания относительно Тары. Славгород – более южный город, но совсем степной – боюсь, что не понравится. Подождать до 6/VI нужно бы, но, с другой стороны, - 40 руб. в кармане и пока никаких видов на работу. Несколько «грустно» стало, но решил подождать. Предпринял шаги для разрешения финансовой проблемы. Прежде всего мысль ткнулась к облигациям, пошел путешествовать по сберкассам, пока не дошел до центральной. Там повезло. Несмотря на прядок, что Комсод собирается только 10, 20 и 30 и только тогда разбирает заявления, мне разрешили продать одну облигацию; следовательно, совсем неожиданно мой бюджет возрос до 90 руб. Пошел дальше. Решил выяснить – на какую работу можно рассчитывать, если попаду в Тару. Побывал в Райзо. Оказывается к Таре и вообще к Тарскому району омский Райзо никакого отношения не имеет. Узнал, что в Омске есть Маслотрест. Направился туда. Здесь, только что я успел сказать о своей специальности, меня потащили к директору. И, чудаки, просят, чтоб я остался в Омске – им нужен в тресте агроном-кормовик, спрашивают: нельзя ли ходатайствовать об оставлении меня в Омске. Объяснил им, как обстоит дело и что ходатайства здесь бесполезны, так, понимаешь Люба, предложили поработать хоть эти 4-5 дней, пока я буду ждать решения из Новосибирска. Сразу же взялся за дело, и сейчас, несмотря на то, что 11 часов вечера, сижу в учреждении и работаю. Предложением работать я очень обрадовался – с одной стороны я не знал, как убить время, с другой – хоть небольшой, да все же заработок – пополнение скудного бюджета. Могу спокойно ждать до 6/VI, если б знать, что у тебя все благополучно. Так хочется знать, что у вас там делается, здоровы ли, имеете ли угол, хлеб. Все может быть, и всего здесь надумаешься. Ну, оказывается, писать некогда, торопят с работой. Жду от тебя письма «до востребования» авиа-экспрессом. Получила ли ты мое? Крепко целую роднушку. Чуть будет минутка, еще напишу завтра-послезавтра. Не сердись на своего Шурку, что так долго не может определиться. Никак не передашь письмом всего того, что чувствуешь. Скорее бы вместе, ближе. Крепко целую жинку и сынку. И ему есть о чем писать. Напишу. Твой Шурка.
2 июня 1933 г.
Дорогая Люба! Прошли всего одни сутки и опять уже новое. С утра зашел сегодня в ОГПУ, чтобы сказать, что я могу подождать до 5-6.06 в Омске, а земляк (тот человек, с которым я говорил – ярославец) сразу предупреждает: он написал бумажку в Новосибирск по поводу меня, пошел с ней к большому начальству, а тот об этом и слышать не хочет. Омск – запретная зона, и он считает излишним и бесполезным делать какие-либо запросы. Земляк обещал, что мне будет дана г. Тара – удостоверение будет готово завтра к 10 час. утра. Кончится ли Тарой мое мытарство или пойдет все дальше и дальше – боюсь сейчас угадывать. И не то, что боюсь, не хочу гадать, надоело. Но только Тару я считал последним пунктом, до которого я мог звать тебя к себе. Может быть это тоже эгоизм. После Ленинграда – Тара. Есть люди куда получше твоего ссыльного Шурки, почему тебе ехать в Тару? Ты прости меня, дорогушка, но ей-ей, всего надумаешься. Пока я живу цыганом, кочевке не видно конца. Помнишь, мечтал: приеду в Новосибирск и сразу же телеграфну тебе – где будем жить, на какую работу устроюсь. Прошло ведь почти 25 дней после выезда из Ленинграда, и что я написал тебе утешительного? Знаю, отсюда вижу и чувствую, что ты ждешь и беспокоишься, наверно, больше меня.
… Духом я не пал, энергии не уменьшилось. Что за беда, что живу водой и хлебом (живут еще хуже, а есть и совсем не живут), что за беда, что на подошвах волдыри от беготни, и ботинки совсем развалились – есть же правда в Советском государстве, и я верю, что ее найду. На свое мытарство я смотрю как на ухаб на проселочной дороге при переезде с нее на большую. «Беспредельный оптимист» сказал бы мне Куколь и др., с которыми, к моему счастью, дороги разошлись. Очень рад, что со мной нет некоторых людей, с которыми я сталкивался в Ленинграде и с которыми у меня все-таки (в этом я убедился) нет ничего общего. Хочу, Любочек, писать тебе много, много и обо всем, но рука не успевает за мыслями и м. б. потому получается отрывочно и бессвязно. Куда бы лучше сидеть вместе и вполголоса говорить и говорить. Помню, как мы не могли наглядеться и наговориться друг с другом а тот день и в ту ночь, когда я вышел из тюрьмы (это я говорю, собственно, про себя). И сейчас, особенно вчера ночью (я вернулся из Маслотреста около 2-х часов ночи) под общежитием, в ресторане, играет музыка – рояль, скрипка, виолончель – и знаешь что? «Не искушая». Чепуховая вещь, но догадайся, куда она уносит мою мысль? В Норское. Вот когда особенно ярко, со всеми деталями, все, все вспомнилось. Не вспомнил только о чем я думал тогда, в те минуты, но, конечно, не о том, о чем сейчас. Думал тогда о чем-то сверхрадостном, конечно, а сейчас… Сейчас думаю, что есть «возврат душе моей», хотя в «Не искушай» и говорится иначе. Но затем эта музыка под общежитием затянула «Не ходи ты Грицю». Почему тебя, Люба, нет со мной? Вот хочу, хочу и хочу, чтобы ты и сынка были со мной, чтобы были сейчас, чтобы не на бумаге марать свои мысли, а говорить голосом, глазами, руками… Чувствую, что я не напишу всего того, что хотелось бы. Эгоизм пронизывает каждую строчку, а ведь я не то хочу сказать. Ну, если из Тары направят еще дальше, в какой-нибудь угол, в непроходимую глушь, в болото, в тайгу. Ведь я поеду. Я мог бы не поехать, бежать, например, сделаться фактическим кочевником, прожигателем жизни. Но я поеду по своим убеждениям. Я готов везде работать и буду работать, если работа нужна Советскому государству. Везде буду работать и отовсюду буду говорить, что моя ссылка – ошибка, я не тот за кого меня посчитали. Но как отнесешься ты к жизни в медвежьем углу, что ждет там сынку? Имею ли я право звать вас к себе, туда? Тяжело, но я знаю, что на это я не имею права. Связывать твою жизнь со своей, подвергать тебя и сынку всем «прелестям» бивуака, лишать роднушек удобств городской квартиры, удобств знакомых, культуры и пр. и пр. – я не могу этого делать. Для меня, пожалуй, уже сейчас ясно, что даже при местожительстве в Таре придется отказаться и от письменного стола, и от кожаного дивана, удобных стульев – от нашего «семейного накопления». Тара от Омска, кажется, км. 400. Сообщение пароходом, т. е. только летом; зимой – на лошадях. В Омске от вокзала до пристани около 6-7 км. Пока я не представляю себе, как можно будет организовать перевозку. А потом, разве я застрахован, что после 1-2-х лет работы в Таре мне не будет сказано, чтоб я перебрался в другое место. Видишь, жинка, как складываются дела. И я с нетерпением, после того как сообщу свой адрес, буду ждать твоего решения. Ты, дорогушка, будешь говорить «да» или «нет», и в зависимости от этого я буду устраивать так или иначе вашу жизнь. В этом-то ты не можешь мне отказать, и я, хотя и издалека, сделаю все, чтобы тебе и сынке не было плохо. Пишу опять не то… Я не представляю пять лет без тебя и сынки. Ты знаешь, Люба, я уже изменился. Плешь растет, а я молодею. Ты помнишь, что тюрьма дала мне урок «нельзя быть только агрономом». Сейчас нет таких людей, с которыми бы я не нашел общей темы для разговора. И не смотря на то, что я никогда не забываю отрекомендоваться прежде всего кто я такой – будет ли то колхозник, военный, ГПУ, партиец, рабочий – со всеми с первых же шагов у меня устанавливаются хорошие товарищеские отношения. Я всюду и везде стараюсь быть прежде всего человеком, вернее, как Максим Горький пишет, Человеком с большой буквы. Мои новосибирские хозяева оч. жалели, что я уезжаю и даже проводили до поезда, а я прожил там всего 8 дней. «Такой, как ты, не пропадет, главное – совсем не нюнишь, не плачешься как ссыльный», - говорили они мне. А специалистом я себя проявляю только там, где нужно, а не везде и всюду, как прежде. Интересный случай был вчера в Маслотресте. Меня знакомят с завед. сект. кормодобыв. омской зон. станции, который случайно оказался в тресте. Это еще сравнительно молодой работник. Я называю фамилию, а он, широко раскрыв глаза, - это Вы проф. Смирнов, под Вашей редакцией «Курс кормодобывания»? Я и говорю ему: _ Какой я, брат, к черту профессор, такой же спец., как и ты… И сразу же – совсем иное отношение, хорошее, простое и товарищеское. Я писал тебе об этом, Люба, не один раз и, наверное, надоем уже. Но, поверь, это не хвастовство – я просто чувствую в себе другого человека, именно человека, и мне это так приятно, так ново, так хочется поделиться с самым мне близким другом, с милой женкой. Я не имею сейчас места, угла, я в дороге, но я не жалею Ленинграда. Ах, только бы вместе – и новой жизни хочу; ты тысячу раз права – последние годы прошли не так, как нужно. Целую дорогую жинку. Но письмо еще не кончил, да и пишу как-то не то, что нужно. Вот проклятая музыка – это она мне мешает. Как на подбор – все норские мотивы. Вот опять «Выхожу один я на дорогу», и словно не скрипка выводит мелодию, а ты, там, на террасе, на Волге. Так пусть же Иртыш станет нашей второй Волгой. А что там за Тарой – не хочется думать. Завтра беготня – доставать билет на пароход, как-то перекидывать вещи (они у меня все в камере хранения) с вокзала на пристань – туда и обратно – это 15 км.; получать документы и, кроме того, побывать в Зерн. ин-те – туда и обратно – это еще 15 км., но в другую сторону, побывать на Агро-станции, купить хлеба – без конца дел, дорог, новые мозоли. Но это все пустяки, не это главное. Что я сейчас делаю, делал сегодня?
Видишь, Люба, до сих пор я не потерял надежду, а тем более желание – не порвать с исследовательской работой. Пока обещана Тара – и я узнаю, нет ли там какой исслед. работы, не будет ли возможности включиться в нее. Сегодня узнал, что в Таре есть опытный пункт Зерн. ин-та, там работает пока один аспирант и его жена. Случайно этот аспирант оказался сегодня в Омске, я с ним мельком виделся, и завтра будем говорить с начальством в Зернов. Ин-те. Что в Таре можно будет заняться исследовательской работой – я в этом больше чем уверен. Вопрос заключается в том, удастся ли сейчас, сразу по приезде, поступить на это место или же придется взять сейчас какую-либо другую работу, чтобы потом переключиться на исследовательскую. Пока этот вопрос для меня не ясен. Как крайний исход – можно работать в Большереченском совхозе Маслотреста, который находится км. 80-100 не доезжая Тары. Мне это место предлагают и возможно, что я заручусь от треста, на всякий случай, соответствующим назначением. В Тресте проработал только один день. Сегодня уже не до того. Завтра зайду туда, чтобы окончательно с ними до чего-нибудь договориться. Аспирант из Тары порассказал немного об условиях жизни там. Жизнь примерно в два раза дешевле, чем в Омске. И если сливочное масло в Омске стоит 30 руб. кг., то в Таре – 15 руб. кг. Он и еще и агроном работают при совхозе и получают ежедневно по 2 литра молока. Квартиру, он говорит, найти легко, и она будет стоить дешево. Он платит 10 руб. Но, знаешь, Люба, всем этим сведениям я не придаю особого значения. Напишу, когда убежусь во всем сам. Омск, как и Новосибирск, я тебе не описываю, не хочется. Не будем в нем жить, так чего же особенно описывать.
Из Омска я, наверное, сумею написать тебе еще письмо. Мало денег, но не хочется выезжать отсюда раньше 4-го. Жду и думаю, что к этому времени я должен буду получить от тебя письмо авиа-экспрессом «до востребования». Завтра иду справляться. Пароходы ходят далеко не каждый день и без расписания. Между прочим, завтра отходит один в 8 час. вечера 4-го, как будто бы, тоже будет, а дальше – перерыв, когда они возвратятся обратно. От Омска вниз по Иртышу ходит всего три парохода. Второе письмо уже будет из Тары. Интересно, во сколько дней оно дойдет до Ленинграда?
Так хочется знать, как вы живете с сынкой – ты себе и представить не можешь, а я еще не имел пока ни одной весточки. Прошу тебя, Люба, не дожидаясь адреса, пиши на Тару «до востребования»: гор. Тара, Зап. Сиб края. Шли письмо авиа-экспрессом. По крайней мере хоть первое, хоть коротенькое. Ну пусть с ним – пропадет, если я мимо Тары с песнями. Целую своих дорогушек. Сынке пока не пишу. Как-то даже тяжело ему писать не зная определенного. Не знаю, может быть и тебе не нужно было бы рассказывать о всех мытарствах. Расстраивают они тебя, не того ждешь от каждого письма. Не придавай, дорогушка, большого значения им. По моим прикидкам месяц ты еще можешь прожить на те средства, которые у тебя есть, а июнь все как-то решит. Твой Шурка и сынкин папка.
3 июня 1933 г.
Дорогая Люба! Сижу за письмом – ног не чувствую, но сделал сегодня оч. много. Как я писал тебе вчера, сегодня получил документ – местожительством дан мне Тарский район. Когда получал документ, того лица, с кем я говорил, не было, но потом, уже вечером, я встретил земляка на улице и остановил его. Он говорит, что в Тару уже сообщено, и мне можно жить в городе и, как будто, удастся получить разрешение встретить тебя с сынкой в Омске. Но об этом еще выясню и потом напишу. Побывал в исслед. учреждениях – и здесь, как будто бы дело налаживается: через два-три дня обещают окончательный ответ и в случае положительного – даже деньги. Достал билет на пароход «Жорес» - отходит завтра в 12 час. дня. Билет достать очень трудно, и без помощи земляка мне бы его не получить. Имею билет 1-го класса, стоит 35 руб. Решил, хоть на последние, да кутнуть – ехать так, чтобы было удобно. Перевез вещи с вокзала – поканителился часа три, но зато вся перевозка (на извозчике 8 км.) обошлась в 5 руб. Вещи теперь у меня в общежитии под койкой. Завтра утром ящик и корзинку снесу сдать в багаж – пристань рядом. Провоз багажа на пароходе оч. дешевый. Один рассказывал, что за 200 кг. багажа от Омска до Тары с него взяли 9 руб., а у меня багажа всего 40 кг. Пока только не имею хлеба и никакой продукции на дорогу – придется доставать завтра, а монет всего 40 рублей. Ну, ничего, теперь, кажется, близко к концу. Пока перевозил вещи, разговорился с одной семьей – он бухгалтер, она учительница и двое малюсеньких ребят. Жили в Новосибирске, потом в Калачихе – это под Омском, а теперь перебираются в Тару – к себе на родину. Хвалят очень условия жизни. Что-то и не верится, что мука там 40 руб. пуд, яйца 1 руб. 50 коп. десяток, масло 12-15 руб. кг., дрова 10-12 руб. сажень, много рыбы. Скоро сам обо всем узнаю. Но что верно, так это лесной район. Через Иртыш хороший сосновый бор, где имеются санатории. Масса грибов и ягод, но зато нет фруктовых деревьев. Да, скорей бы устроиться. За лето нужно запасти всякой продукции. Думаю, что из Ленинграда потребуется преимущественно сахар, м. б. мыло, табак. Тебе, пожалуй, лучше будет поступить на службу, м. б. учительницей, чтоб не очень скучно было. В городе, наверно, тишина и покой, не как в Ленинграде, и сынок сам будет побегивать в школу. Постараюсь подыскивать такую квартиру, чтобы мытье полов и стряпня от тебя ушли. Не удастся – тоже не беда, будем делать все это вместе. Размечтался, скажешь. Нет, Любочек, я себя не обманываю и тебя не хочу обманывать. В Таре не будет, конечно, многого того, к чему мы привыкли, возможно, будет скучно, но может быть и это не минус. Нам ведь нужно подлечить нервы, постараемся жить спокойненько, побольше подумаем о здоровье. Так я жду писем от тебя на Тару. Сегодня заходил на почту – пока еще нет письма авиа экспрессом. Боюсь, что и завтра не получу. Оставаться же дольше в Омске не могу – следующий пароход будет, наверное, не раньше 8-10/VI. Всего хорошего, дорогушка. Крепко целую жинку. Поцелуй за меня сынишку, скажи, чтоб готовил понемножку всякие рыбные принадлежности. Твой Шурка.
7 июня 1933 г., 2 час. дня.
Дорогая Люба! Не хочется даже писать и все же пишу, зная как ты беспокоишься. Пишу из Тары. Из Омска пришлось выехать 4/VI в 12 час. дня. В Тару пароход пришел 5/VI в 9 час. вечера. Ехал хорошо, но далеко, конечно, не с веселым настроением. Все дальше и дальше от роднушек. Берега Иртыша довольно однообразны и скучны, и лишь за 20 км. до Тары растительность несколько меняется. Ехал почти с пустым карманом и ехал в неизвестность. Что из себя представляет город? Должно быть, до десятка церквей – они издали еще видны, несколько каменных зданий и 2-этажн. деревянных, а дальше одноэтажные небольшие деревянные домики, дощатые тротуары, не мощеные улицы. Первым вопросом у меня стоял – где ночевать? Толкнулся в дом крестьянина – он оказался битком забит, не было мест даже на нарах. Пошел по городу, спрашивая встречных, не могут ли они указать мне место ночлега. Нужно сказать, что город расположен не на самом берегу Иртыша, от пристани до дома крестьянина около двух км. Было уже около половины двенадцатого, когда я натолкнулся на одну женщину, живущую в помещении городского колодца. Она согласилась меня пустить. Живет с двумя сыновьями – одному 12 лет, другому – 14. Бедность ужасная. В комнате ни мебели, ни одежды, ни посуды. Вскипятила она мне мой чайничек на щепках, и я расположился на полу. Следующий день – выходной (6/VI), в городе все учреждения закрыты, и волей-неволей я должен как-то протянуть. Попросил женщину купить мне на 3 руб. картошки. Базар оказался рядом, и потом я сам туда ходил. Цены примерно такие: 1 пуд муки – 60 руб. (печеный хлеб почти не продается), картофель – 5 руб. ведро, молоко – 1 руб. 50 коп. литр, масла не видел, но называют цену 20-25 руб. кг. Решил убить день на то, чтобы познакомиться с городом и посмотреть насчет квартиры. Проходил два часа и уже узнал весь город. Между прочим, как будто бы не так легко найти квартиру. К городу примыкает большая березовая роща – думал там поваляться, отдохнуть. Куда тут – тучи комаров, идти нельзя, не только что сесть. Пришлось идти к колодцу и здесь завалится спать. Два раза ел горячую картошку за день и два раза принимался спать. Боялся, что ночь не буду спать, да нет, спал крепко.
Наконец, прошел выходной день. Пошел сегодня по учреждениям. В ОГПУ мне сказали, что могут дать местожительством г. Тару. Завтра, наверное, получу документ, но очень плохо с работой. Пожалуй, определенно можно сказать, что в городе работы агронома не найдешь. Учреждений раз-два, да и обчелся, и в них уже есть работники. Возможно, придется поехать работать в комендатуру – это км. 80 от города. Есть надежда, что из Омска получу назначение на исслед. работу. Буду ждать 2-3 дня, но кто их знает – я не сумел окончательно там договориться, обещали написать. Правда, и назначения в комендатуру так же придется ждать несколько дней, пока не приедет в Тару комендант. В затруднении – искать ли в Таре квартиру? А если найду, чем за нее платить? Поедешь ли ты сюда? Видишь, Люба, опять какое плохое письмо, не даром не хочется писать. Ходил сегодня здесь на почту – пока мне ничего нет. Не получил я от тебя весточки и в Омске. Правда, просил там, чтобы они письма на мое имя пересылали в Тару. Ждал много, буду опять ждать – писем от тебя, работы, места. Жалко, что в такой обстановке я не могу выполнять работу по договору с ин-том. И сейчас у меня часть вещей на пристани, в багаже. Целую роднушек! Прошу обо мне не беспокоиться. Осталось уже немного и не долго. А там решим, как лучше нам сделать. Здоровы ли вы, не голодаете ли? Крепко целую жинку и родного сынку.
Твой Шурка.
В Таре сейчас жара. Дождей не было всю весну, болеют за урожай.
16 июня 1933 г.
Дорогая Люба! Вчера написал тебе открытку на почте и думал сесть вечером за письмо. Однако не удалось – весь день и почти ночь сидел за спешной работой, выгоняя копейку, ну да об этом потом. На почту я хожу регулярно каждый день в два часа и все жду, жду… Сегодня счастливейший день. Я получил два твоих новосибирских письма и телеграмму. Мне их переслали, как обещали. Это первые весточки, и ты себе представить не можешь, как они меня обрадовали. Сынка, значит, отдыхает, набирается сил и не очень чувствует разлуку. А ты-то? Ты не бережешь себя, Люба. Ведь ты давно не хворала, а тут… и температура. Не надо так, дорогушка! Взялась выручать меня… Так было приятно читать об этом, что у меня кто-то есть, что кто-то тоже переживает, принимает все меры. Приятно было читать, но в то же время и очень больно. У тебя ведь и так забот много, а тут мало что бегать – ты верно пишешь – приходится оправдываться в чем-то, в чем и сама не знаешь, терять свое достоинство… Тяжело! Ну, раз начала, думаю, что ты побывала теперь и у Голубева (следователя). О чем говорила с ним, какое у тебя от него впечатление? С нетерпением буду ждать от тебя писем, Жалко, что они идут очень долго.
Мои дела не совсем важные. Вернее, нет дел, и месячная неопределенность превращается в довольно курьезную определенность. Местожительством мне дан город Тара – я уже прописался здесь. Но в районе агрономической работы «пока» нет, так что, если хочешь, я сейчас безработный. Три-четыре дня буквально был без копейки и без хлеба. Удалось потом занять 20 руб., ну а теперь начинаю несколько оправляться. Я все надеялся, что вот-вот придет извещение из Омска (так мне там обещали по поводу работы на тарском опорном пункте), давал телеграмму, но оттуда до сих пор ни слуха, ни духа. Пошел искать работу не разбираясь, лишь бы платили. Взял сдельную работу (дней на 8-10) по начислению обязательств по картофелю. Оплата нищенская (счетная работа и переписка в райпотребкооперации). Проработал первый день часов 10-11, а заработал 3 рубля. Но зато в первый же день «произвел впечатление» - уж очень им понравилась моя работа – чисто, без помарок, четко. Заинтересовал там публику. И когда на другой день я стал говорить, что пойду на другую работу (носить рейку при геодезических съемках города), там платят за день 4 рубля – от меня отняли переписку и так скомбинировали счетную работу, что я мог выгонять за день уже 6-7 руб. А вчерашний день, правда, прихватил и ночи, я выработал уже 14 руб. Мне уже выдали 30 руб., и я купил 10 ф. муки и ведро картошки. Видишь, как дела поправляются. Теперь уже совсем сыт. Этой работы хватит еще дней на 5, так что сумею, наверное, заплатить и долг. Жду еще 24 руб. из Омска, заработанные в Маслотресте; тогда спешил на пароход, а в тресте не оказалось кассира, и я не мог их получить. Так что насчет питания, денег, ты, пожалуйста, не беспокойся. Грустно, но, правда, и смешно, когда вспомнишь, что я ведь агроном, мог бы куда быть использован целесообразнее, а тут сидишь себе со счетоводами райпотребкооперации да щелкаешь на счетах, как бы лишнюю копейку выгнать. Кончится эта работа – подыщу другую. Одно меня беспокоит, что сейчас, при таком заработке, я не могу помочь тебе, а у тебя уже наверное скоро будет туго с деньгами. Каковы перспективы? Написал еще в Омск, даже послал туда заявление директору молочной станции о необходимости организации в Таре пункта по кормодобыванию. Меня в этом отношении поддерживает зав. РАЙЗО. И, если будет пункт, я мог бы быть зачислен сотрудником станции с местом работы в Таре. Помнишь, как на Сиверской работали Наум Ил. Брусиловец, Палилова и др. Тогда бы в Таре мне дали помещение и при нем квартиру. Работать стал бы в ближайших колхозах. Примерно о такой же работе переписываюсь с Омским зерновым институтом и буду еще писать Омской агропочвенной станции. Но все они, видать, не торопятся, и когда будет решен вопрос, я и сам не знаю. Работа в опорном пункте – это лучшее, что бы меня, да и тебя с сынкой, устраивало. В пункте и ты бы имела заработок, и работали бы вместе. Но, наученный опытом, я не возлагаю исключительных надежд только на эту работу. Правда, чтобы иметь возможность ожидать ее в течение 1-2 месяцев, я послал вчера письмо Тарасенко, где предлагаю свои услуги – окончить всю работу по севооборотам. Ставлю условием, чтобы, кроме оплаты за лист редакции, ин-т давал бы мне рублей по 200 в месяц. Тогда бы, пока я мог не искать чего-либо другого, а заняться исключительно севооборотами. Не знаю, м. б. в ин-те переменилось ко мне отношение, но, во всяком случае, перед отъездом сюда Тарасенко сам предлагал мне подобные условия. Правда, я не выполнил еще работу по первому договору («агротехнику»), но я пишу Тарасенке почему я не мог это сделать, и что теперь я за ее сажусь. Между прочим, напомнил ин-ту и об отпускных – прошу их выписать и выдать тебе – это, говорю, на переезд. Наконец, узнал за последние дни, что некоторые колхозы ищут агронома. Возможно, что, если не удастся с пунктом и с работой по ин-ту, возьмусь быть агрономом в ближайшем кусте колхозов, имея квартиру в Таре.
Сейчас я нашел комнату, правда у «частника», а потому – дорогую. Комната большая, метров 25, и рядом такая же кухня – в общем занимаю весь низ дома. В комнате плита, на кухне – русская печка. Плачу 30 руб. в месяц. Хозяева дают мне кипяток, доставляют воду, пекут хлеб, варят картошку. Место квартиры довольно хорошее – это в центре города, у самого рынка и в то же время на краю города. Из окон вид на луга, лес, кустарник, который скрывает Иртыш. Хозяин держит лошадь, корову. Коров имеет большинство жителей города. Комната вообще неважная и на зиму в ней не стоит оставаться, хотя я и сказал, что будем жить здесь и зиму, приедешь ты, сынка. Меня прельстило сначала, что при сговоре хозяин предложил мне и лошадь, чтобы перевести багаж с пристани. В то время у меня не было ни копейки денег, багаж же лежал на пристани уже 5 суток. Я сразу согласился – и на другой день все было в порядке. Из занятых 20 руб. я ему дал 10 руб. – и он был доволен, и я. Теперь все мои вещи со мной, все привезено в целости. С каким удовольствием я выпил чаю с сахаром (он у меня был в корзинке) и закурил «Пушку». Ходил в лес за сучками, топил плиту – дымит отчаянно. Обещали исправить. Когда буду иметь постоянную работу и когда выяснится со всем тем, что ты начала в Ленинграде – буду просить квартиру от Горсовета. Плата обходится тогда в 7-15 руб. Квартиру можно найти, есть и с услугами, с холостыми постройками (держать живность), с огородом и пр. Сейчас пока я затрудняюсь решать – какую же нам надо. И нужно ли будет?..
На базаре бываю каждый день – и квартира, и место настоящей работы – все около самого базара. Особенно большой базар по четвергам и пятницам. Наезжает до сотни подвод, и чего только нет. Сейчас много с мукой, картошкой, грибами солеными, капустой. В большие базары мука продается 50 руб. за пуд, картофель – 3 руб. болшое ведро, Привозят много масла. Сливочное 18-20 руб. кг., растительное (конопляное, рыжик., льняное) – 15 руб. литр. Яйца бывают 4 руб. десяток. Походишь, посмотришь только, а купить не на что. Ах, думаешь, на этот бы базар с ленинградскими деньгами – можно бы запасти масла, яиц, дров – да чего хочешь. Да, Люба, я думал, что ты переберешься в Тару раньше, чем ты пишешь. Чтобы жить зиму, нужно бы всего позапасти. Но, видать нужно подождать с месяц и, как тебе советовали, не порывать с квартирой. Тяжело мне об этом думать, только и живешь надеждой. Правда, как-то со всем свыкаешься постепенно, и жизнь в Таре уже не кажется мне такой страшной. Беспокоит меня – как и на что ты будешь переезжать, если придется. Если не сейчас, то позднее с деньгами-то будет плохо: ведь этот месяц я только тратил, а не работал, да и сейчас заработок только-только, чтобы прожить хватило. Ну, не буду пока об этом ломать голову. Твои письма, дорогушка, влили в меня новую бодрость. Буду ждать с нетерпением новых. Пиши чаще. Адрес мой я указал в открытке. На всякий случай еще раз: г. Тара, Зап-Сиб. края, Чернышевская ул., д. 27. Пусть и сынок напишет. Я знаю, что летом ему трудно сесть за письмо, но пусть расстарается для папки. Ему я на днях напишу, но тоже на Ленинград. Очень доволен, что сынка берется за немецкий язык – только из-за этого не хочется тащить его в Тару. Привет агротехникам из ВИРа, в частности Н. Вл. Напишу ему. Целую милую жинку. Привет сиверским и Коле. Передай, Люба, что я от всех жду писем.
Твой Шурка.
6 июля 1933 г. 10 час. утра.
Дорогая Люба! Вчера получил твое письмо – тяжело было читать о том, на что ты настраиваешься. Неужели же до следующего года?
Мое положение изменилось мало. И вот до последней минуты я ждал, тянул, уж очень не хотелось, а теперь буду просить тебя перевести мне 100-150 руб. и, если это не дорого и скорей, то телеграфом. Задолжал и все же не имею денег. Продать, ты сама знаешь, нечего. Результаты разговора с нач. ОГПУ хорошие, он принял меры, но пока еще никакой работы не имею. Вероятнее всего, что на днях выберусь куда-нибудь агрономом в колхоз.
Ин-т экономики до сих пор не ответил. Последние дни я усиленно занимался. Большую часть работы вчера уже выслал Тарасенко, на днях кончу всю, но посылать буду после ответа ин-та. Я об этом пишу Тарасенко. Между прочим, работа получается довольно большой – на 7-8 печатных листов – это за полторы, к двум тысячам на деньги. Так что вообще-то я не без заработка, и деньги эти потом тебе пригодятся. С посылкой конца в ин-т, вышлю тебе доверенность на них. Пишу Тарасенко и относительно справки тебе о моей работе. Не знаю насколько холодно с ним рассталась в последний раз, но может быть позвонишь – не будет ли каких изменений в результате моего письма. Прошу Тарасенко и относительно денег за работу, тех же 100-150 руб., о которых тебе пишу. Но особенно на него не рассчитываю, почему и прошу тебя их выслать. Ин-т, возможно, откажет в новом авансе, так как договором он не предусмотрен.
Из Омска официального ответа от зональной станции по молоч. х-ву не получил пока, но получил письмо от одного из работников, которое совсем не понимаю по существу. Офиц. ответ задерживается, так как директор в Москве и пересматривается вопрос о самой станции. Но вот приписка «По распоряжению дирекции один из научных сотрудников станции выяснял в ГПУ о возможности Вашей работы в научно-исследовательских учреждениях. Ответ получен отрицательный. В силу этого возможность Вашей работы у нас отпадает». И это после того, как в Новосибирске и в Омске меня заверяли, что в первую очередь я буду использован для научно-исследовательской работы; никакой речи, что будет запрещена такая работа нигде не было. А затем твое письмо об Алма-Ате. Как-то, знаешь, у меня все это не вяжется. Не представится ли тебе случая достать в Ленинграде справки – могу ли я быть допущен к этой работе или нет. Если достанешь, перешли мне – ведь это, знаешь, может совершенно изменить мое положение. Сейчас же, выходит, что ни о какой работе в опорном опытном пункте и не думай. Возможно, что основанием для отрицательного ответа Зерн. ин-та было то же самое.
Мне, Люба, даже совестно несколько, что в каждом письме я даю тебе много всяких поручений. Ведь у тебя совершенно нет времени – ты мотаешься из Сиверской в Ленинград, из Ленинграда – в Белогорку, из Сиверской – в Белогорку, без конца. И это по жаре и всегда с нагрузкой. Хочется побольше узнать, как живется в Ленинграде, хочется и от сынки и про сынку побольше, но должно быть ты не имеешь времени и на это.
Мои хозяева все ждут вашего приезда. У них расчет очень простой: они имеют в виду, что мы им подремонтируем низ. Теперь начинают убеждаться (сначала не верили), что я голыш. Правда, за месяц я им заплатил более чем исправно, но они видят, что кроме картошки у меня ничего не бывает. И сначала чистили картошку, а теперь варят ее неочищенной. Уже раза 2-3 у меня были посетители – посмотреть, что за «низ» у хозяев; вероятно готовится сдача этого помещения. Мне смешно, я и вида не подаю, что о чем-то догадываюсь. Что мне нужно было получить от этой квартиры – я получил; и теперь хорошо здесь: на улице жара, а у меня прохладно, можно заниматься. Но я писал тебе, что здесь я и не думал оставаться на зиму.
Открыточку В. П. получил – оч. благодарен ему и рад за него. Передай им привет. Привет белогорским. Подщелкни как-нибудь за меня сынку, что он не пишет, «противный». Целую дорогую жинку. Шурка.
9 июля 1933 г. 8 час. вечера
Дорогая Люба! Ну вот, наконец, как будто получаю работу. Совсем неожиданно оказался мобилизованным на составление рабочих планов по колхозам на летне-осеннюю компанию. Завтра выезжаю в район – Ложниковский – за 30 км. от г. Тары. Эта командировка отнимет к меня дней 10, в течение которых в Таре совсем не придется быть. Возможно, что за весь этот период я не смогу написать тебе (далеко до почты), так не беспокойся – буду писать сразу по приезде в Тару, числа 20-го, а ты получишь около 30/VII. А, может, напишу из деревни. Но не в этой командировке дело… Дело в том, что мне предлагают две определенные работы: 1/ агрономом в колхозе «Красный Луч», находящийся в с. Ложникове (куда я еду) и 2/ счетоводом или статистиком с небольшой частью агрономической работы в «Заготлен» - это в самой Таре.
По поводу первой работы вчера у меня был председатель колхоза, расхваливал условия жизни и звал к себе работать. Колхоз сравнительно большой, пашни 700 га, молочно-животноводческого направления; имеется молочная товарная ферма, пчеловодная и кролиководная; 160 рабочих лошадей; есть свиноводство; есть кирпичный завод. Колхоз самый крупный в районе и как будто бы дело поставлено неплохо. Председатель т. Бияков предлагает работать не за жалование, а, как и колхозники, за трудодни. Мой рабочий день будет расцениваться в 1 ¾ или в 2 трудодня (точно пока не знаю); по прошлому году рядовые колхозники выработали одной только муки больше чем по 1 кг. в день, плюс другие продукты и плюс какие-то деньги. Я прикинул, если мне за 300 раб. Дней придется 600 кг муки (по 2 кг. на день), то это уже 2400 руб. в год или 200 руб. в месяц; а районный агроном получает 150 руб. в месяц да мукой (15 кг.) 60 руб. Для колхоза такой вид расплаты удобнее, да, пожалуй, и мне ничего. Денежные авансы, правда, небольшие можно брать каждый месяц. Председатель обещал и с квартирой, и с продуктами (молоко, картофель, овощи) устроить так, чтоб мне о них не думать. Сходили мы с ним вместе к начальнику ОГПУ, и тот благословляет на это дело. Окончательно, в общем, еще не сговорились. По мобилизации я еду именно в этот район и, в частности, к ним, посмотрю все, прикину и м. б. выберусь из Тары. 30 км. – это по Сибири недалеко, и от колхоза в Тару ежедневно ездит своя почта.
По поводу второй работы меня поймал сегодня завед. «Заготльном». Оказывается, он разыскивает меня несколько дней. Он тоже побывал у начальника ОГПУ и после этого сразу говорит: - Мы Вас зачисляем в штат сегодня и отдаем в приказе. Условия работы там на мой взгляд неважные, но обычные по Таре. Зарплата 120 руб. в месяц плюс 15 кг. муки и сколько-то еще муки на иждивенцев. Кроме муки в Таре никакого пайка не выдается. Работать в основном счетоводом или статистиком (он сам хорошо не знает, как мне показалось), а иногда нужно будет выполнять кое-какую агрономическую работу, так за ту работу, по словам завед., мне будет платиться особо, дополнительно.
Видишь, Люба, не было, не было, а тут приходится выбирать. Есть кое-кто в Таре из агрономов, которые сами с агрономической работы высказывают желание перейти на работу счетовода; они и мне советуют подыскивать счетоводную или канцелярскую работы. Никак я не могу с ними согласиться, мне кажется это было бы с моей стороны преступлением. Будь в «Заготльне» агрономическая работа, я бы остался там, а теперь обращусь туда только в крайнем случае, если, например, условия в колхозе будут никак не приемлемыми. Пусть в деревне – зачем я тогда получал образование? Ты, я думаю, меня понимаешь.
Получил сегодня по командировке 40 руб. Никак не мог удержаться – купил 5 яиц за 2 руб., луку зеленого, хлеба – и поел досыта и всласть. На щепочках в голубенькой сковородке поджарил яичницу. Давно я себе во всем отказывал. Последние дни 6-8/VII в Таре была ярмарка. Крестьян наехало масса, так на площади на возах и ночевали. Яйца можно было достать по 3 руб. 50 коп. – 4 руб. за десяток; масло больше продавалось по 18 руб. (это очень хорошее масло), было по 15 руб. кг., а то сам видел у одного два ведра фунтовых кусков – продавал по 4 руб. 50 кап. – 5 руб. фунт; много было рыбы, мяса. Всего больше было с мукой.
В связи с мобилизацией в колхозы у меня задержится окончание Ин-ской работы. Да, откровенно говоря, я бы все равно принужден был что-то делать, жить совершенно было не на что, так что я даже рад этой мобилизации. Ин-т, наверное, ругается. Ну ничего, не так уж приязненно они тебя встретили, и потом от Тарасенко я до сих пор не получил ответа. Не знаю в чем дело. Огорчает меня, что нельзя вести исследовательскую работу (письмо из Омска), думаю, однако, что здесь какое-то недоразумение, и если мне все-таки придется коротать свой век в Таре – надеюсь, буду вести исслед. работу.
«Коротать свой век в Таре…» Я уже второе письмо не пишу тебе – как мне хочется… быть свободным и быть с тобой. Боюсь, что уже надоел своими причитаниями…
В следующем письме буду, наверно, просить тебя о посылке. Правда, и сейчас уже знаю многое, что мне нужно прислать, но это яснее будет в зависимости от места и характера работы. Не захватил я с собой ни макинтоша, ни дождевого плаща – очень нужно, особенно последний… Сейчас хожу в бархатной толстовке, расстегнутым и без пояса (подпоясаться ничего с собой не захватил и к суровым рубашкам), на ногах сандалии без носков – это в городе, а в деревне можно еще проще. Сандалии стали в самый раз, не жмут ни капельки; спортсменки надеваю только на квартире.
Не знаю, каким только путем все это переслать. Пожалуй, пока почтовой посылкой, а если… (на зиму) зимние вещи – то багажом. Ну, об этом еще напишу. Жду по приезде из района не меньше 2-х писем от жинки и от сынки. Целую дорогушку. Твой Шурка.
28 июля 1933 г.
Дорогая Люба! Получил твою открыточку и новый перевод на 75 руб. И зачем только я тебе написал? Ты сама останешься, если уже не осталась, без денег.
У меня что ни день, то новое. Ты по предыдущему письму, наверное, почувствовала, как меня захватил колхоз, и что я уже определенно настроился в нем работать. Все было подготовлено к тому, и выезд был назначен на 27-е. Пошел 25-го к начальнику ОГПУ, чтобы сменить документ относительно места проживания, а он словно уже ожидал меня. Вам, - говорит, - в колхоз ехать не придется, будете работать здесь, в Таре; в связи с образованием округа здесь нужны работники – идите в ОКРЗУ и там договоритесь. Я было начал возражать, что уже договорился с колхозом и теперь придется его обманывать, что в колхозе непочатый угол работы, я буду полезен и сумею сделать колхоз образцовым и т. д. Ничего не помогло. Мы, - говорит, - стараемся использовать Вас с наибольшей пользой. Давать агронома на отдельный колхоз, когда их не хватает в округе, для нас слишком большая роскошь; идите в ОКРЗУ – там Вам дадут и интересную работу, и хорошие условия. Что было делать? Пошел, имея надежду, что, авось, там набран штат, и я не понадоблюсь. Заведующий ОКРЗУ (Окружным земельным управлением, И. С.) т. Третьяк оказался в отъезде, и я увидел его только сегодня. Сейчас, прямо от него, сел за письмо, чтобы скорее известить тебя. Определенного от зав. ОКРЗУ я узнал только то, что мне все-таки придется работать у него, в Таре. Окончательно о характере работы и об условиях будем говорить завтра в 10 часов. Но он намекнул, что мне придется работать в плановом секторе и, наверно, по севооборотам. Говорил я и по поводу квартиры. Он обещал, что все специалисты ОКРЗУ будут обеспечены квартирой. Вот и все, дорогушка, что я хотел тебе написать сегодня. Выяснится – напишу подробнее. А так – опять жду. Целую. Твой Шурка.
Пожалуй, Люба, обожди посылать те вещи, о которых я написал тебе в предыдущем письме.
4 августа 1933 г.
Дорогая Люба! Не писал тебе, ожидая всяких деталей и подробностей в отношении своего устройства. Но до сих пор еще не все для меня ясно, хотя я и решил тебе написать Ясно, что буду работать в ОКРЗУ. Пробовал, было, говорить с зав. ОКРЗУ, чтобы меня не держали в Таре, а дали возможность работать непосредственно в производстве – в колхозе. Он и слышать не хочет – в ОКРЗУ нет работников. Мне предложили работать в плановом секторе, преимущественно по севооборотам, хотя сейчас, я чувствую, за отсутствием работников придется заниматься и другими вопросами. Эти дни, например, пришлось составлять сводки по силосованию, сеноуборочной и хлебоуборочной кампаниям. Просил зав. ОКРЗУ, чтоб он меня использовал на исследовательской работе по кормодобыванию, пусть даже не сейчас (сейчас ее нет), а в ближайшем будущем – он обещал это. Начал работать с 29/VII. Зарплата названа в 250 руб., хотя м. б. и будет несколько повышена. Паек такой, что получают и все служащие; какой – я точно не знаю, но, кажется, выдается только мука – по 15 кг. на месяц. С завтрашнего дня, наверное, устроюсь в столовую. Там полный день – завтрак, обед и ужин – как будто бы стоит 3 рубля – точно не знаю, кормят, кажется, ничего.
С комнатой что-то затянулось – живу в прежней, хотя т. Третьяк (зав. ОКРЗУ) еще раз мне подтвердил, что в ближайшие дни комната будет.
Вот, фактически, и все новое. Планов пока никаких не строю, научен горьким опытом – строил я их в Новосибирске, в Омске и не один раз в Таре. Помнишь, размечтался я последний раз насчет работы в колхозе. Только это надумаешь – глядь, выходит совсем по другому. Правда, и сейчас одна часть моего последнего плана остается без изменений – это относительно твоего и сынкиного переезда. Думаю, что и в Таре можно будет устроиться ничего – имею в виду главным образом питание, ну а также житье-бытье в целом. Ты, если захочешь, - можешь получить работу, не захочется – так будем жить, и проживем, скучать не будешь. Но если перебираться, то перебираться все-таки налегке, без мебели, без лишнего и наиболее ценного платья, оставляя за собой комнату в Ленинграде и право вернуться в нее в любой момент. Не знаю только – можно ли так? Ликвидировать же все в Ленинграде, по- моему не стоит – в этом я совершенно с тобой согласен. Пишу, Люба, тебе о переезде, совсем не предрешая того, как ты найдешь лучше. Мало ли чего бы мне хотелось. Сцеплю зубы, закушу покрепче губу, как когда-то я сынку маленького учил не плакать… и буду ждать и ждать. Да, что это он мне совсем не пишет – неужели же совсем забыл о папке (не вспоминает, наверно) или изленился за лето, некогда за побегушками. Пусть хоть несколько строчек черкнет – мне-то как будет приятно. Обещал мне сынка фотографию – и тоже не шлет. Ходит ко мне и справляется о письме от сынки и мальчик Проня, о котором я ему писал. Тоже ждет и никак не может объяснить себе – почему так долго нет ответа. А ты где сейчас, Люба, - на Сиверской или в Ленинграде? Вот и проходит уже лето. В Таре последние две недели стоит грозовая погода – каждый день проходящие дожди и в промежуток между ними – горячее солнышко. Не видел я нынче лета, да и ты тоже. Тяжелое лето – для тебя; я даже не представляю, как это ты везде и со всем управилась. А мои скверные письма, а твое настроение? Мне, наверное, сразу и не узнать тебя, наверное, похудела, изменилась. Тебе меня тоже не узнать, особенно сейчас. Мне, между прочим, советовали в шутку сняться и послать тебе фотографию. То ли в связи со своей командировкой, то ли из-за подвала, в котором живу, у меня разнесло щеку, да так, что и глаз почти закрыло. Зуб почти не болит, но флюс огромный – хожу с ним, подвязанный, уже больше недели. На ночь ставлю компрессы, днем натираю камфарой, и теперь начал понемногу опадать. А то прямо на чудище походил. Плохое было лето. Что-то принесет нам осень? Ни из Москвы, а я писал туда двоим, ни из Ленинграда ничего никто не пишет мне, каково положение с моим делом. Наверное, еще нет и, наверное, еще не скоро будут какие-либо результаты и с твоим ходатайством. Нужно налаживаться на зиму…и первое, что нужно решить более или менее определенно – где будешь ты и сынка? Буду с нетерпением ждать от тебя писульки по этому поводу. Нет у тебя времени, а то бы я был очень благодарен, если б ты, хоть коротенько, черкнула о ленинградских новостях. Все ли по старому в Ин-те экономики, в Ин-те растениеводства, на Сиверской. В чьем ведении теперь оп. станция, кто и кем на ней работает? Я писал тебе, что в Ин-т экономики я послал часть своей работы и ожидаю в отношении остальной части решения. Ни слуху, ни духу оттуда. С командировкой в район, а теперь с работой в ОКРЗУ как-то пооторвался в последние дни от писания, но, думаю, что выберу несколько дней и кончу с ин-том. Пошлю им, как напишу, пусть сами решают, что делать, а то работа меня тянет.
Ну. всего счастливого, дорогая жинка. Не падай духом! Если и не удастся почему-либо быть скоро вместе – буду иметь возможность помочь тебе материально. Крепись, моя гордость. Крепко-крепко целую дорогую, милую жинку. Целую дорогого сынку. Твой, Люба.
12 августа 1933 г.
Дорогая Люба! Твое письмо от 28/VII я получил 4/VIII, как раз в тот день, когда я тебе отправил свое. На другой день я писал сыненку. Получил от тебя оба денежных перевода; посылки пока еще нет, а прошло уже больше 20 дней, если ты отправила ее 22/VII. Это значит, что и мою посылку сынок не получит ко дню своего рождения, а позднее. Я не отправил еще ее – дело за кедровыми шишками. Посылаю я ему все сибирские вещи – прежде всего сама упаковка – ведерко из бересты (забыл сейчас, как оно здесь называется). Эти ведерки здесь в большом ходу – с ними и за молоком ходят, и ягоды в них собирают, и огурцы солят, и пр. Делают их самых разнообразных размеров. Кедровые шишки каждый день были на базаре, очень много, а сегодня, как нарочно, ходил на базар три раза и совсем их не видел. Завтра должен быть большой базар, и я пойду за ними с утра. На базаре появилось масса дичи – преимущественно утки. Маленьких продают по 2 руб. 50 коп. за штуку, больших – 6-7 руб. Много мяса. Сегодня довольно хорошее продавалось по 6 руб. 50 коп. за килограмм, очень много ягод – черника, гонобобель, ежевика. Мукой и хлебом сейчас не торгуют; свежий картофель есть, 6-7 руб. ведро.
Ну, теперь мои служебные дела. Работаю уже во всю в ОКРЗУ, числюсь плановиком с поручением работ преимущественно по севооборотам и кормовым культурам. Зарплата – 300 руб. в месяц. Это уже ничего. Думаю, что скоро пооправлюсь. И по-прежнему могу быть помощником в доле, а то ведь только разбазаривал нажитое ранее. Сегодня был казус, и мне показалось, что придется опять менять местожительство и работу, но все обошлось благополучно. Меня неожиданно позвали в ОГПУ и там оказалось, что меня разыскивает Кулаевская комендатура (это база спецпереселенцев в 60 км. от г. Тары), будто бы я уже больше месяца как назначен туда агрономом и не являюсь работать. Но так как я по поводу своей работы, ты знаешь, обращался к самому начальнику ОГПУ и по его же направлению получил работу в ОКРЗУ, недоразумение скоро выяснилось. Тов. Разумовский (нач. ОГПУ) сказал: - Работай там, где работаешь, устраивайся по настоящему. А я и то начал устраиваться. Вчера получил от Горсовета квартиру (или комнату, как хочешь считай) и вчера же в нее перебрался. Мой адрес теперь г. Тара, ул. К. Либкнехта, д. 38. Пиши теперь по этому адресу. Сейчас занимаю одну комнату, но можно занимать и две. Комнату дали в доме татарского муллы – его потеснили, а затем, наверное, и совсем выселят. Я считаю, что комната довольно приличная, имеет 4 окна, очень светлая; площадь ок. 20 кв. метров. Плата из расчета моей ставки – 40 коп. за кв. метр, т. е. что-нибудь около 8-10 рублей. Комната имеет отдельный вход (через парадную дверь), но есть к ней и другой ход, около кухни. Семья у муллы – сам, жена и трое ребят. Мне они не мешают, тем более, что имеется отдельный ход. Стены комнаты покрыты обоями – это по Таре редкость, здесь больше все белят известкой, но обои очень облезли и порвались. В Таре обоев не достать, да и с бумагой плохо. Хоть выписывай из Ленинграда. Соберетесь ехать – что-нибудь да сделаем. Мебели в комнате – никакой, у меня ведь и в той комнате не было. Сейчас на время мулла дал мне железную койку, малюсенький угольный столик (на нем и пишу тебе) и худой стул. Пол в комнате крашеный, местами уже здорово обшарканный. Ну, кажется, все про квартиру. Старался описать тебе ее подробно, так как думаю все же остановиться на ней и других пока не искать.
С питанием сейчас дело обстоит хорошо, правда, дорогонько. На базаре уже ничего не покупаю, разве изредка малосольный огурец, спички и махорку. Питаюсь в столовой для специалистов. Полный дневной рацион – 3 руб. 90 коп. – обед 2 руб. 10 коп., завтрак и ужин – по 90 коп. Хлеба отпускается ежедневно 700 гр. И мяса 200 гр. В общем и утром, и за обедом, и за ужином – каждый день все мясное. Утром и ужин из одного блюда и чая; обед – горячие щи и второе. Если бы питаться с базара, как я жил до последнего времени, то один хлеб на день стоил бы, примерно, 3-4 руб., а тут и хлеб, и три раза мясное. Но все же – это получается почти что 120 руб. в месяц. Семейные, особенно у кого несколько ребят, устраиваются с питанием дома, получая продукты на руки. Многие, однако, пока ходят в столовую. К ней прикрепляются не только специалисты, но и их семьи, так что и ты, и сынок могли бы обедать там. Новая моя квартира совсем близко от столовой – не больше 5 мин. ходьбы; от места же службы она дальше, та была совсем рядом, через один дом от ОКРЗУ. Сейчас я обедаю ежедневно, ужинаю почти каждый день, но завтракать пока не ходил ни разу. У меня еще ведется хлеб из купленной на базаре муки. На днях он весь выйдет, тогда придется ходить в столовую и утром. Покупать каравашки по 3 рубля, а их хватает не больше как на два раза, это еще менее выгодно, чем по 90 коп. платить за завтрак. Не знаю, пока прошло только 10 дней, может быть устроюсь с питанием как-нибудь иначе, хочется подешевле, чтоб побольше оставалось экономии.
Теперь о самом главном и важном. Треба уже окончательно решить вопрос о зиме. Это письмо ты получишь, наверно, 21-22/VIII, твой ответ может придти ко мне не раньше первых чисел сентября. Если выбираться из Ленинграда, то это нужно делать не позже 15 сентября. Получается, что в письме, которое ты, дорогушка, пошлешь мне в ответ на это, нужно уже окончательно сказать о зиме. У меня нет другого желания, как только скорее быть и жить всем вместе. Хоть и давно я тебя не видел, но верится мне, что и ты так думаешь, того хочешь. В Таре прожить можно, правда, без удобств, без белого хлеба и сахара, т. е. прожить так, как живут в деревне. Я уже привык к мытарствам, и то, что я сейчас имею, мне кажется довольно приличным. Тебе многое покажется, наверное, диким, что именно – я даже не могу сейчас сказать, мне уже примелькалась обстановка, и я не сравниваю ее с Ленинградом. Что может задержать тебя в Ленинграде? Я откидываю все «вообще» лучшие условия жизни, знаю, что с ними ты бы не посчиталась. Может задерживать: 1/ надежда на скорое мое возвращение (осталась ли она у тебя?); 2/ сынка – вопрос с его учебой, с занятием языками, с питанием (сладкое и разнообразие пищи), с безусловно лучшей медицинской помощью; 3/ квартира; как будто бы все, не знаю, может быть еще что упускаю. Мне отсюда трудно взвесить каждое из этих обстоятельств, тем более, что далеко не все обо всем мне известно. Знаю, что тебе тоже очень трудно решать. Если б можно было, я бы склонился к тому, о чем уже писал тебе – переехать в Тару налегке, оставляя за собой возможность вернуться в Ленинград в любое время на свою квартиру. Можно ли так? Если нельзя, то, пожалуй, придется еще и еще жить врозь. Это при наличии надежд на скорое лучшее. Если же их нет, то мне приходит м. б. безумная мысль – ликвидировать все в Ленинграде. Буду согласен и подчинюсь любому твоему решению. Не теряю надежды встретиться нынче. И, если нельзя, то при своем устраивании на зиму, ты имей в виду, Люба, что я всеми мерами буду помогать тебе – не бери на себя большой и тяжелой работы, оставь побольше времени для сынки.
С нетерпением буду ждать ответа. Если решишься оставить Ленинград – дай телеграмму, чтоб я еще мог тебе написать и условиться и о дне, и о средствах. Крепко целую жинку в распухшую от дум голову. Не теряй, дорогая, бодрости и веры в жизнь. Береги себя, и не только для сынки, а и для Шурки. Сынке, пожалуй, не сказывай с чем ему будет посылка – так интереснее. Приласкай за меня сынишку, которого, как и жинку, я не увижу даже в день рождения. Всю, всю целую и обнимаю. Твой Шурка.
15 октября 1933 г.
Дорогая, милая жинка! Не писал тебе так долго, что и не знаю. Все ждал от тебя вестей, и так тяжелы и мучительны казались мне эти дни… Хотелось мне, чтобы ты была здесь и в то же время думалось – если ты собираешься, то, значит, что-то не благополучно, значит тебя «ущемили» и ты, и сынка может быть находитесь без комнаты. Чего только не передумал, а ведь после твоей телеграммы о возможном сроке переезда прошло больше 15 дней… Ждал я тебя и, не зная определенно приедешь ты или нет, не знал, что делать с комнатой. Несмотря на договоренность с Горсоветом мне грозили выселением (Потребсоюз), а, кроме того, будущие жильцы все ходили и спрашивали? – Скоро ли? Я им пообещал, что если семья не приедет, то мне все равно, где жить, и я могу пустить их в комнату. Сам рамы не вставлял, дров не покупал. Завернула стужа, морозы доходили до –8, выпал снег, а я жил себе в «нетопленой горнице». Сидишь в ОКРЗУ до 8-9 час. вечера, а как приходишь в комнату – сразу с головой под одеяло. Проснешься, чуть брезжит свет, и опять на службу. Так жил до твоей телеграммы, что зимуешь в Ленинграде, а ее стерегли и соседи. Как только получил – сейчас ко мне жильцы: нельзя ли перебраться? Я говорю, что пока не нашел комнаты. Ничего – отвечают,, - мы пока поживем вместе с Вами. Ну, давайте, - говорю, - перебирайтесь. И вчера, пока был на работе, они уже перекочевали в мою комнату. Прихожу: печь натоплена, самовар на столе. Вместе попили чаю. Их всего двое – супруги, он работает бухгалтером в Потребсоюзе. Сегодня бегал, присматривал себе новую комнату, имею уже два ордера от Горсовета и четыре комнаты на примете – каждая из них по своему и хороша, и плоха, но полностью ни одна не удовлетворяет. Есть одна славная комнатка, наподобие этой, на втором этаже, теплая, светлая, с совершенно отдельным ходом. Уже имею на нее ордер. Но побывал сейчас там, поговорил с соседними жильцами – ни от кого ничего не получишь – на стола, ни стула, ни лампы. Самому обзаводиться всем этим пока не хочется, довольно, что кровать купил. Да кроме мебели, спросил я, не согласится ли кто печь мне изредка хлеб (ты знаешь, Люба, я и сам бы мог, но надо заводить квашенку, ведра для воды, плошки) – никто не берется: старуха показывает мне распухшие от ревматизма руки, другие – ходят на службу и т. д. Посмотрел на комнату, да вижу: одно хорошо, да другое на подходит. Вернее всего переберусь в комнату, которую занимал завед. опорным опытным пунктом по зерновым культурам. О нем я тебе как-то писал, мы вместе с ним ехали из Омска. А завтра он с последним пароходом уезжает в Омск на зиму, и до весны там можно жить. Условия пока не знаю, но знаю, что комната на втором этаже и есть электричество. Думаю, что к выходному дню, а м. б. в самый выходной переберусь уже и тогда сразу тебе напишу.
Ты чего же, дорогушка, так долго молчала. Черкнула бы мне хоть в чем дело и в каком положении оно было. Чувствую, что тебе пришлось очень тяжело. Получила ли ты копии договора и помогли ли они тебе? Ты телеграфируешь, что имеешь комнату, а я не знаю, наша ли это комната или тебе дали что-то другое. Так хочется обо всем знать. Комнату имеешь, но устраивает ли она тебя, может быть очень неудобно? Напиши мне, Люба, обо всем, обо всем. Не могу ли я тебе чем-нибудь помочь отсюда? 13/Х я посал тебе деньги, о которых телеграфировал. Я их задержал на целых десять дней и все из-за той неизвестности… Знаю, что с деньгами у тебя, наверное, плохо. Как ты перебиваешься? И в Таре с 120-150 руб. в месяц только-только, а в Ленинграде ко многому сейчас, наверное, не подступиться. Сейчас подумываю насчет продукции для тебя – заказал масла, возможно, скоро будет – только еще не решил, как лучше тебе переслать его, то ли сливочным, то ли перетопить. Некоторым удается доставать по 10-12 руб. за килограмм, базарная цена 18-20 руб. Муки и картофеля вольной продажи пока нет, но много привозят на дом, и цена на пшеничную муку простого размола 40-50 руб. за пуд, картофель – 5 руб. за пуд. У нас в ОКРЗУ организовали коопбюро, и оно сейчас заботится о продуктах и дровах. Я записал на себя на зиму целых 2 центнера картофеля, 8 кг. лука и 16 кг. моркови. Мед на базаре продают по 15 руб. кг., хочется его закупить для вас, но подешевле. Молоко – два рубля литр, но это добро совсем не пробовал, не покупал.
После морозов наступила оттепель. Снега сейчас уже нет, сегодня идет дождь. Грязь – какой ты себе не представляешь. Утром и днем я не могу дойти от квартиры до учреждения, чтобы не зачерпнуть галошами. А когда возвращаешься вечером, в 8-9 часов, и ни зги не видно (фонарей почти нет, окна закрыты ставнями), то идешь прямо напропалую, все равно, как ни выбирай, принесешь полные галоши грязи. Море грязи – черной, липкой, скользкой. Добавь к этому неровные, худые деревянные тротуары. Встанешь на один край доски, а другой конец метит тебе в лоб, или – дыры, такие, что обе ноги проваливаются. Я не боюсь расстояний, и в Ленинграде 2-3 км. пройти ровным счетом ничего не стоит. От моей комнаты до ОКРЗУ самое большее – полкилометра – и вот сегодня я заметил, что шел вечером это расстояние целых полчаса. Вот прелести осени в тар. тарарах. Зимы еще не знаю. Еще впереди 6-7 месяцев под снегом. Открылся на днях городской театр – публика живет им (в прошлые годы не было). Тащат и меня, но никакого желания, даже не представляю, как пойду сейчас в театр или кино, что буду делать там.
По работе дела у меня по-прежнему. Помещен в местной газете еще ряд статей за подписью ОКРЗУ, составлен проект по организации в Тарском округе МТС, написана работа о продвижении пшеницы на север, но главная работа, над которой сижу около месяца и не один, а с бригадой – это контрольные цифры на 1934 год. Подходит и она к концу. Работы хватает, и уже получил оценку как работник. По всем вопросам идут ко мне, и я фактически и плановик, и оперативник. Зав. ОКРЗУ даже не выпускает меня в район, всех разошлет по колхозам, а мне говорит: - Вы нужны, никак не могу Вас командировать, вот немного освободитесь… А объем работы с каждым днем все растет и растет. Проект организации опытной станции одобрен в Новосибирске, в КРАЙЗУ, и сейчас пошел в Москву.
Получили ли ты, Люба, мое письмо с фотограф. карточкой? Должно быть, ты не все получаешь письма, у меня не было такого перерыва, о котором ты пишешь в прошлом письме. И, должно быть, ты не получила моего письма с просьбой выслать ИТРовскую и кооперативную книжки. О них я писал тебе, пожалуй, более как полтора месяца тому назад, ты же о них не вспоминаешь, и их я до сих пор не получил. Не потерялись ли? А они мне очень нужны, особенно кооперативная. Ты пишешь, что выслали мне шубу. Письмо, где я перечислял, что мне послать на зиму и что мне ватное одеяло не нужно, ты, наверное имеешь. Получил ли сынка мою писульку? Не могу равнодушно смотреть на ребят его возраста… Год приходится вычеркнуть из жизни, а что дальше… А дальше пока ничего не известно. Налаживается с Тарой воздушное сообщение, несколько раз уже прилетал аэроплан. Так бы и поднялся с ним вместе.
Пишу, а уже 12 час. ночи. Мои соквартирники похрапывают, а я жгу их керосин, своего сейчас нет. Кончаю, но не совсем. Лишь попаду на новую квартиру, а это 1-2 дня, буду продолжать письмо. Напишу еще тебе, обязательно сынке, он тоже мне напишет, и напишу, пожалуй, Н. В. Передай ему привет. Может он не откажется посмотреть, подобрать и переслать мне парочку книжек по районному и внутреннему планированию. Этими вопросами я не занимался раньше, а теперь становлюсь спецом. Хорошо, если бы он подобрал мне что-либо капитальное по этому вопросу, а затем 1-2 брошюрки из новинок. Только ведь тебе, наверно, некогда, дорогушка, канителиться с этими поручениями и, потом, встречаешься ли ты с Н. В. ? Об этих книжечках я и хочу ему написать.
Целую дорогушек. Телеграмма меня несколько успокоила, но далеко не совсем. С нетерпением жду подробностей. Крепко целую мою дорогую, милую жинку. Приласкай, поцелуй за меня сынку. Твой Шурка.
30 октября 1933 г.
Дорогая Люба! Как сходятся наши мысли и чувства. В жизни все бывает, но ведь на то и жизнь, чтобы противостоять невзгодам, бороться и… побеждать их. Вспомнился мне один спор, который я вел в Новосибирске, на улице Ермака, потратили на него не один вечер, и каждый из спорящих остался при своем мнении. Мне говорили, что то, что случилось со мной, то и должно быть – такова судьба, мы не в силах ее изменить. Я никак не мог с этим согласиться, считая, что подобными рассуждениями личность человека сводится на нет. Зачем я буду к чему-то стремиться, чего-то добиваться, когда моя судьба уже определена? Моя точка зрения – человек сам себе делает «судьбу» и, может быть пока еще не все, но уже многое в его руках. Меня просили доказать это простым примером. Ты, - говорили, - хочешь быть в Ленинграде, вот и устрой так, чтобы снова быть там, и не через пять лет, а, вот, сейчас, в ближайшее же время. Видишь, как остроумно! Но пример меня ничуть не убедил. Я сказал, что, да, в ближайшее время я буду в Ленинграде. Иначе же я не представляю ни существующего положения вещей, ни жизни. Ты ведь так же смотришь? Ленинград, правда, аллегория, вопрос заключается в том, что если я ни в чем не виноват, то и должен считаться таковым. Прошло после того 5 месяцев – к лучшему ничего не изменилось. Как будто бы правы те, кто отдает себя судьбе, я пока не доказал им обратного… Но моя точка зрения ни капли не изменилась. Я делаю все возможное. Писал порядочно – нет ответов; не знаю, м. б. дальше корзинок под столом мои письма не шли. Но ведь у меня есть другой путь, правда, более длинный, но зато и более верный – это моя работа. Ты ведь хорошо знаешь, как я работаю – вопрос не в усидчивости, не в затратах времени на нее (это само собой), а вопрос в целеустремленности работы, в ее качестве. Чувствую нутром, что моей работой очень довольны. Прямо об этом не говорится, да мне этого и не нужно, но, судя по отношению, по тем вопросам, которые мне дают для разработки и по тем вопросам, с которыми ко мне обращаются, я знаю, что делаю громаднейшее, нужное для государства дело и делаю его так, как нужно государству. Замечал уже неоднократно, что во многих вещах на работе мне дается больше доверия, чем агроному-партийцу. Так неужели же я, ты, мы вместе, не сумеем добиться правды. Ведь мы только ее добиваемся…
Жалею, что ты не решилась поехать в Тару – тебе не так бы было тяжело с работой, я уже не говорю о разлуке, не говорю о себе. В Таре я мог бы помочь тебе больше, и во всяком случае ты могла бы выспаться. Я лично давно уже не ложусь позднее 11 час. вечера. Делаю обычно так: работаю с 9 утра до 3 ½, затем иду в столовую; к 5 часам, не заходя на квартиру, опять иду на службу, работаю до 9-9 ½ час. вечера и этим кончаю. В 9-10 час. пью чай и ложусь в постель. Еще ни разу не брал с собой на службу портфеля и ни одной бумажки со службы не приносил на квартиру. За день так наработаешься, что после 10 час. вечера уже ничего не делается. Сплю хорошо. Скоро, наверно, кончу с контрольными цифрами – они определенно меня затерли (сейчас работают три арифмометра, четверо на счетах и две машинки) – и тогда буду ложиться спать на 1-1 ½ после обеда и заниматься на квартире до 12, до часу ночи. А сейчас еще ни разу пока не воспользовался удобствами новой комнаты – электричеством и большим столом – и ни разу еще не занимался вечером на квартире. Даже забыл, когда я пользовался выходным днем. И сегодня выходной день. Вырвал из работы несколько времени и здесь, на службе, строчу тебе эту писульку.
Скоро Октябрьские праздники – вот когда особенно остро чувствуется расстояние. Как убить время, целых три дня, когда, наверное, уже никто не пойдет на работу. У тебя к этим дням, поди, подкапливаются всякие домашние дела, ты будешь занята, с тобой сынка, который сейчас тебя теребит. Мой славный хороший сынка. Ты пишешь, что он обещал уже больше не просить мамусю сходить с ним отметить выходной день. Что б я дал, чтобы быть с тобой, с сынкой, сходить с ним посмотреть Неву, корабли, сходить в кино или прокатить на автобусе. Знаешь, иногда это так «подкатит», забудешь даже о чем тебя спросили, кто говорит, что нужно ответить. Сколько усилий (в другом бы месте ненужных, излишних) требуется, чтобы иногда затуманить, завуалировать какую-либо яркую сценку из прежнего; эти всплывающие воспоминания расслабляют, развинчивают, чего нельзя допускать в нашей жизни, вот и стараешься прогнать от себя картинки, и все время начеку. Жизнь дурашлива и делает не то, что от нее требовалось бы. Приходится всегда быть вооруженным и во время противостоять.
Пишу и сам думаю, а что, если бы ты и сынка были здесь, возле меня, не нужно было бы бумаги, на которой не передашь, что хочешь, не нужно было бы бежать из квартиры и заглушать все то славное, чем когда-то жил. Моя дорогая, моя милая жинка – до весны еще долго, долго. Будет ли она? Вдруг 1934 год пройдет без весны, когда-то я вас увижу. Прочь все эти тяжелые мысли. Бороться и бороться до конца…
Ты мне не пишешь, Люба, как же в итоге обстоит дело с квартирой, одной ты пользуешься комнатой или все еще имеешь две? Как решился вопрос с Колей? Он мне ни слова не черкнул, писать есть о чем – или боится переписки с сыльным? Много ли тебе приходится платить за квартиру, где поместилась ты, где занимается и спит сынка? Я имею сейчас комнату не на солнечной стороне и, должно быть, сыроватую. Для меня – только переспать – это чепуха, но к весне, к твоему приезду, безусловно, нужно подыскивать другую. В этой квартире и то неудобно, что кухня внизу, приходится лазать по узкой лесенке. Так, между прочим, устроено большинство домов в Таре. Для меня же ценно, что, кроме электричества, я имею чай утром и вечером и когда угодно мне пекут хлебы. Получили ли ты мое предыдущее письмо. На всякий случай еще раз повторяю новый адрес: ул. Зиновьева, № 27.
После телеграммы я получил от тебя два письма. Ты пишешь, что выслала мне шубу. Вышли, пожалуйста, валенки. Мне представляется, что Тару так заносит, что в калошах не пройдешь. Сейчас, уже порядочно, стоит морозная погода – градусов 5-6, днем не отпускает; снега пока нет, который выпал – сошел, нет и грязи – сухо. Чувствуется, однако, что еще несколько дней – и встанет настоящая зима. Кажется в предыдущем письме я писал тебе насчет масла и меда, пока дело сорвалось. Не знаю, что и делать – или послать тебе денег, которые завтра-послезавтра получаю, или купить лучше продукты. Возможно, если не подвернется на днях масло, я и в этот раз пошлю тебе деньги.
ОКРЗУ перебралось в другое помещение, несколько дальше от рынка и немного ближе к моей квартире. Теперь занимаемся почти рядом с почтой. Между прочим, уже наладилось регулярное воздушное сообщение, думаю, что письма воздушной почтой пойдут до Ленинграда не больше 4-5 дней. Попробую написать сынке воздушной почтой, авось получит письмишко к празднику.
Кончаю писульку. Ни много, ни мало – ушло на нее три часа. Заходил за это время зав. ОКРЗУ: Что, - говорит, - Вы, Ал. Павл., уже за объяснительную записку сели? (Это – к контрольным цифрам). Да, - говорю, - засел вплотную, две страницы уже есть (у меня, верно, две страницы готовы), получается прилично. Между прочим, это второй день, как зав. ОКРЗУ зовет меня по имени и отчеству, а то все – т. Смирнов.
Целую мою дорогушку. Тут я порядочно дней не писал, не почему-либо, а завалила работа. Работа с каждым днем растет. Тяжело моей милой жинке. Читаю твои письма и вижу, что ты, действительно, работаешь (помнишь, меня упрекала) и что иначе с работой никак не поступишь. Жалко сынишку, но ведь и он растет, он понимает, что иначе нельзя. Не печалься, жинка, - куда как хуже воспитываются дети, чем наш сынка. Не падай, Люба, духом. Правда есть правда. Не забывай заброшенного (это уже к слову). Счастливо встретить и провести Октябрьские дни. Твой Шурка.
8 ноября 1933 г.
Дорогая, хорошая Люба! Как тоскливы, длинны праздничные дни. Время тянется, но не работается и не отдыхается. Хорошо, что сегодня уже последний день, и завтра можно будет войти в норму, опять с головой зарыться в работу. Первый день у меня ушел на то, чтобы привести в порядок белье, и начал я его с того, что с утра вымылся в бане. Вечером в городе были назначены торжественные заседания в трех пунктах. Я получил приглашение в Дом Красной Армии. Начало было назначено в 6 час. вечера. Я пришел к 7-ми, народу – никого, ходит один докладчик. Посидел, поговорил с ним (оказался знакомый) до 8 ½ час. За это время подошло человек 10-15. Мне надоело ждать, и я поплелся к себе, докладчик по обязанности остался ждать. Состоялось ли торжественное заседание я так и не знаю. Город к празднику украсился, но как бедно, как далеко от того, что я видел и на что вы с сынкой насмотрелись. В городе темно, у отдельных учреждений прибиты редкие лозунги – на бумаге, чуть ли не углем. Флаги с вечера боятся вывешивать – как бы не сперли. Канун праздника, а на улицах пусто, изредка попадаются пьяные компании.
7-го, как и полагается, демонстрировали. Нужно было собраться в учреждение к 10 часам. День выдался прямо зимний. Накануне выпал снег, а 7-го схватил сильный мороз с ветром. И хотя солнышко светило ярко, мороз не отпускал, не таяло. Какая жалкая, грустная демонстрация. Без песен, без музыки. Колонна ОКРЗУ состояла всего из 12-15 человек, и у нас даже флага не было. Вся демонстрация кончилась очень быстро. Главную массу ее составляли школьники и воспитанники детских домов. Невольно как-то сравниваешь это с мощными ленинградскими демонстрациями и становится уже совсем не по себе. Вечером 7-го в ОКРЗУ была семейная вечеринка, а сегодня утренник для ребят. Я везде был и везде участвовал. На вечеринке сначала официальная часть, затем чай и «самодеятельность». Официальная часть прошла ничего, ничего и чай, ну а в «самодеятельности» оказалось, что некому и не с чем выступать. Музыка – балалайка и гитара. Ох, Люба, до чего же мне надоели эти инструменты. Я тебе, кажется, уже писал, что в Таре нет, пожалуй, ни одного дома, где бы их не было. Трынкают все и все это избитые польки, набирушки и пр. Трынкают в домах, на улицах, на вечеринках. Трынкали и в ОКРЗУ. Между прочим, на этой вечеринке я показал публике игру – сынка ее знает и помнит наверное. Сынок, помнишь – мы были с тобой на демонстрации, и там работники Ин-та механизации играли: одному закрывали кепкой глаза, он выпячивал руку назад, и по этой руке кто-нибудь из играющих хлопал. Затем все подставляли большой палец к лицу водящего, и он должен был отгадать, кто его хлопнул. Сынок, помнишь эти физиономии, и помнишь, как мы с тобой хохотали? Вот эту игру я и показал нашей публике. Так понравилось, что весь вечер почти только в нее и играли, а потом говорят: - Вашу игру, Ал. Павл., завтра вся Тара будет знать, вот посмотрите, как она быстро привьется… Скучно было на вечере, и я скоро ушел с него спать, но не спалось, все представлял себе, как ты, дорогушка, как сынок встречаете праздник, что вы делаете сейчас, в этот момент. Сегодня тоже не сиделось на квартире. Пошел к ребятам на утренник. Собралось детей человек 20-25. Играл с ними, потом помогал снимать группу. Хотелось, чтобы здесь бегал и мой сынок, он, наверное, тоже куда-то ходил и где-то проводил утренник. Погода сегодня сменилась – вместо мороза сильный дождь и ветер. Все говорили, что зима в Таре встает сразу. Ничуть не бывало, и пока я не вижу разницы с Ленинградом. Уже несколько раз выпадал снег и начинали ездить на санях, но потом все опять сходило, и снова грязь. И сегодня снега почти не остается, а ветер такой же, как и в Ленинграде с моря, перед подъемом воды…
Давно я хотел описать тебе, Люба, одно профсоюзное дело, да как-то все забывал. С оформлением профсоюзной ячейки ОКРЗУ с меня сразу же попросили членский взнос в Союз, я это сделал. Потом спохватились – могу ли я состоять членом. Просили меня это выяснить. Сходил я в ГПУ. Говорил с начальником. Тот прямо сознался: я, - говорит, - сам не знаю, официально у меня ничего нет; мое же личное мнение, что Вы в Союзе состоять можете. Но лучше сходите к прокурору – он у нас законник, и Вам скажет точно. Пошел я к прокурору. Тот говорит: - зачем ко мне посылают, это же дело исключительно Профсоюза, как они сами хотят, могут принять или не принять. Я попросил все же несколько уточнить и дать мне справку, что я как ссыльный лишен избирательных прав или нет – в приговоре об этом не было сказано. Прокурор ответил, что ссыльные бывают разные, и одни из них лишены избирательных прав, а другие – нет. Лично в отношении меня он не знает, лишен я избирательных прав или нет. Пойдите, - говорит, - к начальнику ГПУ, он Вам скажет. Я не пошел так как там был до этого. Рассказал в месткоме, но там говорят, что они со своей стороны тоже выясняли это дело, но ничего не могли выяснить и теперь запросили Новосибирск. Ответа пока нет. Все это дело тянется уже около двух месяцев, и я, внесши в Союз за август месяц, так больше и не вносил. На днях подходит ко мне секретарь месткома и спрашивает: - Почему же Вы не вносите членский взнос, прошло уже два месяца? Я говорю, что не считаю нужным пока дело не выяснится, а если нужно, так внесу хоть сейчас. Да, - говорит, - вносите. Ну я и внес и буду дальше вносить, а в общем какая-то неразбериха.
В ближайшее время начинаю заниматься на курсах. Кажется, с 11-го ноября. Предмет не особенно мне нравится, но, как говорится, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Буду заниматься по «организации и планированию колхозного хозяйства», занятия с колхозниками. Готовиться придется не так много, но все же придется. Сейчас разрабатываю программу. Сколько часов – пока не знаю. Оплата – 3 руб. за час. Позднее, наверное с декабря, можно будет взять еще и агротехнику. Последнее то по вкусу и совсем легко. А по организации и планированию в Таре заниматься некому. Я же по положению плановик, вот ко мне и пристали, как с ножом к горлу.
Хочется побольше подзаработать, чтобы побольше помочь роднушкам. Сейчас часть денег я вложил на масло. Покупаем его коллективно. Бочка масла уже закуплена, но далеко, за 100 с лишним километров от Тары. Ввиду того, что нет подходящей дороги, это масло в Тару еще не доставлено. Думаю, Люба, послать тебе килограммов 5 и не перетапливать – сливочным. Теперь холодно, и, наверное, оно не испортится в дороге.
Сейчас все увлекаются охотой. Зайцев масса. Наши работники тут же, под городом, за одно утро (до занятий) приносят по 5-6 штук. Почти все имеют ружья.
Перед праздником купил себе мяса 2 кг. по 6 руб. (очень хорошее). Мне его хозяйка пожарила, вернее, попарила. Иногда получаем с завода творог. На днях выдавали чудесный свежий творог по рублю за килограмм. Можно было брать сколько угодно, и семейные тащили по 8-10 кг. Я взял на себя 1 кг. да пару – на хозяев. Питаюсь не плохо. Обедаю по-прежнему в столовой, а утром и вечером у себя на квартире хлеб то с маслом, то с творогом, то с мясом.
Не праздничное получилось письмо. Нет праздничного настроения. В городе пьянка. Внизу шумят, пьют и трынкают на балалайке – это «справляют» праздник у красного партизана; на улице пьяные парни и тоже с балалайкой; видел сегодня несколько пьяных женщин – из учительниц или из служащих…
Как вы, дорогушки, живете? Частенько я взглядываю на карточку сынки. Нет, Люба, твоей карточки. Пришли мне, пожалуйста. Наверное ты праздников не видела. Послушен ли сынка? Я здесь наблюдал несколько случаев, когда ребята совсем отбились от рук. Как тяжело родителям. Целую своих милых дорогушек. Крепко, крепко обнимаю свою хорошую жинку. Твой Шурка.
18 ноября 1933 г.
Долго, долго я не имел от тебя писем, моя роднушка. Полезли мысли – уж не случилось ли что с тобой, здорова ли? Наметил себе, что, если до 18-го от тебя ничего не будет, буду телеграфировать (в Таре говорят «отобью телеграм»). Но вчера пришли праздничные письма – твое и сынкино – с далеко не праздничным настроением…
Сегодня выходной день. Пишу у себя на квартире. Пожалуй, первый выходной, когда я решил, что не пойду в учреждение. Обычно выходной ничем не отличался от будней, в те же часы идешь на работу и занимаешься даже больше, чем в обычные дни. За письмо сел с утра. Дальше в плане – баня. Эта квартира удобна тем, что баня (единственная на Тару) находится от меня через один квартал. Дальше – приведение в порядок шубы: нужно пришить мех, вешалку, закрепить пуговицы. Второй день, как уже надел шубу. В Таре – зима. Можно считать, что она установилась с 10 ноября. Через денек подсыпает снег, уже санная дорога, держатся морозы в 10-12 градусов. Третьего дня, пожалуй, было еще больше, мороз с ветром. Этот холод и заставил меня надеть шубу.
Живу работой и газетами. С нетерпением обычно ждешь газет. Я лично выписываю только «Соц. Земледелие», но все равно остальные газеты видишь и читаешь в ОКРЗУ. Невольно сравниваю свое отношение к газете и других. Мне, побывавшему и в Москве, и в Харькове, жившему в Ленинграде, все описываемое представляется очень наглядным. Читаю описание Октябрьских торжеств в Ленинграде, и так и вижу, где и как идут колонны, как красиво на площади Урицкого, дом ученых, какие толкучки у трамваев… Читают со мной другие, и чувствую, что для них эти описания – обычная хроника, что они не имеют для них той красочности, как для меня. Многие уже интересовались и расспрашивали меня про Ленинград, про Москву… Вспоминал… Рассказывал…
Живут в Таре как-то по-семейному, и в учреждении целый день толкутся жены служащих и ребята. Нужно чьей-либо жене на базар сходить или еще куда, она тащит ребенка и подкидывает его мужу: тот и пишет с ребенком, тащит его на совещание.
Я писал тебе, Люба, по поводу курсов; так вот, с 11-го ноября начал заниматься. За этот месяц будет всего четыре урока, а всего по курсу около 100 часов.
Спасибо тебе сынка, ты написал большое письмо. Очень был обрадован весточкой от роднушек. Не веселые только весточки пишет жинка.
Люба, напиши мне, пожалуйста, по поводу ИТРовской и кооперативной книжек. Или ты их послала – они утерялись, или их почему-то нельзя послать. По кооперативной книжке можно иногда получить махорку, спички и еще кое-что, а то мне приходится доставать все на рынке. Не знаю, отослала ли ты валенки. Книжки, о которых я писал, наверно, не отправляла – некогда и не на что. Целую дорогую, милую жинку. Крепко, крепко обнимаю. Твой Шурка.
23 ноября 1933 г.
Дорогая, милая жинка! Люба! Большое тебе спасибо за большую посылку. Удивительно, как она скоро дошла. На ленинградском штампе поставлено 11/Х1, а 21/Х1 посылка была уже в Таре и 22/Х1, вчера, я ее получил и распаковал. Ты шлешь, чего я и не просил и что, пожалуй, для меня лишнее – это простынь, наволочки, костюм – брюки, тужурка. Наверно, израсходовалась здорово, смотрю, новые варежки, очень симпатичные, носовые платки, много, много спичек, а кроме того и сладкое. Напрасно ты послала конфеты и сахарного песку, ведь вы же сами сидите без сладкого, и, чувствую, что это сладкое, конфеты, ты оторвала из немногого того, чем располагает сынка.
Очень рад, что пришли валенки («пимы» по здешнему), сегодня-завтра снесу их в починку. Сдерут, наверно, крепко, но, что сделаешь. Новые валенки стоят здесь от 100 до 150 руб. А морозы начались хорошие. Последние дни держалась температура около 20-25 градусов, а сегодня, если не за 30, то, во всяком случае, больше 25. Какова погода в Ленинграде? Думаю, что разница теперь порядочная. По справочникам средняя температура за январь по Таре –21, -23. Большие морозы еще впереди. Это только цветочки. Но и при этих цветочках очень худо с уборными. Я как-то писал тебе об их устройстве. Проснешься ночью и бежишь, нужно отпереть две или три двери, пройти двор и вот, где-нибудь на огороде, стоит маленькое приспособление. Со всех сторон дует, да еще такой холодище. Куда хуже, чем на Сиверской, на 5-й даче или в Творине. Ну, да все это чепуха, я к этому уже привык в Таре. Даже не знаю, зачем я тебе об этом пишу. Плохо теперь с командировками. Правда, я никуда не езжу. При моем амплуа – плановика – работа идет преимущественно за столом в учреждении. Но большинство специалистов не сидит в учреждении, а все время не выходит из командировок. Приезжает из одного района, направляют в другой. И, вот, по 100-150-200 километров на лошадях в такие морозы; приезжают опухшими от холода и с хриплыми голосами.
С работой в ОКРЗУ у меня сейчас временное затишье. Контрольные цифры посланы в Новосибирск на утверждение. После них составлена докладная записка о состоянии севооборотов в округе (дело обстоит очень плохо), теперь выполняю небольшие работы – о развитии предприятий по переработке картофеля, выявляю картофельные массивы и намечаю перспективы развития картофелеводства; то же самое с масличными культурами (лен, конопля, рыжик) и маслобойным производством. Начал продолжать ленинградскую работу по севооборотам. Но, знаешь, Люба, после твоих писем и после того, как хорошо отнесся к тебе ин-т (экономики, И.С.), не лежит у меня душа к этой работе. Нет, неверно я говорю, не к работе, она осталась для меня такой же нужной и интересной, душа не лежит к выполнению работы для ин-та. Как только берусь за работу, идут на ум мысли, что работа предназначается ин-ту, а там хорошее отношение, там отзыв, о котором ты писала (Ор.) и который мне хотелось бы увидеть… и в итоге обязательство не выполняется. Знаю, что и ты недовольна этим, пробую себя заставить, вот три вечера просидел за столом с разложенными книгами и приготовленным листом бумаги, но мысли разбегаются, мысли врозь, как говорят, и на листе бумаги кроме виньеток, троек, восьмерок, минусов и прочих знаков ничего не выходит. Проверяю себя. Что, неужели я разучился, отупел, «отарился»? Неужели конец? Ничуть не бывало. Беру другую работу. Составляю программу «по организации и планированию колхозного хозяйства». Перо скрипит, рука бегает, мысли текут, с удовольствием работаю подряд два вечера. Работу оценивают высоко, говорят, это можно считать типовой программой, да я и сам вижу, что получилось прилично. Пробую другое – пишу статью по севооборотам для местной газеты; опять легко идет работа, и статья без изменений помещается в печати за подписью ОКРЗУ. Чувствую, что возьмись я за другую работу – те тоже пойдут гладко. И темы есть. Можно дать «Очерк Тарского округа», хочется взяться за «Руководство для районного плановика» и т. д., и т. п. Не берусь за эти темы, потому, что не выполнен договор, а договор не выполняется. Отсюда разрыв, отсюда неудовлетворенность, отсюда худое настроение и желание совсем забыть о ленинградской работе. Я думаю, роднушка, ты хорошо меня понимаешь, и была бы ты, было бы с кем посоветоваться, поделиться мыслями. Их, противных, копошится иногда слишком много. Ну, а здесь об этом говорить не с кем, да и не хочется посвящать каждого во все подробности. Так и таскаешь тяжелое в себе, ищешь выхода. Выход, конечно, находишь – ту или иную из желательных работ по ОКРЗУ возводишь в степень необходимости (сам убеждаешь себя), ну а если появляется необходимая работа, причем неотложная, зарываешься с головой и оправдание готово. Когда же, мол, заниматься ленинградскими севооборотами, когда и так загружен по горло, когда совсем не остается свободного времени. Нутром чувствуешь всю фальшь этого оправдания, но стараешься еще больше убедить себя и в конце концов почти убеждаешь, т. е. разрыв неудовлетворенности становится слабее, как будто бы все в порядке.
Ну, довольно про себя. Хочу только решительно взять себя в руки и кончить работу. Откровенно говоря, из-за нее я лишен возможности серьезно заняться другим.
Как отнеслась ты, Люба, к моему предыдущему письму? Меня серьезно очень беспокоит состояние твоего здоровья, то, что с каждым днем ты все больше и больше издергиваешься и не имеешь времени отдохнуть. Береги себя, роднушка. Говорю тебе это и чувствую, что только словами, ничем другим я тебе не помогаю. Словами делу не поможешь, но чем же тебе помочь иначе? Рад бы озолотить, чтобы ты жила и не чувствовала нужды, но как-то и с деньгами налаживается не особенно складно.
Совсем я поотстал от ленинградских новостей. Кроме как от тебя ни от кого я писем не имею, а ты или уже не интересуешься всем тем, что было около меня, близко, или сознательно ни о чем этом мне не пишешь. Я имею ввиду Сиверскую, как там живут, в том ли виде Станция, тот ли персонал; точно так же по Ин-ту экономики и ВИРу. Правда, больно о всем вспоминать, а тебе, наверное, даже неприятно встречаться со многими. Прав Л. Леонов (я сейчас читаю его вещь «Скутаревский»), который пишет, что друзей нужно иметь не больше такого числа, которое не будет болезненно сказываться на тебе при разочаровании в них. Не помню точно, но мысль, примерно, такая. Если ты имеешь, Люба, сведения о том, как живут на Сиверской или в ин-тах – черкни мне, дорогая. Это лишний раз будет напоминать, может быть лишний раз испортит настроение – не беда. Все же хочется знать о том, что когда-то было близко…
Крепко, крепко бесчисленное число раз целую дорогую, милую, хорошую жинку, свою Любу и своего сынку. Твой Шурка.
28 ноября 1933 г.
Еще месяц на исходе. Это уже седьмой кончается после тех коротких дней, когда я имел возможность видеть тебя… Счастливейшие это были дни, хотя впереди ждала неизвестность… А всего я не живу с роднушками уже целых девять месяцев… вечность… Что за это время передумано, сколько исписано бумаги на письма, и все же расстояние остается расстоянием: ты не знаешь, как все это я переживаю, и я не знаю, что происходит с тобой и в тебе. Письма чаще всего отражают настроение в данный момент, и очень часто два близких по времени письма об одном и том же говорят не совсем по одинаковому. Бывают периоды, когда изо дня в день неотвязно, при всякой работе, ты и сынка не выходят из мыслей. Напряжение бывает таким, что так и кажется, что вот-вот разорвется пелена, рассеется туман, отпадут все преграды, и я снова около тебя, около сынки; я вижу вас совсем рядом… Не хочется гнать этого очарования, пока кто-нибудь не окликнет: - Смирнов, что с тобой? В эти периоды ночи не проходит, чтобы я не видел тебя и не говорил. Странные бывают сны – то мы вместе спокойно обсуждаем, как же добиться правды, обсуждаем так спокойно, как будто бы ничего не случилось, как будто бы мы не живем врозь и этот вопрос как будто бы нас не касается; то вижу нашу первую встречу; то приходят картинки нашей прежней жизни, спокойной, счастливой – ты ведь знаешь, что со временем остается только хорошее, все маленькие невзгоды, все неприятности со временем забываются. Да и наша жизнь была на самом деле неплохой. В такие периоды работа плохо спорится. За что ни берешься – все не по себе, полная неудовлетворенность, плохая результативность. Чувствуешь, что нужно ломать настроение, побороть себя во что бы то ни стало. Добиваешься. И, вот, новый период – желание зарыться в работу; строишь ее так, чтобы ни минуты не оставалось свободной и, по возможности, не остаешься наедине со своими мыслями.
Сейчас переломил себя и все-таки сел за институтскую работу – не знаю только надолго ли меня хватит. Два вечера проработал с большим нажимом на себя, так как есть все время стремление заняться чем-либо другим. Сделал, конечно, очень мало. Вообще вперед как-то не заглядываешь. Живешь и не знаешь – сегодня в Таре, а завтра может быть на другой окраине Союза. Нет уверенности за следующий день. С нетерпением жду весны, и в то же время думаю, а вдруг весна, а может быть еще и зима, даст новую путевку в жизнь. И опять неопределенность, опять невозможность встретиться с тобой и сынкой. Товарищи по работе мечтают: - Черт нас дернул ехать в Тару, с первым же пароходом постараемся удрать! Кто стремится обратно в Новосибирск, кто на Кавказ, кто собирается учиться. Мечтают вслух, тут же за столами, за работой. И эти мечты у меня преломляются по-своему. Им же говорю: - Что вы, ребята, неужели вы хотите бежать из Тары? Берите пример с меня – вот я никуда не собираюсь.
Не подумай, Люба, что я жалуюсь на свою жизнь. Ничуть. Жизнь очень спокойная, нет заседательской суетни, нет того теребления, что в Ленинграде, беготни. Есть время собрать все, все свои мысли и разложить по полочкам. Брату Коле была бы здесь лафа. Отслужил, пообедал и лежи хоть весь вечер, можно поспать, почитать, поиграть на балалайке, погреться у печки и т. д. Но мой характер не переносит этого болота и, оказывается, для того, чтобы интенсивно заниматься, не всегда нужна бывает абсолютная тишина. Наоборот, эта тишина действует угнетающе. Ну, довольно гнилой меланхолии. Тебе, попавшей в круговорот, захлестнутой волной беспрерывной деятельности, наверно, странными кажутся эти строчки. Едва ли ты представляешь обстановку Тары – ее все-таки не опишешь.
Цель жизни у меня есть. Есть очередная ближайшая задача, разрешения которой нужно добиваться упорно, всеми силами и изо дня в день. Есть программа действий и, самое главное, есть надежда, что я своего добьюсь А в общем я наверное надоел тебе своими мыслями и письмами. Прости, роднушка, что листы бумаги заполняются не теми словами; ты умеешь как-то иначе писать письма, без лишних слов. Давненько я не имел от тебя их… Наверное совсем тебе некогда их писать.
День тому назад я получил от тебя ценное письмо с ИТР и кооперативной книжками. Большое спасибо, что выслала. Думал я, что в этом же конверте находится и писулька от тебя, более ценная, чем присланные документы. Но там, кроме перечня №№, правда, написаных знакомым дорогим почерком, писульки не оказалось, не было ее и вчера, и сегодня. В кооперации пока еще не зарегистрировался. Надеялся, что у меня уплачен весь пай, а, оказывается, придется еще вносить не меньше 30 руб. и чуть ли не все – в ближайший месяц. Валенки тоже пока не починил. Стояла холодная погода, и я так обрадовался валенкам, что натянул их на ноги в тот же вечер, да так и не снимаю. Очень уж хорошо в них – идешь по снегу, где хочешь, и ноги не зябнут. Моей же шубе все завидуют, говорят, что в ней не страшно зимовать в Сибири. И, верно, тепло – вот когда еще пригодилась ярославская покупка. В магазинах здесь есть зимние пальто, многие в ОКРЗУ уже купили; стоят они 100-150 руб., длинные, с меховым воротником, но очень неважные по качеству. Присланные тобой варежки очень нравятся в Таре, меня просили даже написать, не могла ли бы ты достать еще 2-3 парочки, если цена на них более или менее подходящая. Правда, нельзя сказать, что они были бы очень теплые, но зато сделаны хорошо и имеют хороший покрой.
В Таре с 30/ХI по 4/ХII будет проходить очередная ярмарка. Оказывается, за год здесь бывает всего четыре ярмарки, и эта, по преимуществу, будет мясная, дровяная и сенная. Последние дни в Тару подвозится много дров, и за 15-18 руб. можно купить хороший воз (около кубометра) сухих березовых дров. На базаре появилось очень много мяса. В прошлый выходной день я потолкался по базару и поприценивался: хорошая свинина продается по 11-12 руб. кг., баранина – 4-5 руб. кг., скотское мясо 6-8 руб.; много гусей, кур, зайцев. Зайцев мороженых привозят целые короба – такие длинные, красные, тонкие (без шкурок уже) – я их никогда и не видывал по столько. Продают по 2-3 руб. за штуку. Гуси на разную цену, но за 15-18 руб. штука (весом около 2,5-3 кг.) можно достать весьма приличных. Масло почему-то держится в цене 17-18 руб. кг., и говорят, что едва ли можно ожидать дешевле. У меня с маслом получилось неблагополучно, и я задержал роднушек. Решил больше не ждать дешевого масла. В прошлый выходной купил два кг. по 17 руб. на базаре, масло хорошее; больше не было денег. На днях получаю зарплату и еще покупаю 2-3 кг. на базаре. В общем, думаю, не позже 3-го декабря направить тебе посылку. Очень обидно, что до сих пор пришлось задержаться. Меду в продаже не видно, и после масла я думаю послать тебе мяса – или свинины, или гусятины. Как ты там питаешься? Наверное, дома не готовишь, а перешла на столовую. Как питается сынка? Как вообще с продуктами в Ленинграде? Я вот уже три месяца как ем и не считаюсь с хлебом. Хлеба у меня достаточно, как из пшеничной муки, так и из ржаной. Вспоминаю только, как жил летом, когда больше смотришь на хлеб, да прикидываешь, как бы его поменьше съесть.
Как здоровье дорогушек? Твое здоровье, я знаю, что не важно, знаю, что ты не обращаешь на себя внимания и очень недоволен этим. Как здоровье сынки? Не простужается ли он в школе? Люба, я знаю, что у тебя нет валенок. Какие цены на валенки в Ленинграде? Здесь за 100 руб. можно заказать, и сделают прилично. Может быть все-таки заказать тебе валенки, с деньгами как-нибудь выкрутимся. Пришли, пожалуйста, можно и в письме, мерку с твоей ноги, и, чуть представится удобный случай, я закажу валенки. Правда, если в Ленинграде цены приблизительно такие же, как в Таре, то можно купить и там. Напиши мне об этом. И вообще напиши мне обстоятельно обо всем, обо всем… Крепко обнимаю и целую свою милую, дорогую, хорошую жинку. Твой Шурка.
14 декабря 1933 г., 11 час. вечера
Дорогая Люба! Пришел сегодня очень поздно с работы. Из-за нее ни вчера, ни третьего дня не мог написать тебе письмо. Шел на квартиру, и так хотелось, чтобы от тебя была писулька. Думалось как-то, что и время уж иметь весточку. Вхожу в дверь, а ребята бегут с письмом. Очень рад твоему письму. Хорошо, что золотуха оставила сынку – его болезнь меня сильно беспокоила. Что же касается неудов в тетради и вообще не особенно блестящих успехов в школе, то ему об этом на днях я как-нибудь напишу. Способности у сынки есть, и нельзя, чтоб он сейчас их не развивал; запустит – потом совсем худо будет. Ты же по прежнему себя не бережешь… Извини, Люба, но у меня сейчас кроме пера и бумаги нет никаких средств, чтобы так или иначе на тебя воздействовать… Сейчас я прямо беспомощен, а ты дала себе «вредную» (ходячее тарское выражение) волю.
Ой, наверное, и не хочется же тебе, жинка, ехать в Тару. К моим письмам добавились еще впечатления очевидца, ты мне писала об этом. Не раз, наверно, задавала себе вопрос – да как же там жить? Идешь в 10 часов на квартиру – на улицах ни души, как будто вымерло; окна закрыты ставнями – и огня то нигде не видно. Да, угол глухой во всех отношениях. И чем себя утешаешь – есть же еще более глухие места, а это все-таки город, да к тому же еще окружной «центр». Между прочим, здесь есть лица, жившие в столицах. Приходится им ездить в командировки в район, так приезжают из колхозов в Тару и говорят: - А, знаешь, впечатление получается более ошеломляющее, чем, например, из провинциального города приехать в столицу. Все относительно. Пройдет какое-то время, и мне Тара будет также казаться городом, а теперь, серьезно, ну нет же никакого желания пойти в кино или гортеатр. Мне даже удивляются – я не участвовал ни в одном еще культпоходе (здесь, как и в больших городах, устраиваются в театр культпоходы – то просвещенцы, то медико-сантруд, то земработники и т. д.). Ничего, дорогушка, не пугайся Тары. Хвалить «город» стесняюсь, но что ты здесь можешь все-таки отдохнуть, так в этом я уверен. Как меня описал тебе очевидец? Что сказал он сынке про его папку?
Работы сейчас много. Делал доклад на производственном совещании о севооборотах Тарского округа – это 8-го числа; посмотрел в свои «мемуары»… и ровно год тому назад, должно быть 11/ХII, я делал доклад о севооборотах Ленинградской области в ленинградском обществе аграрников-марксистов. После доклада сидел за большой запиской (только что кончил) по севооборотам для Окрисполкома. Там будет слушаться вопрос 17/ХII; мною уже составлено и постановление. Сейчас одного за другим вызываю в Тару работников отдельных районов округа и с каждым из них детально разбираюсь в материалах. Пишу активно в стенгазете. Сам задавал себе вопрос – почему так, почему я почти не писал в стенгазету в Ин-те? Думаю, что это разрядка энергии, которую в Таре я все же не могу полностью израсходовать. В последнем номере у меня две большие статьи и не по агрономическим вопросам. Одна из них «с натуры» - это быт и нравы ОКРЗУ, задеваю ядовито всех, и себя в первую очередь; вторая – это сатирическая вещь на некоторых товарищей, в том числе и на зава, и все это в производственном уклоне. Например, один из наших агрономов должен руководить работами по снегозадержанию на полях колхозов. Работа у него налажена из рук вон плохо. Этот агроном, между прочим, месяца три не брился, оброс как чертушка. В своей заметке и задаю вопрос: - Почему т. Родионов отпустил бороду? Отвечаю: - Принимает меры к снегозадержанию. И вся заметка в таком духе. У газеты хохот, а многие фразы уже стали ходячими. Видишь, чем стал заниматься. Похоже ли это на меня? Таким ты знала Шурку давно, давно когда-то.
За все пертурбации нынешнего года стекла моих очков изменили, должно быть, свой цвет, и мне многое стало представляться совсем в другом виде, чем это представлялось в последние годы взвинченной работы.
Первый час ночи. Ложиться около часа у меня стало входить в привычку. У хозяев лампа освобождается примерно к 10 час., и тогда я забираю ее к себе, а так больше нет никакого осветительного приспособления. Завтра, наверно, получу зарплату; пришлось занять в разных местах целых 40 руб., ну из них 10 руб. положил на книжку (не хотелось ударить лицом в грязь), выписал на январь три газеты, получил из распределителя 12 кг. муки пшеничной. Не знаю, как лучше сделать. Рублей 50 мог бы тебе послать сразу, но, может быть, лучше еще сообразить посылку? Договариваюсь относительно медку – мне все-таки хотелось бы хоть немножко послать его и сынке, и тебе. Но, наверно, у тебя и с деньгами опять плохо. Не взыщи, дорогушка, как подойдет, так и сделаю: отсюда мне очень трудно прикидывать, что лучше, а ты прямо, откровенно, как-то не пишешь.
Мне, Люба, ничего не шли, и не расходуй деньги на посылки. Правда, мыло подходит к концу, ну, возможно, здесь его достану, а если не достану, то специально на него я пошлю деньги и сам попрошу послать, а сейчас ничего не надо. Кроме денег, посылка отнимает и порядочное время, а у тебя его совсем нет…
Целую своих дорогушек, и жинку, и сынку. Твой Шурка.
24 декабря 1933 г. 11 час. вечера
Дорогая Люба! Давно я тебе не писал, но давно не получал и от тебя писем. Мало хорошего, а о плохом писать не хочется. Поздравляю милую жинку и дорогого сынку с Новым Годом! Принято вместе с поздравлением высказывать какое-либо пожелание. У меня же столько желаний, что все равно все не выскажешь. Что я хочу пожелать? Быть тебе и сынке здоровыми, спокойными, счастливыми, быть с папкой вместе. Правда, последнее пожелание я высказал скорее для себя… Моим сегодняшним настроениям соответствуют такие мысли: «счастье и радость жизни не в деньгах и не в любви, а в правде. Если захочешь животного счастья, то жизнь все равно не даст тебе опьянеть и быть счастливым, а то и дело будет огорашивать тебя ударами» (из Чехова) и еще: «Пожалуй, это и правильно: надо, чтобы человеку было неудобно, - тогда он ищет» (из Леонова). Не стоит здесь распространяться об этих мыслях и о их преломлении в моих мозгах. И так из-под пера идут скучные письма, а при твоих настроениях они еще более подливают масла в огонь. Нестерпимо хочется тебя видеть, говорить… Был вечером на квартире у одного сослуживца – он в 31 году ездил в Ленинград и захватил оттуда массу открыток с видами как самого Ленинграда, так и Петергофа, фонтанов. Стал я их перелистывать… Какие пробудились мысли! От памятника Екатерины перед театром, от Аничкова моста я не мог оторваться. Вспомнились многие дни, вечера, когда ходили вместе, впереди бежит сынка или цепляется за руку; вспомнился шум Ленинграда, вечный, не умолкающий; видел, как живую, воду Фонтанки, а там, за углом театра, искал улицу Росси, Чернышев мост с цепями; и опять сынка старается их раскачать; за мостом – Чернышов переулок, вечно мрачный; наш проспект, наша улица, дом… Как будто вечером, перед выходным, после прогулки, втроем пришли немного уставшие, сынка пораскис, а там уже шумит примус… Нет конца воспоминаниям, а в руках только открытка, которую с трудом рассмотришь при коптилке. Ты прости, Люба, не хочу бередить раны, но как-то сама мысль все соскальзывает и бьет в одну точку…
Живу, конечно, по-прежнему, живу твоими письмами и ожиданиями их. Очень беспокоит сынка. С какими показателями он окончит этот квартал. Не отбился бы совсем от рук. Я знаю, что с каждым днем все труднее и труднее с ним справляться. Я представляю, как это тебя нервирует.
В отношении себя, своего дела, за последние месяцы я ничего не предпринимал. Становишься как-то в тупик. Я писал тебе куда и когда я обращался. Похоже, что находишься в какой-то бездонной пропасти, из которой не только голоса, но и эхо не слышно. Давно ли ты не встречалась с Трун., как он смотрит на вещи (знаю, что его этот вопрос меньше всего занимает), не слышала ли – может быть что-нибудь еще нужно предпринять с моей стороны. Счастливейший будет год, если удастся мне приехать к тебе с сынкой, а не вам тащиться в Тару. Вот пожелание мое к Новому Году.
Ты, наверное, сидишь уже без денег. И я сейчас тебе пока не посылаю Было немного, да загубил на посылку, готовлю ее понемножку и думаю послать еще в 1933 году. Получили ли вы посылку с маслом, и в каком виде она дошла? Судя по тому, как идут посылки ко мне (все-таки довольно быстро), и моя посылка к Новому Году должна быть в Ленинграде. На днях толкался по базару. Масла дешевле 18 руб. кг. уже нет. Значительно меньше стало мяса. Чуть было сам себя не надул. Вижу, продают какие-то слитки в форме тарелок, блюд и кастрюль. Подошел, показалось – сало. Спрашиваю: – Почем это? (слиток из глубокой тарелки). Продавец говорит: - Два рубля. Вот, думаю, дешевка, пусть будет баранье сало или какой другой животины – все равно дешево. Запустил уже руку в карман за деньгами. Подходит в это время какой-то гражданин, спрашивает: - А у вас нет 3-х литровых? Продавец лезет в мешок (у него таких слитков – мешков пять, целый воз) и вытаскивает оттуда слиток, примерно, величиною с твою синюю кастрюлю или даже еще больше. Покупатель платит 6 руб. и идет дальше. Что, думаю за штука, приглядываюсь еще, и тут у меня прояснение: да ведь это молоко. Оказывается, здесь в большом ходу продажа мороженого молока. Везут его издалека, большими возами. Да и вообще мороз используют… Едут в дальнюю дорогу – готовят пельмени и морозят их. Пельмени в мешке постукивают точно орехи. На остановках берут кипяток и опускают туда пельмени. Получается – как хочешь назови – тут тебе и мясной суп, и чай, и пирожки. Кушанье горячее и свежее. И без поездок – сварит хозяйка суп или щи на целую шестидневку сразу. Что нужно – поедят сегодня, а остальное – на мороз. Здесь оттепели не бывает, и сегодняшний суп можно хранить хоть до апреля месяца.
Насмотрелся, Люба, как содержится в сибирских условиях скот – вот где никакого ухода. В некоторых деревнях прямо в поле, поближе к стогам сена, ставят кольцо изгороди и гатят ее соломой. Туда загоняют скот, и он стоит себе прямо в снегу. Да и в Таре, коровы ходят прямо во дворе (двор не крытый) без всякого присмотра и ухода.
Сейчас усиленно занимаюсь с районами по севооборотам. Два района прошли, причем был и самый северный – Тевризский. Столько нагорожено, столько всяких искривлений, что во многих колхозах работу приходиться делать заново. Работники подготовлены слабо и с ними фактически приходиться заниматься. На днях получил письмо из Тевриза, агроном просит моей книги по севооборотам, а у меня их всего одна, так что и помочь не могу.
Ну, всего счастливого тебе, жинка! Счастливо встретить Новый Год. Пусть он принесет нам то новое, чего нам так давно хочется. Хочу, чтобы он укрепил нашу с тобой веру в правду. Сынке я писал; желаю ему прежде всего хорошо отдохнуть в каникулы, набраться новых сил, чтобы забраться на «хоры» в следующем квартале. Ты ему верно сказала. И, если мне не удастся попасть к вам, то его-то я буду ждать только на «хорах». Пусть сынка выделит на каникулах часик времени и напишет папке. Целую славную, дорогую жинку. Разберешь ли мои каракули? Экономлю бумагу. Еще целую много, без конца, своих дорогушек. Твой Шурка.
Г О Д 1 9 3 4
1 января 1934 г.
Дорогая Люба! Как здоровье сынки? Получил твое письмо, где ты пишешь, что он болен. Посидел бы я у его постельки, почитал бы ему. Тебе приходится разрываться на части. С сегодняшнего дня у сынки каникулы; если он еще болен, то ему и отдохнуть не удастся. Напиши мне с какими отметками сынка закончил этот квартал.
Вскоре после твоего письма получил новое письмо из Ин-та, это ответ на мое. Пишут, что программа моя принята и торопят с работой. Она намечена к печати в 1-м квартале, в областном издательстве (это «Красная деревня»), причем пойдет не отдельной работой, а как «главная часть» (так пишут мне) той большой работы по севооборотам, которую я вел как бригадир. Интересно, кто ее оформляет в целом – там требуется очень большая и внимательная работа. Сейчас сижу за работой усидчиво… Как ты встречала Новый год? А я вчера сидел за работой весь вечер, лег около 1 часа ночи, да и сегодня встал в 6 час. утра. Это первый день, когда мне удались утренние занятия; привык спать до 8 ½ -9 час. , и трудно было подниматься. Два дня пробовал, и вот сегодня взял свое. Ты сообщила мне большую новость, что Вик. П. работает в Ин-те Эконом.; как ему удалось остаться в Ленинграде, он же, как будто, начал работать в Киеве; а, потом, по какой же он работает специальности? Ведь если у него не общее руководство опытными учреждениями, то я тогда не совсем представляю характер его работы – до самого последнего времени в Ин-те агрохимиков не требовалось.
Не помню, как будто бы я писал тебе, что на декабрь мес. Меня прикрепили к распределителю. До сих пор я получал только муку, а за этот месяц всякой продукции, не считая 12 кг. муки, мне выдали на целых 25 рублей. Для меня был новый расход, непредвиденный; я надеялся, что в этот месяц сумею послать тебе посылку, и денежные дела сведут концы с концами; на самом же деле пришлось занять.
В распределителе мне выдали 1 кг. свинины, 0,5 кг. сливочного масла, 0,5 кг. сахарного песку, 2 кг. селедок (здесь редкость, и , после Ленинграда, я ем их только впервые), 2 кг. свежей рыбы, 6 восьмушек махорки, пачку спичек. Подумал было сначала не брать все, на одного жалко деньги тратить, тем более все равно обедаю в столовой, да все-таки взял – сманили цены, они все же дешевле базарных. Ты видишь, Люба, что я снабжаюсь прилично и пожалуйста не собирай и не шли мне посылки. Не трать на посылку деньги, так как за этот месяц я же тебе ни копейки не выслал. Наверное, уже чувствуется, тем более, что и сынка болеет. Не знаю, может быть сглупил, что послал вчера посылку, м. б. лучше бы тебе отправить деньги. Посылка с упаковкой получилась 7,800 кг. Послал 2 кг. меду – это хорошо сынке на выздоровление (правда, когда придет посылке, сынка должен быть совсем здоров); мед покупал по 15 руб. кг. Затем послал гуся, вес около 2 ¼ кг., заплатил 20 руб. Должно быть несколько опоздал с закупкой, сезон гусей отошел, а то такого гуся можно было достать за 15 руб. И, наконец, около 1,5 кг. масла – по 18 руб. Вот и вся посылка. Очень хорошо, что посылки идут так быстро; ты пишешь, что предыдущая шла не дольше обычного письма. Буду надеяться, что к 15/1 вы получите и эту посылку. Теперь у меня задача как можно скорее, хотя бы немножко, послать тебе денег. С посылками несколько пообожду, а там, если удастся, то буду посылать лишь масло.
Письмо пишу на службе. Хочу отослать его с сегодняшней почтой. Все время дергают, отрывают от пера. Пусть эта писулька будет коротенькой.
Что-то даст нам этот Новый год? Хочу скорее быть с жинкой; хочу скорее быть, ласкать, дурить с сынкой.
А зима еще длинная… Правда, дни уже начали прибавляться – и то утешение… Какие у тебя настроения? Не раздумала ты о поездке в Тару? Целую свою дорогушку. Крепко, крепко обнимаю. Твой Шурка.
10 июля 1934 г.
Дорогая Люба! Как тяжело пришлось тебе в Омске. Я менее всего ожидал такой истории и надеялся, что, в крайнем случае, если вам не удастся попасть на поезд 4-го, вы уедете 5-го. А тут пришлось до 7-го. Измучилась, наверно, до неузнаваемости; прокляла всю поездку в Тару… Канителиться четверо суток с сынкой, с большим багажом, ночевать кое-как и неизвестно где и в результате попасть в общий вагон, где, наверное, сесть негде, и все время нужно сторожить вещи. А тут еще заболел сынка…
Начиная с 6-го я ждал каждый день писем, а их все нет и нет. Третьего дня, когда в ящике опять не оказалось весточки, решил, что ты, должно быть, так неожиданно попала в вагон, что не успела черкнуть и напишешь с дороги или уже из Ленинграда. После вашего отъезда погода резко изменилась – шли дожди, стало холодно. Ну, думаю, для вас это как раз хорошо – теперь роднушки в поезде, и ехать им не пыльно и не жарко. Оказалось же, видать, совсем по иному: в эту плохую погоду пришлось тереться в Омске, без крова и пристанища. Не удивительно, что сынок простудился. Только бы не сильно, прошло бы скорей, и он бы не хворал в поезде. У тебя, наверно, в Омске уже кончились все продукты – как ты поедешь дальше. И с деньгами плохо, их у тебя в обрез. Прямо теряю голову от своей беспомощности, от своего бессилия помочь вам. Должно быть, та женщина, на которую ты рассчитывала в отношении билетов, не смогла помочь, или ее не было в Омске. Хочется, чтобы уже дальше в дороге у тебя не было каких либо неприятностей, и чтобы завтра (11/VII) ты была в Ленинграде со здоровым сынкой и, безусловно, сама здоровой.
Без вас я провел в отпуске только один день – это 2-го. Правда, 3-го с утра пошел в лес на то место, куда мы ходили с тобой за фиалками. Ходил бесцельно, но как-то само пришлось к этому месту. Поел немного ягод и побрал цветов. Фиалки уже отцвели, и только несколько экземпляров по кустам попалось более или менее свежих. Поставил в комнате букетик и так поддерживаю его до сегодняшнего дня – повянут одни цветы, ставлю другие, правда, неважные, собираю их почти на улице, в кустах за баней. Только пришел 3-го из леса, мне передают записку, чтобы шел в ОКРЗУ. Ушел я третьего и так, до сегодняшнего дня, как в аду – столько спешной работы, что придется вплотную сидеть и дни, и вечера. 7-го открылся пленум окружкома, приехали все начальники РАЙЗО с планами уборочной кампании. Мне нужно каждый план проанализировать (а их всего составлено по 610 колхозам) и дать заключение. Сегодня эту работу кончил и докладывал Третьяку в присутствии всех начальников. Пришлось резко раскритиковать многие планы, но сами авторы их со мной согласились, и Третьяк безоговорочно подписал все мои заключения. Работой, по-видимому, остался доволен. Дальше сажусь за другую большую работу, за посевные площади 1935 г. – о ней я тебе говорил, что она задержалась не по моей вине, и заняться ей по настоящему можно только сейчас. Не жалею, что отпуск прерван. Правда, вчера, после дождей, выдался хороший денек – солнечный – как-то потянуло в поле, на Иртыш. Да вспомнил, что я один, без жинки, без сынки, что на Иртыше будет только скучно – и желание отдыха само собой прошло. Опять ушел в работу. Выполняю твой завет – до сих пор ни разу не ходил в столовку. Сегодня, например, не удалось приготовить обеда – обе хозяйки с утра ушли за ягодами и печь не топили, но я хорошо поел простокваши; взял у Гути целую крынку, ел утром, из нее состоял обед и осталось еще на завтра на утро. Обычно же встаешь в 7 часов, готовишь суп – кастрюльку и кашу – горшочек, мне как раз на два дня. Посуду мою и прибираюсь уже вечером, придя с работы. Пока это не тяготит, а обеды получаются приличные, со столовой не сравнишь, так что туда уже не хочется и показываться. Избаловала ты меня – на столовские обеды не тянет. Картошка ведется еще та, которую ты купила. А из других продуктов на ярмарке купил 0,5 кг. масла за 8 руб., 1 кг. свинины за 7 руб., крупы пшенной 1 кг. (пуд – 60 руб.), капусты кислой 1 чашку за 1 рубль. Мука, было, вся повышла, здорово задержали с карточкой, пошел к Булдакову (Третьяка не было), и он словом не обмолвился, выписал мне 10 кг. пшеничной муки с того склада, куда мы бегали с сынкой. А 8-го выдали карточку – получу еще 12 кг. 800 г., так что с мукой из положения вышел. Между прочим, с домашними обедами у меня хлеба идет куда меньше. После твоего отъезда Гутя мне поставили из остатков ржаной и пшеничной, вышло три каравашки, и их хватило на целых 6 дней. Раньше бы я их уничтожил в три, самое большее в 4 дня. Ярмарка была такая, что из-за нее оставаться не имело смысла. Первые дни из-за дождей народа было совсем мало, понаехали 7-8 числа, но цены были ничуть не ниже обычных базарных. Масло ниже 16 руб. не спускалось. Яйца продавали по 3 руб. 50 коп., большие – по 4 руб. за десяток. Несколько дешевле было мясо – за 7-8 руб. кг. можно было купить очень хорошее, а баранина доходила до 5 руб. Надеялся я купить побольше крупы, но первые дни ее совсем не было, а потом появилась в небольшом количестве, покупалась нарасхват и довольно дорого: плохая крупа 55 пуд., получше – 60 руб. Много было рыбы, но цены на стерлядку все также 6-7 руб. кг. Навезли порядочно всяких прутяных и деревянных изделий – корзин, туясков, кадушек; без тебя я этими вещами не интересовался и цен не спрашивал. Из-за работы на ярмарке мне почти не пришлось быть – пробежал всего только один раз, чтобы купить необходимые продукты. О ценах меня информировал Михаил (он все время проводил на ярмарке) и Гутя, которая все 4 дня продавала свою швейную машину, так и не продала.
Вчера ходил в баню вместе с Васей. Он днем взял на меня номер (№3 – ты и сынка его хорошо знаете), и я взял его с собой мыться. Никогда, - говорит, - не вымывался так хорошо. Перед баней занялся у себя чисткой. Песком вычистил кастрюли и изничтожил клопов. Их развелось порядочно. Я вытащил и койку, и доску на улицу и облил крутым, прямо с примуса, кипяточком. Помогло хорошо.
Тормошишься со всякой работой, чтобы совсем не оставалось времени на раздумывания и воспоминания. А все то, что напоминает роднушек… и все вещи, которыми мы пользовались вместе, все местечки, куда вместе ходили – все это как-то дороже стало. Твоя открыточка сегодня совсем меня сбила. Тяжело было расставаться, но как-то не думалось, что дорога будет такой поганой. Не могу тебя представить с больным сынкой, со столькими вещами, одну, в общем вагоне… Жутко становится. Кок то ты, роднушка, доберешься. Приедешь, обязательно пиши сразу. Да я пишу и не рассчитал, что ведь ты уже завтра должна быть там. Это письмо попадет к тебе не ранее 19-го, может быть тебя уже не будет в Ленинграде… С нетерпением буду ожидать от тебя следующей писульки. Может быть догадаешься, вернее – вырвешь время, послать открыточку с какой-нибудь станции до Ленинграда. Особенно на это не надеюсь, но все-таки буду поджидать… У меня и сейчас очень часто встают в памяти дорогие фигурки на отходящем пароходе. Так бы и бросился вслед за ними и всегда был вместе. Крепко целую своих дорогих жинку и сынку. Твой Шурка.
24 июля 1934 г.
Дорогая Люба! Сегодня получил твое большое письмо из Ленинграда. Ждал я его несколько раньше, но за всякими делами ты должно быть не собралась написать в первые дни по приезде и пишешь только 16-го. Я сам всю шестидневку собирался тебе писать, но вот, видишь, сел за письмо только в выходной день. Не знаю получила ли ты деньги – 180 руб. Если уже получила, то, наверно, в полном недоумении – откуда и зачем они? Пожалуй, даже подумала, что они не тебе предназначаются. Да, дорогушка, совсем неожиданно и очень кстати выиграл сразу по двум облигациям (займ 1-го года второй пятилетки). Кто-то счастливый в Иванове (там проходил розыгрыш) вытянул на меня сразу два номера. Одна облигация 50-рублевого достоинства выиграла 125 руб., вторая – 25-рублевая – 62 руб. 50 коп. Номер «Известий», где опубликованы результаты второго тиража, я получил числа 17-го; видел таблицу, но как-то отнесся к ней безучастно – все равно, думаю, нет мне, не полез даже за облигациями, чтобы проверить. Проверил я их уже 19-го; нужно было из портфеля достать кнопки, наткнулся на облигации и вспомнил про газету с таблицей. Сравниваю и сам себе не верю. В таблице подряд стоят два моих номера, и у каждого выигрыш по 250 руб. Сначала не сообразил, думал, что выиграл 500 руб.; потом разобрался, что выигрыш 250 руб. – это на полную облигацию 100 руб. достоинства, а у меня одна была ½, а вторая – ¼. Ну и то славно. Никому ни слова не сказал. На следующий день утром прямо в сберкассу. Предъявляю эти две облигации, а там и таблицы под рукой нет. Тогда я даю кассиру свой номер «Известий» (я его захватил), и он без задержки выкладывает мне на стол 187 руб. 50 коп. Из сберкассы, не заходя в ОКРЗУ, иду на почту, и только когда получил квитанцию о переводе сразу как-то мне легче стало. Меня все предшествующие дни мучило сознание своего бессилия помочь вам. Я знаю, что дорога вас вытряхнула, и вы теперь совсем без денег. У меня тоже швах. За первую половину июля я получил на руки (за вычетом долгов бухгалтеру) всего 29 руб. Из этих 29 руб. я должен был отдать 25 руб. Гуте (10 руб. долг и 15 руб. за квартиру), итого, видишь, бюджет на вторую половину июля всего 4 руб. Пришлось опять занимать, а это значило, что из получки за вторую половину июля мне опять будет нечего тебе послать. Ломал голову: как быть, работа с опорным пунктом, как я тебе писал, сорвалась. Хотел, было, заработать на покосе. Михаил (его теперь уволили с пристани) взял подряд на покос для одного учреждения, и он и Гутя звали меня работать с ними. Но из ОКРЗУ сейчас ни на один день не отпускают. Там совсем затерло. Вчера, например, пришлось работать целых 18 часов с перерывом всего на один час для обеда. Ушел в 7 час. утра, а с вечерних занятий вернулся в два часа ночи. Третьяк сегодня утром уезжает в Новосибирск, и ему нужно было подготовить целый ряд материалов. Работаю же один (нет Мезенцева, Зиновьева, Белобородова); дали на время помощника, студента из техникума, так я Третьяку через день же заявил, чтобы меня освободили от такого помощника. Тратишь массу времени на объяснения, а после него все равно приходится пересчитывать каждую цифру – у него в тонне 100 цент. и «непременно» он пишет так: «не пряменно»; в общем не помогает, а еще больше загружает.
Сегодня ночью кончил работу и носил ее Третьяку на квартиру. Он теперь живет недалеко от меня – на 5-ой же армии, через два квартала по направлению к Калашников. мосту. Третьяк не спал, дожидался. Берет работу, подает мне руку, жмет мою и говорит: - Большое спасибо Ал. Павл. Так это «прочувствованно» получилось. Ну, вот, при такой горячке в ОКРЗУ прямо бесполезно заикаться хотя бы об одном дне отпуска. У меня совсем было «нос на квинту» - с работой и без денег. А тут этот тираж – и сразу легче. Что впереди – еще неизвестно, но на этот месяц из положения вышли. Мне бы очень хотелось, Люба, только я не знаю, м. б. у тебя очень дыр много и долгов наделала, мне бы хотелось, чтобы часть этих денег ты израсходовала себе на туфли. Я и себе из выигрыша оставил только 7 руб. 50 коп., решил, что займу еще в эту половину июля для расходов или м. б. Гутя подождет еще полмесяца, а тебе нужно послать деньги кучкой, тогда хоть что-нибудь купишь Нельзя же без обуви, да и, притом, к осени. Тебе виднее, конечно, что нужно купить и всего нужно бы очень много купить, но я знаю, что с обувью у тебя совсем плохо. Посмотри на всякий случай и ты выигрыши. Тут недавно был тираж 3-го решающего, может быть и ты выиграла. Правда, сразу так не бывает.
Утешило меня твое письмо тем, что у сынки глаза стали все-таки лучше. Хорошо и то, что он опять в Ленинграде, а то бы тарский «спец» совсем бы залечил его своим методом. Как-то ты устроилась с ним в Вырице? Мне, Люба, не совсем понятно из твоего письма – почему бы тебя уволили за опоздание даже на один день; что это, так на общих основаниях или по каким-либо «специальным» причинам? Ничего ты не пишешь – как нашла квартиру. Думаю, что все благополучно, иначе ты бы написала об этом.
Сегодня, после вчерашнего 18-час. раб. дня, решил совсем не ходить в ОКРЗУ (выходной день). С самого утра, в 7 час., уехал с хозяевами на покос, немного покосил, а затем пошел бродить по лугам. Это уже в другой стороне от Тары, чем Екатерининское, а именно км. 7-8 вниз по Иртышу. Был на Иртыше, там песчаные берега и по ложбинам всюду кусты смородины, ежевики и малины. Наелся черной смородины, ее уже порядочно поспело, и попробовал первые ягоды еще не совсем спелой малины. Вернулся на квартиру в 5 час. (обратно пешком шел), пообедал, поспал и сел за эту писульку. Обедаю дома, причем хозяйничаю не совсем удачно. Уже разбил у Гути одну фарфоровую чашечку из под сметаны (оказывается, даже не ее, а какой то хозяйки, берущей у нее сметану); один раз протушил мясо, около 0,5 кг. и один раз, на днях, мою порцию мяса на 2 дня (на один суп) сожрали «хомяки» начисто. Купил сразу 1 кг., разделил его на 4 части и пока первые две ел (4 дня), от остальных пошла вонь. После этого решил ставить мясо прямо на снег. Поставил в горшке, закрыл хорошо. Прихожу – горшок на боку, кирпичи свалены, и от мяса одни воспоминания. За такое хозяйничанье наказываю себя и за то время, на которое было рассчитано мясо, больше его не покупаю: ем пустой суп или, в лучшем случае, с яичком. Сейчас и крупа кончилась, а на базаре ее совсем нет. Но в столовку все же не хожу. Иногда беру на второе простоквашу.
На днях были в Таре и гостили у Гути молодожены. Это Маруся, которая жила здесь, и муж ее агроном Сыромолотов. Поднадоели, так как больше толкались в моей комнате, а в комнате полный развал. Гутя выкрасила окна, и теперь все на полу и на столе. Окна выкрашены и в ее комнате, и она все цветы перетащила в мою. В общем повернуться негде.
Прочитал сейчас Гуте (она только что вернулась с покоса) строчки твоего письма, касающиеся ее. Очень она жалеет, что ты не застала ее мужа. Любовь Никол., - говорит, - напела бы ему. Между прочим, просила тебе написать, м. б. выберешь время, посмотришь, нет ли в Ленинграде обоев хороших. Она хочет в моей комнате снять всю побелку и вместо нее – обои, но в Таре их совсем нет. Если, - говорит, - есть обои в Ленинграде, то я пошлю Любе денег и попрошу ее прислать.
Погода в Таре стоит отвратительная. Каждый день дождь, хоть маленький, а все-таки пройдет; вот и сегодня три раза принимался. Солнышко не выглядывает, пасмурно, холодно – прямо чувствуется осень. В общем лучше той июньской погоды, когда вы здесь были, больше не было. 21/VII даже был утром белый мороз – правда, не сильный, но на открытых местах прищипнул немного огурцы и ботву картофеля. Вот климат то! Мороз как раз посредине лета. Колхозы затерло с сушкой сена. Накошено у всех много, трава чудесная, но лежит под дождем и портится.
Ну, пожалуй, хватит на сегодня! Сынке пишу маленькую приписочку. Оказывается, ты советуешься с сынкой о семейных трагедиях. За меня то вам бояться не приходится, и то, что ты пишешь, вообще я на свой счет не принимаю. Не пишу и о том, как тоскливо без вас. И не рад, и в то же время рад такой работе, как сейчас. При ней совсем не остается времени для мыслей. Приходишь к себе, только помоешь посуду наскоро – и в постель, а утром – с постели, ½-1 час. на приготовление обеда и на работу.
С переездом на дачу как-то вы будете получать мои письма и как-то мне будете писать. Очень благодарен я тебе за это большое, большое письмо. Жду такого же от сынки. Он, между прочим, забыл у меня свой табель успеваемости, я посылаю его с этим письмом. Целую своих роднушек, крепко обнимаю милую жинку и дорогого сынку. Твой Шурка.
29 июля 1934 г.
Дорогая Люба! Вечер. На улице дождь. Сижу у себя за столом в ОКРЗУ. Во всем здании пустота – кто в отпуске, кто в командировке, кто просто отдыхает накануне выходного. После обеда уже часа три сижу не разгибаясь над разнорядками уборочных машин, над планами обследований пораженных болезнями и вредителями посевов, над всякими бумажками из края и районов. Взгрустнулось как-то сразу, неожиданно. Вместо казенных фраз и бесчисленных цифр выплыли милые лица и ласковые слова… На смену папок с бумагами взял этот листочек и решил написать роднушкам, хотя, откровенно говоря, и писать не о чем. Сегодня в точности повторяет вчера, а вчера как две капли воды похоже на предыдущий день. Но время идет все же чрезвычайно быстро – не видел 6-дневки. Вчера, между прочим, исполнилась годовщина моей работы в ОКРЗУ. Уже год работы плановика по несчастью. Только одна мысль мелькнула у меня, когда я вспомнил о годовщине, это: неужели еще целый год? Неужели еще не один год придется пробыть в Таре? Время идет быстро… Не видел лета, да его, пожалуй, не было и теперь уж, конечно, не будет. Лето и весна вместе – для меня это те 14 в отрывку дней, которые мы провели вместе. Хороши и памятны те дни, потому что и ты, и сынка были со мной. А потом это были все же теплые солнечные дни, можно было загорать и даже купаться. После же вас погода все время хмурится; на счет 2-3 дня были ясные, а так все дождь и дождь, и холодно – в одной рубашке или в сандалиях без носков уже не ходишь.
На этой шестидневке урвал все же полдня и съездил с Красниковым на сенокос ОКРЗУ за 12 км. от Тары, вниз по Иртышу. Булдакова (зам. нач. ОКРЗУ) не было, и я без него, совсем неожиданно для себя, оставил все дела и уехал. Вернулся в одиннадцатом часу вечера, забежал сразу в ОКРЗУ – ничего, начальство не в претензии, но тут же надавали мне кучу дел, так что на другой день пришлось приходить к 7-ми часам утра. На покосе заложил опыт по приготовлению бурого сена (особый способ, к которому приходится прибегать, когда плохие условия сушки) – что называется, отвел несколько «душеньку»: все-таки, вроде, опыт. Завтра, наверное, придется туда еще сгонять, посмотреть. Как хорошо в поле, на лугах: травы шикарные, масса цветов. На кустарниках опять ягода – черная смородина и особенно много черемухи. Спелая крупная черемуха довольно вкусна. На увалах попалась даже клубника. С удовольствием поработал на покосе. Кроме закладки опыта я там часов 5-6 помогал рабочим копнить сено и стоговать его. От непривычки набил на руках мозоли, но понравилось. Так бы и остался с ними в балагане (они там и живут) на весь сенокос. Лошаденка попалась очень хорошая, ехали быстро, и невольно все вспоминался сынка. Как он интересовался конями, каждую лошадь разглядывал и узнавал, не породистая ли, не рысак ли. О, какое удовольствие доставила бы ему эта поездка – мог бы всю дорогу сам править…
Дождь стучит о крышу; как-то быстро темнеет… И впереди видится осень с худыми тротуарами, с непроходимыми от грязи улицами. Хочется из этой пронизывающей тишины ОКРЗУ, нарушаемой дождем, вырваться и присесть к вам, к моим роднушкам. Хочу представить и не представляется та обстановка, в которой вы находитесь сейчас, в данную минуту. Сейчас в Ленинграде полчаса седьмого, но в Ленинграде ли вы? Может быть в Вырице?..
Совсем темно становится. Через пять-десять минут уже нельзя больше писать. Электричество в Таре еще не горит, и в экстренных случаях в ОКРЗУ зажигают керосиновые лампы. Сегодня их нет; что-то не слыхать внизу и уборщицы; возможно, заперли меня, а сами легли спать или ушли в кино.
О тарских новостях – особых нет, пожалуй. Ты сама теперь знаешь, какие здесь новости. Закрылась, например, на ремонт городская баня, и раз уже пришлось мыться в «придворной» бане, у Гути, где мы с сынкой проявляли пластинки. Ничего, тепла хватает, но грязновато: местами там нет даже пола. На днях приезжала из деревни Гутина мать, и Вася опять уехал в деревню с бабушкой.. Нюра же сегодня вернулась ему на смену в Тару. Отец теперь посылает им более или менее регулярно по 25 руб., и не так давно прислал Васе хорошие ботинки на кожаной подошве, а Нюре – материи на платье.
На днях в ОКРЗУ появился работник из ВИРа по обследованию дикорастущих кормовых. Я его по Ленинграду не знаю. Он мне порассказал о многих перестройках, как в ВИРе, так и в Ин-те Кормов. А тут еще прочел постановление Совнаркома об Академии им. Ленина. На Сиверской, наверное, опять будет областная опытная станция.
Ну, уже абсолютно ничего не вижу. Крепко, крепко целую дорогих роднушек. Хочу, чтобы и сынка, и жинка были здоровы, имели возможность хоть немножко отдохнуть «на даче» и набрались сил. Чтобы забыли о плохой дороге из Тары… Сейчас иду под дождь, в пустую квартиру с грязной посудой на столе после обеда. Обнимаю дорогую жинку. Приласкай за меня нашего рыболова. Твой Шурка.
5 августа 1934 г.
Что-то долго, дорогие роднушки, от вас нет никакой весточки. Уже давно, Люба, я получил твое большое письмо, первое из Ленинграда по приезде туда, и с тех пор больше ничего не было. До сих пор я не знаю, как же в конце концов ты устроилась на даче с сынкой. Или, может быть, ты совсем не бываешь в Ленинграде, ни пишешь, и моих писем не получаешь. Получила ли денежный перевод: по моим расчетам он должен быть в Ленинграде около 1-го августа.
У меня нового совершенно ничего нет. Так, серенькая жизнь служилого человека, изо дня в день одна и та же, без просветов, без перспектив… Даже нет того радостного возбуждения, которым всегда сопровождается получение от роднушек писем; нет его потому, что нет писем. Начальник ОКРЗУ еще не вернулся из Новосибирска. В ОКРЗУ, у работников, большая тяга из Тары. Как в прошлом году, примерно в это время, формировалось ОКРЗУ, приезжали все новые и новые лица, так нынче идет расформирование. Многие оставляют работу, перебираясь на новые места, их задерживают, чинят всякие препятствия, но в итоге публика все-таки выбирается. Счастливые – могут по желанию менять место жительства и работу. Остаюсь, должно быть, единственным агрономом в ОКРЗУ. Мезенцев, как будто, определенно выберется из Тары: его семья сейчас распродает понемногу вещи. О новых работниках что-то пока не слыхать. Обещали второго плановика, пока его нет; обещали двух агрономов, одному еще при тебе перевели деньги на дорогу – до сих пор ни одного нет. Тов. Третьяк хотел к первому августа привести агронома из Новосибирска, но вот уже пятое, а его и самого нет. А там уже недолго до конца навигации, когда уже почти никто не переберется, так как слишком большие расходы требуются на переезд.
Сейчас подзатерло и с продовольствием, и с деньгами. Я тебе писал сколько мне пришлось получить за первую половину июля, а за вторую половину до сих пор не выдавали – в банке перебой с деньгами. Залез в долги и всячески экономлю, но все это пустяки. Знаю, что с получением зарплаты со всеми рассчитаюсь и выправлюсь, а, главное, знаю, что у тебя дела несколько поправились; очень кстати подошел выигрыш, а то бы совсем плохо. Затерло в Таре и с продовольствием, особенно с мукой. Электростанция до сих пор не работает, а вместе с ней не работает и мельница. Отсюда задержка с выдачей муки по карточкам; пока и карточки не выдавали, из-за мельницы, и ОКРЗУ не может помочь, так как тоже вся мука вышла, а молоть негде. У меня осталось хлебных запасов дня на 4-5, а дальше, если не будет выдач, придется где-то занимать. На базаре торговли мукой уже нет, так что достать ее очень трудно. В связи с сенокосом и начавшейся уборкой хлебов сейчас базары очень маленькие, из колхозов приезжают мало. Рыбы почти уже нет – имею в виду стерлядь, говорят, что сезон ее кончился. Мяса тоже мало и дорого – рублей 8 за кг. Преимущественно идет торговля ягодами – черной смородиной, черникой, голубикой, а в последние дни начала появляться малина. Ягод действительно много, подвозят целыми коробами. Питаюсь сейчас преимущественно молоком в долг у Гути – берешь простоквашу, молоко, сметану и комбинируешь с луком обед и ужин. Но и у нее корова стала уже сдавать, какой-нибудь месяц-полтора и с молочком будет неважно. Правда, к тому времени должен ожить базар – появится мясо и масло.
Так понемногу перебиваюсь; до отвала не наедаюсь (крупы уже давно у меня нет), но не голоден, и обеды у меня не плохие. Забота о всяких починках – одежды, обуви, пальто – к ним пока не приступал, а уже пора.
На квартире у меня ремонт; перебрался в первую комнату, а в моей - обили всю обмазку и обмазали заново; будут еще мазать, затем – белить, красить полы. В общем выбрался из своей комнаты минимум до сентября.
Ну вот и все новости в моей жизни в Таре, если это можно назвать новостями, а мое прозябание – жизнью…
Целую своих дорогушек и с нетерпением жду письма. Я не знаю, как вы живете на даче, а вы уже, наверное, подумываете о скором переезде в Ленинград. Как глаза сынки?
Крепко обнимаю свою дорогую жинку. Приласкай за меня сынку. Твой Шурка.
14 августа 1934 г.
Дорогая Люба! Нельзя же так долго не писать. Я совсем измучился – не знаю на что и подумать. Все лезет в голову, даже такие мысли, которые раньше совсем не приходили. Шутка ли: за месяц твоего пребывания в Ленинграде – только одно письмо, это самое первое по приезде. Газеты я получаю исправно, и никогда, ни один день у меня не возникало подозрения, что письмо могло пропасть из ящика.
У меня нового ничего нет. С выплатой зарплаты за вторую половину июля что-то очень задержали, выдали только на днях. Как только получу деньги за 1-ю половину августа – сразу же вышлю тебе рублей 100. Сейчас базары в Таре большие – очень много ягод. Заметно подешевело масло – легко купить за 14 руб. кг.
11/VIII был сильный заморозок. Гречиху всю побило морозом, кончили расти огурцы и помидоры, ботва у картофеля совсем черная.
Не пишется что-то. Думаю все, может быть сегодня еще получу от тебя писульку. Не забывайте, дорогушки, папку. И сынок что-то молчит. Или, может быть, он серьезно болен, м. б. ты потому и не пишешь. Крепко целую роднушек, и жду не дождусь от вас весточки. Твой Шурка.
27 августа 1934 г.
Родная жинка и дорогой сынка! Наконец-то я получил от вас весточку. Не знаю за что вы меня испытывали и так долго не писали. Последние дни я ходил совсем подавленный. Ждал, ждал письма – решил запросить телеграммой; думал, что ты все-таки бываешь в Ленинграде и, если не в тот же день, то все-таки ответишь мне скорее. И, верно, уже через день я получил ответ, но такой, что сердце замерло. Телеграфируют (кто – подписи нет), что ты выбыла. Сопоставил этот ответ с тем, что от тебя долго нет писем, и такие мысли полезли в голову. Хотел писать Коле – нет адреса; в тот же вечер написал Зине, просил ее побывать и все выяснить. Ты не представляешь после всего этого мою радость, когда я получил письмо, да еще от тебя и от сынки, да еще о том, что с вами ничего не случилось и что вы здоровы…
Письмо шло что-то долго; должно быть 12-13 дней. И получил я его в странно растерзанном виде: оно было разрезано или разорвано с боковой стороны, так что свободно вынималось без расклейки. Где его так изуродовали – не знаю, но как будто, по ходу мыслей, все странички тут. Почему ты так долго не писала, Люба! Хоть бы открыточку черкнула… Ты обижаешься, что я не часто пишу, но это не так. После твоего отъезда я послал тебе не менее 8 писем, одно из них – заказное. И за этот промежуток, который ты указываешь – между 3/VII и 20/VII – я хорошо помню, писал тебе дважды, так что ты получила только четвертое мое письмо. Возможно, они теряются на квартире, так как тебя нет. Не обижайся на меня, что я такую бучу поднял – телеграфировал и написал Зине, но ведь это небывалый случай, чтоб ты так долго не писала. Хотел я вовремя послать тебе и сынке поздравление с днем его рождения, но это меня сбило – не знал даже куда писать; поздравляю теперь, хотя и с опозданием. Сынке желаю хороших успехов в школе – он уже, наверно, начинает ученье- и больше всего – скорее и полностью, чтобы следочка не осталось – излечить свои глаза. Тебе, Люба, желаю, чтобы рос сынка хорошим, чтобы во всем, во всем помогал маме. Вчера, как только получил от вас письмо, послал деньги, 100 руб. Хотел, было, тоже угадать к дню рождения сынки, но кроме того, что меня смутило отсутствие от тебя писем, задержали и зарплату. Ее выдали только 20/VIII ! Теперь уже со всеми долгами выпутался, да еще починил ботинки и у портного – брюки (правда, не важно). Живу в своей комнате. Гутя закончила обмазку стен глиной и беление известью, а окраску пола пока отложила. Я писал тебе, что около 7-8 августа в Таре был сильный мороз, должно быть доходило до –7. Этим морозом закончилась холодная ненастная погода, а сейчас стоит настоящее знойное лето. Числа около 15/VIII прошел в Таре сильный град, всю землю покрыло, град лежал до следующего дня, не мог растаять – так его много было. Во время града на квартире у нас никого не было: я был еще в это время в ОКРЗУ, Гутя уезжала в деревню, а ребята вместе с нижней хозяйкой уходили км. за 12 от города за ягодами. Прихожу после работы на квартиру (насилу добрался: на тротуарах скользко от града; по улицам непроходимые ручьи, а я в сандалиях на босу ногу), только подхожу к дому – вижу, что дело не благополучно. В моей комнате начисто выбило все три рамы, которые выходят на ул. Зиновьева. Открываю дверь в комнату, а на полу груды града, стекол, газет и лужи воды. Этот град сильно попортил хлеб, правда, захватил не широкую полосу и в городе, должно быть, был сильнее, чем в других местах. Да, а сейчас, уже дней 8-10 стоит жаркая сухая погода; ночи также очень теплые – я ведь сплю совсем без стекол и ни капли не мерзну. Днем жара доходит до 38-40 градусов, так что трудно даже заниматься. Хожу в белых брюках и в одной легкой рубашке. Для Тары, ты знаешь, даже странно, что нет совсем ветра. Вот бы когда валяться на Иртыше да ловить рыбку. Ни в одном из логов воды ни капельки, можно прямо через мост идти влево на Иртыш, без всяких длинных обходов, которые мы делали. Аркарка же почти совсем высохла, только редкие грязные бочаги встречаются.
Дней шесть назад ездил с Красниковым на сенокос смотреть свой опытный стог с бурым сеном. Опыт получился удачный; Третьяк тоже смотрел и говорит, что получилось хорошо, можно рекомендовать колхозам. Этот сенокосный участок находится на берегу Иртыша, вниз, туда, за пристань, километров 12. Ну и наелся же я в эту последнюю поездку ежевики. До сих пор я не видал, как она растет, а тут наткнулись – прямо море ягод. Ел, ел, решил собрать ягод с собой (есть уже не мог больше), живо набрал стакана 3-4 прямо в бумагу, так как больше некуда было. Поехали, бумага расползлась, ягоды сыплются, а их жалко давай опять есть. Думал, что не пройдет этот объедальный номер, да ничего, обошлось все благополучно. На базаре сейчас засыпали черемухой – везут коробами и кадками, ведер по 12-15, продают большое блюдо за 1 рубль. Я пробовал черемуху И, знаешь, местами здесь она попадается крупная и сладкая, ешь и никакой оскомины.
В ОКРЗУ по-прежнему один – агрономов до сих пор нет, да что-то не слыхать, что скоро будут. Время горячее, и за четверых отдуваться приходится очень тяжело. Да и начальство что-то в разъезде, уедут оба, за себя никого не оставляют, а тут приезжают за 150-200 км. из колхозов – то за машинами, то за горючим: решай, как хочешь. Ни вечеров, ни выходных дней, конечно, не знаешь – редко когда удастся выбраться на 2-3 часа в поле или на сенокос. А сейчас, в такую погоду, ничего бы использовать остаток отпуска, покалиться на солнце, подрызгаться в воде. Об отпуске заикаться, конечно, не приходится и, наверно, получишь его тогда, когда на улицу носа не высунешь и когда сам его не захочешь.
Люба, ты, наверно, помнишь тех двоих странных, которых часто встречали: пониже – киевский журналист, повыше – ленинградский артист; оборвались, все время без работы; первый как-то пришел ко мне в ОКРЗУ – справлялся, нельзя ли где найти службу и кончил тем, что попросил 50 коп. или кусок хлеба…
Дошел слух, что Пис.(арев, И. С. ) работает по-прежнему в Москве и Ленинграде и что кто-то еще вернулся. Совсем не представляю – чем же вызвано мое пребывание в Таре и когда оно кончится. Изо дня в день собираюсь писать т. Акулову или прямо на новый комиссариат, но за работой или неудобством в комнате (пока был ремонт) – все откладывал. Не знаю, наверное откладывалось и по другим причинам: что же еще говорить и писать, после того, что писал. Посмотрит ли кто на новое мое заявление? Но это пессимизм – пессимизм временный. Напишу и, наверное, в ближайшее время – теперь мне все же много полегчало, когда знаю о тебе и сынке. Счастье совсем меня как будто еще не покинуло (это только образное выражение, а не вера в судьбу) – ведь выиграли же облигации в тот самый момент, когда у нас особенно было плохо с деньгами. Между прочим, проверь, Люба, имеющиеся у тебя облигации, так как за последние месяцы тиражей проведено довольно много. Выбери время и ты – поспрошай, поузнай не двинулось ли дело с твоим заявлением и нельзя ли еще что предпринять. Интересует меня положение с моей работой в Ин-те. Сынке сегодня не удастся написать. Большое спасибо ему за писульку папке. Рад за вас, что удалось вместе устроиться на даче и что живете должно быть на очень хорошей природе. Представляю, как доволен сынка речкой, рыбой, ягодами. Но теперь уже все кончается, кончилось, нужно, детки, браться за серьезный труд. А ты, Люба, наверно, и природы не видишь… Не знаю, Люба, но мне не хочется, чтобы ты взяла Надины деньги. Ей самой, наверно, жить не на что. А мы, может, перебьемся как-нибудь, может недолго. Пошли ей что-нибудь на ее деньги.
Беру слово с роднушек, что больше они никогда, никогда не будут так забывать папку. Нельзя много писать – возьми на открыточке черкни одно слово «здоровы», и я буду знать, что у вас все сравнительно благополучно. Целую дорогую славную жинку и своего дорогого большого сынку. Твой Шурка.
3 сентября 1934 г.
Дорогая Люба! Пишу наспех и наверно короткое письмо. Одиннадцать часов вечера, я только что пришел из ОКРЗУ на квартиру. Эти дни особенно здорово достается. Агрономов все еще никого нет, а работы прикапливается и прикапливается. Кроме всякой оперативной переписки нужно сейчас уже составлять план на 1935 год, давать заявку на машины и проч., и проч. Даже читать мало приходится, хотя, правда, газеты не пропускаю и хоть ночью, да их почитываю. Сейчас зачитываюсь материалами первого съезда писателей. Писать после дневных и вечерних упражнений в ОКРЗУ как-то не хочется, и я до сих пор еще не собрался подать заявление на имя прокурора. Жду Мезенцева – хоть немножко тогда разгружусь.
Нового у меня ничего, ничего. Все по старому, изо дня в день одно и то же и, пожалуй, даже дней не видишь за работой. Вспомнишь тебя, сынку, Ленинград – защемит… и стараешься опять уйти в работу. Телеграмму твою получил. Должно быть на квартире тебе сказали о моей телеграмме. Получил в тот же день, в который ты мне подала ее - 28/VIII. Сидел в ОКРЗУ, все уже разошлись – было около 9 час. вечера. Слышу – ходит по комнате почтальонша и ищет, кому бы передать телеграмму. Увидела меня: примите, - говорит, - а то больше никого у вас нет. Беру телеграмму и тетрадь, чтобы расписаться. Ба! Смотрю, телеграмма-то – мне. Так это вышло неожиданно. От радости свернул все дела в охапку и пошел к себе на квартиру.
Питался, Люба, я пока на квартире. Как наладился при тебе, так и готовил изо дня в день, в столовку не ходил. А вот завтра придется, пожалуй, идти в столовую. На базаре в последнее время что-то ничего не стало. На уборочной что ли все заняты или по другим причинам – не знаю. Ходил несколько дней подряд – ни мяса, ни рыбы, ни масла. Картофелем тоже теперь не торгуют, как и мукой – на время заготовок продажа прекращена. У меня же решительно все вышло. Крупы нет уже с месяц – готовил только первое одно, правда, вкусное, со всякими овощами, с зеленью и с мясом. Теперь вышла картошка. С молочными продуктами тоже не важно: у хозяек коровы сбавили удой, и не всегда даже молоко остается, не только сметана или творог. В общем так сложилось, что завтра все-таки придется пойти в столовую, а не хочется: привык уже так обедать на месте, без беготни и при том, безусловно, чище и питательнее. Ну, ничего, может быть ненадолго, а там опять приспособлюсь… Зарплату за вторую половину августа пока не выдавали, говорят, не раньше 7-го, так что и по этой части туговато.
Как твои дела, роднушка? Когда вернулась и как сейчас устраиваешься с работой? Люба, ведь я не знаю, как обстоит дело с сынкиными глазами, подвинулось ли вперед лечение и можно ли ему ходить в школу? Напиши мне, Люба, если выберешь время, какова жизнь в Ленинграде, есть ли продукты и доступны ли они по ценам, как обстоит дело с овощами и фруктами? Здесь такие овощи, как огурцы, только провернулись, было очень немного, а затем июльский мороз, град и мороз в августе совсем их прикончили. Помидоров тоже нет. Продают единично, по штучке, и одна штучка, не из важных, стоит 40-50 коп. Фруктов, конечно, нет – пока еще не видел ни одного яблока.
Черкну еще несколько слов сынке и завалюсь спать. Холодно стало – сегодня опять мороз был… Обнимаю и целую мою дорогушку. Твой Шурка.
7 ноября 1934 г.
Дорогая Люба! Собирался вчера и еще третьего дня написать тебе, да как-то разные дела мешали. Это письмо придет с опозданием, я хотел, чтобы ты его получили в наш день. Вторую годовщину без тебя… В разных местах и по-разному мы справляли этот день, но от всех лет в этом дне концентрировалось самое хорошее, и ты права, что этот день наиболее богат счастливыми воспоминаниями… Дорогая моя женка, давай делать все так, чтобы эта годовщина была последней, которую мы проводим врозь. Все следующие – мы будем всегда вместе…
Вчера мне пришлось работать. Закончили чистку партколлектива ОКРЗУ. Результаты хорошие, вычищенных нет. Это первое учреждение г. Тары, прошедшее чистку с такими результатами (чистка почти кончается) Во всех других учреждениях много руководителей не только исключили из партии, но сняли и с работы. Наши партийцы гордятся результатами. Вчера и пятого много бегал по магазинам и распредам. Выдавали, правда, не так всего много, но везде большие очереди, да к тому же и перебои, то с тем, то с другим. На праздник я получил обычный паек, муки 16 кг. (на ноябрь мес.), вся пшеничная и, кроме того, еще от ОКРЗУ 8 кг. пшеничной муки-сеянки, правда, очень плохой; затем 1 кг. мяса за 3 руб. 40 коп., 400 гр. Масла и 400 гр. Сахарного песку; достал спичек, целых 30 коробков. За всем этим и бегал почти что два дня. Вчера же купил вам масла 4 кг. Прохожу через базар, смотрю, с маслом довольно много, давай прицениваться и пробовать. Одна партия мне понравилась; колхоз мне знакомый, масло готовилось для экспорта, упаковано в специальные ящички. Попробовал на вкус – оч. хорошее, правда, несколько многовато присолено. Публика его, вижу, тоже предпочитает, масло продается ходом. Сбегал скорее за деньгами и взял 4 кг. Цена – 14 руб. кг. Было и по 13 руб., но то мне не понравилось, кисловато. Упаковал масло в жестяную банку, которую ты мне оставила. В нее как раз и ушло 4 кг. и 400 гр., которые я получил. У меня себе масло еще есть, я покупал на базаре 3/ХI, сразу после получения зарплаты. Пока пошлю тебе эту банку с маслом, а там можно будет еще ящичек упаковать. Сейчас уже истратил все деньги Пошлю, наверно, в ближайшие же дни. Пароходы ходить уже кончили. После праздника сразу побываю на почте и узнаю, отправляются ли сейчас посылки. Снегу еще нет, и я не знаю, куда ходит почта – в Омск или, уже по зимнему, прямо на Любино. Если по зимнему, то можно будет сейчас же отправить – посылка готова, а денег на посылку у кого-нибудь подзайму.
Сегодня была демонстрация. День хороший, солнечный, морозный. Собрались в ОКРЗУ и пошли колонной (а в ней всего человек 20-25) на Советскую ул., к памятнику Ленина. Там постояли с полчаса, пока собрались другие организации. Затем уже все пошли путешествовать: от памятника Ленину по Советской на базарную площадь, затем по улице Избышева (это против церкви и где на углу помещалось ОКРЗУ в самое первое время) до Свердлова, по Свердлова (это главный проспект, помнишь, наверное, его) до ул. Зиновьева, по ней – до моей квартиры, затем по 5-й армии, там, где мы шли на сабантуй, до самого почти места сабантуя (до строящейся больницы) и от нее опять по Советской до памятника Ленину. У памятника с полчаса был митинг – речи, и потом пошли все по домам. Пишу тебе подробно маршрут: ты и сынка, наверное, хорошо его представляете.
На душе тоскливо. Скучища… Ведь без дела не сижу – мою, вытираю, стряпаю, шью, читаю, но чувствую, что делаю это не потому, что это крайне необходимо, а потому, чтобы забыться, чтобы хоть чем-нибудь разогнать скуку. Рядом везде, действительно, встречают праздники, весело, шумно, но ведь, наверно, никто из этих счастливых людей не осознает хорошо, что эта праздничность, веселье, прежде всего создается сознанием, что ты в семье, что твои роднушки, близкие, тут, около тебя, ты с ними и в них и что отними их – и большой праздник будет не в праздник. Хуже даже – при всеобщем веселье как-то тяжелее чувствуется оторванность. Мне и тебе это очень хорошо понятно…
Что вы сейчас делаете – по тарским часам в 10, а по ленинградским в 7 часов вечера… Были сегодня на демонстрации… Устали наверно… Обедали поздно. Может быть, отдыхаете… Может быть, уже поотдохнули и «сварганили» чаек…
Ведь уже скоро два года, как в Таре… Отбываю ссылку, выходит так. И если вернусь даже сейчас, то все равно уже «отбыл» полтора, два года…
Не хочу писать и думать об этом… Ты не обращай, роднушка, на такие письма особого внимания. Носить в себе все тяжело, вот и делишься с тобой на бумаге, как будто ты тут, близко. А ведь письмо придет, и ты будешь его читать дней через 8 или 9. Тогда этого настроения у меня уже не будет. Не будет его уже послезавтра, когда с головой опять в работу, когда в работе будешь выискивать все то, что может завлечь и позволит забыться. А в работе это найти можно. Не представляю, что бы я делал без работы…
О тарских новостях. Был не так давно сильный пожар. Недалеко от ОКРЗУ (угол Избышева и ул. Ленина), сгорело два дома. Пожар был днем, и пришлось принять активное участие в его тушении. Если бы загорелось ночью, то при том ветре, какой был (оч. сильный) и при существующей в Таре пожарной команде (приехала через полчаса, не ранее, не было воды) – полгорода сгорели бы определенно. В Таре носятся с новостройками (больницей и баней), окончание строительства которых все откладывается и откладывается. В местной газете пишут: про больницу, что это «больничный городок», про баню, что она будет иметь вид аэроплана, будет оборудована двумя душами. Между прочим, Гутя меня спрашивает на днях: - Ал. Павл., а что такое – тушь? Я объясняю, что это вроде чернил и т. д. Зачем же, - говорит, - в бане их две будет? В газете пишут… Ну, тут я понял о чем она и объяснил ей, что такое «душ». Накануне праздников все школы должны были устроить экскурсии на «новостройки» - об этом тоже публиковалось в газетах.
Собирался сегодня побывать еще раз на Иртыше, да находился с демонстрацией – отложил прогулку на Иртыш до завтра, хотя, судя по вечеру, завтра, наверное, пойдет снег и, наверное, уже конец осени… Зима…
Целую своих дорогушек. Крепко обнимаю свою милую жинку. Приласкай за меня сынку. Твой Шурка.
12 ноября 1934 г.
Дорогая Люба! Писал тебе предыдущее письмо (7/XI) и ждал снега. Снег, верно, начался ночью и шел весь день 8/XI. Снег шел небольшой, но при очень сильном ветре. Вообще погода была отвратительная; моя прогулка на Иртыш не состоялась, и я весь день сидел на квартире, читал, занимался починкой тужурки и пр. В этот день порадовала меня твоя открыточка с поздравлением, а вместе с ней получил газету «Известия» с таблицей выигрышей. Опять выиграл, но только совсем маловато – всего 25 руб. На безденежье и то деньги. 9-го с утра пошел на почту, чтобы справиться об отправке посылки; узнал, что почта ходит на Любино, уже по зимнему пути. На следующий день понес посылку в полной уверенности, что она будет принята безо всяких разговоров. Масло упаковано в банке, банка зашита в трикотаж и без швов (ты, наверное сразу догадаешься, что я использовал для этих целей) и ровненько завязана шнуром от сынкиного перемета. Какое же мое было удивление, когда почтарь заявил, что в такой упаковке (банка) посылка не может быть принята. Нужно, говорит, банку запаять, а потом упаковать ее в ящик. Попробовал я, было, возражать, позвали завед. почтой и все-таки мою посылку не приняли. Пришлось тащить ее опять на квартиру: и дела не сделал, и на работу опоздал. В тот же день отыскал ящик (довольно большой), вечером выкроил из него и сколотил ящичек для банки и снова запаковал посылку. На почте опять, было, возразили: зачем упаковка с заплатой, но на этот раз не так уж энергично (мне казалось, что больше для вида), и посылку приняли. Хоть, кто их знает, может быть вернут ее откуда-нибудь с дороги – бывали и такие случаи. Посылку направил тебе вчера, но с ночи началась оттепель и сегодня, похоже, растает весь выпавший снег. Хотелось мне, чтобы вы скорее получили масло; когда-то оно дойдет до вас…
Поздравляю тебя, дорогая моя жинка, с нашим днем воспоминаний. Как-то ты сегодняшний день проводишь нынче… Я с утра сегодня в ОКРЗУ, была сплошная работа. Сейчас (около 3-х часов) почти ее закончил и решил тебе черкнуть. Вечером предполагаю попасть в баню – теперь она открыта во все четные дни. И совсем вечером, к ночи, мечтаю почитать – у меня есть очень интересная книжка. Вот и день пройдет, пройдет по-будничному и в работе, чтобы не слишком отдаваться счастливым, но теперь далеким, далеким воспоминаниям.
Правда, вчерашний день, неожиданно для себя, я отметил посещением кино. Второй день в Таре идет картина «Челюскинцы». Считал непростительным для себя не быть на этой картине, хотя и в тарском оформлении. Картина очень понравилась. И особенно как-то тронули за сердце, для других может быть и не приметные, уголки Ленинграда и Москвы. На секунду где-то вдалеке мелькнул Исаакиевский собор… вокзалы и площади Москвы. Это, конечно, не помешало общему восприятию картины, но ведь если б я смотрел эту картину там, вместе с тобой, уверен, что эти уголки и для меня, как и для других, остались бы совсем неприметными.
На днях, как получу зарплату, пошлю тебе денег. Ста то рублей не выкроить будет, но, благодаря выигрышу, рублей 70-75 все-таки наберется. В ближайшие дни поджидаю от тебя и от сынки писем.
Купила ли сынке обувь, как предполагала? А в чем ты сама-то ходишь: ведь у тебя ни пальто приличного, ни обуви? Когда же все это кончится?.. Крепко целую жинку, как тогда… 13 лет назад… Целую своего роднушку сынку, которого тогда еще не было… Твой Шурка.
19 ноября 1934 г.
Дорогие мои роднушки! Вчера был выходной день, и я вчера собирался вам написать. Поджидал целый день писем – твоего, Люба, и сынкиного. Писем не было. Твое письмо я получил сегодня. Не весело ты провела праздники, не отдохнула ничего, даже ночь не спала и в довершение ко всему этому болела… Ты не пишешь, Люба, что у тебя, прошла праздничная болезнь или все еще чувствуется недомогание? Береги себя, роднушка…
Перед выходным днем, 17/XI, выдали зарплату, и я в тот же день послал тебе 75 руб. – у тебя совсем скверно с деньгами, ты стала задерживать плату за квартиру, и, мне кажется, что вам с сынкой не хватает даже на самое необходимое питание. Прямо не представляю, какой придумать выход из положения… Больше зарабатывать? Но где и как? Другой раз подумаешь сесть за какую-нибудь, ну, хотя бы не очень большую, работу, статью для журнала или брошюру – но неопределенность – кто ее примет, нужна ли она – отбивает всякое желание. В местной газете статьи помещают, правда, за них не платят, но если послать что-либо в центральный журнал, то, мне кажется, что одна лишь марка, что работа из Тары, предопределяет ее судьбу. Не знаю, может быть я ошибаюсь… Но, во всяком случае, такое настроение очень мешает работе. Одна статья по кормодобыванию (критика статьи Белорусской опытной станции) мною уже месяц тому назад написана наполовину. Но как-то в процессе работы пораздумался – и, в итоге, статью забросил. Другой же какой-либо работы здесь, должно быть, не найдешь. Иногда приходит в голову мысль: не просить ли перебросить меня в какое-нибудь другое место из Тары. Но опять неизвестность – а лучше ли будет там? Мне, откровенно говоря, лично для себя все эти разницы не важны, это «лучше ли» я расцениваю исключительно с точки зрения возможностей больше помочь вам.
Нового в Таре ничего нет. Сейчас стоит зимняя погода, лежит снег, но сравнительно тепло, так что из валенок и шубы я вновь перебрался в ботинки и пальто. Базары сейчас большие, и особенно много мяса. Последние два базара навезли много гусей – хорошие гуси, вроде того, что я в прошлом году посылал, продаются по 12-15 руб. за штуку. У меня есть желание купить гусятинки или свининки и послать вам. Правда, свинину сам почти не покупаю: за последний месяц в округе сильно растет заболевание свиной чумой, большой довольно падеж; побаиваюсь, как бы не нарваться на такую свинину. Скоро, кажется, в первых числах декабря, откроется зимняя ярмарка. Нужно бы скопить к ней деньжонок и послать вам более крупную посылку с маслом и мясом. Как я узнал, нынче посылки принимаются до 16 кг., были бы только деньги, а послать будет можно. К тому времени, наверно, узнаю от тебя, как дойдет первая посылка – в целости ли и как долго. Ты мне сразу напиши об этом.
Что-то сынок не написал мне за праздники. Поленился что ли сынка или некогда было? Тебе, роднушка, спасибо за письмо, а от сынки его жду.
Крепко целую дорогую жинку! Целуй за меня сынку. Твой Шурка.
15 декабря 1934 г.
Дорогая Люба! Уже порядочно прошло времени как я писал тебе… Хотелось обделать всякие дела – с посылкой, с деньгами, чтобы в письме лишь сказать: «все в порядке». Но этого порядка, оказалось, нет и сегодня, Правда, деньги я тебе сегодня послал – 150 руб. Посылка же не готова. Затруднение с маслом. Масла на базаре почти не бывает, а если и появляется редкий продавщик, то цена не ниже 15 руб. за кг. и, несмотря на это, огромная очередь… Не знаю, чем вызвано отсутствие масла на базаре и долго ли это будет продолжаться. Мяса, рыбы много, а гусей уже совсем нет. Очень обидно, что задержали деньги и выдали их после ярмарки…
Был у Гути на днях председатель колхоза «Большевик» - ты его знаешь, а особенно хорошо помнит его сынка: это он к нему обыкновенно прилаживался, чтоб съездить попоить лошадь. Я разговорился с этим председателем – оказалось, что у них есть излишки масла, и они продают на месте по 13 руб. кг. Третьего дня Гутя уехала в деревню, и я попросил ее захватить на меня масло из колхоза. Дня через два она должна приехать, и, если привезет, то постараюсь собрать посылку за выходной день, чтобы числа 19-20/XII ее отправить. Не привезет масла – придется ждать следующего базара и опять ловить продавцов.
За неиспользованный отпуск я получил всего 168 руб.; у меня посчитали неиспользованными 14 рабочих дней, не считая выходных, и за каждый день по 12 руб. Мой план с валенками все-таки провалился. Сейчас пришлось внести в ОКРЗУ на дрова 40 руб., обещают достать по 13014 руб. за кубометр, а на базаре дрова 16020 руб., сравнительно небольшой возик. Тут предлагали из колхоза готовые валенки, примерял их – более или менее ладно сидят; просили 110 руб. У меня же был расчет сделать на заказ рублей за 90. Отказался от готовых валенок, а теперь уже их не сделаешь. Достаю вару, и хочу сам подшить свои валенки, может быть как-нибудь на зиму и хватит – я далеко не езжу и много ходить не приходится.
На днях получил из распределителя муку за декабрь – это должно быть последняя мука по карточкам. Можно было получить 4 кг. конфет по 6 руб. 40 коп. за кг. Пожалел денег, сахар пока у меня есть (еще около 1 кг.), и я взял конфет ½ кг. В распределителе было много мануфактуры – ситца по 3 руб. с копейками за метр. К сожалению, все с цветами, розовый – мне ни для чего не подходящий.
В прошлом письме я писал тебе, Люба, о настроениях в связи с сообщением о смерти т. Кирова. В тот же день, когда послал тебе то письмо, вечером, под тем же настроением, я написал большое заявление на имя прокурора СССР т. Акулова. Ты знаешь, я ведь давно собирался… Но лишь только садился за письмо – вставал всегда вопрос: - Зачем? Я уже писал, все равно останется без ответа… В этот раз эти вопросы совсем мне не мешали. Писал от души и, кажется, изложил все обстоятельно: и работу до…, и как разбиралось дело, и мою работу после, в частности, договор с Ин-том Экономики, работу в Таре. Писал и считал себя обязанным это сделать. Чем-то закончится это заявление?
Прости меня, дорогая, за это коротенькое письмо. Пишу между делом, вечером в ОКРЗУ. Занесу на почту по пути на квартиру, должно быть около 12 час. ночи. Сейчас очень много работы. Приступил к делу агроном, вместо Мезенцева, но далеко не с такими способностями и пока не в курсе всех дел. Приходится тянуть. Напишу сразу же, как отправлю посылку – на колхоз я все же надеюсь. И ты напиши мне, роднушка; от тебя уже давненько нет писем. Получил ли сынка мое письмо? Буду очень благодарен, Люба, если ты достанешь мне ту книжку, о которой я пишу сынке. Ну, всего хорошего. Крепко целую своих роднушек – дорогую жинку и сынку. Твой Шурка.
22 декабря 1934 г.
С Новым годом, с новым счастьем, мои дорогие роднушки! Третий год не приходится встречать этот день вместе. В прошлом году поздравлял вас из Тары, как и нынче, а еще годом раньше, сейчас хорошо помню, как посылал вам телеграмму из Воронежа. Люба, твое последнее письмо я получил 3/ХII; прошло уже 20 дней. Меня начинает беспокоить, не случилось ли чего у вас…
Сегодня, наконец, собрался и отправил вам посылку. Если она пойдет так же хорошо, как и предыдущая, то, по моим расчетам, ты получишь ее или накануне, или 1-го января нового года. Мой подарочек на Новый год… Хотелось бы мне, чтоб вы получили его 31/ХII. Довольно дорого стоит пересылка: на почте пришлось мне уплатить 25 руб. 60 коп. Правда, получился приличный вес – 13 кг. 700 гр. Посылаю вам 7 кг. масла, гуся, что-то несколько побольше 2 кг., кедровых орехов около 2-х кг. и небольшой мешочек с черемуховой мукой. Все это сибирские лакомства. Черемуховой муки я купил 3 стакана на базаре, просто, чтобы вы попробовали. Мою покупку увидела Гутя и «захаяла»: темный цвет, крупный помол, не сладкая мука и пр., и пр. Притащила мне своей муки и настояла, чтобы я обязательно ее тебе послал. Ну, я всыпал в тот же мешочек – ты отличишь ее по более желтому цвету и мелкому размолу. Ты ведь не знаешь, как употребляют молотую черемуху… С ней пекут шаньги – она идет вместо начинки, как повидло, или ее просто заваривают кипятком, подбавляют по вкусу сахарного песку и едят, намазывая или поддевая на хлеб. Я видал часто, как Гутя заварит этой муки целую глубокую тарелку, и ее ребята очистят в один присест; конечно, без всякого прибавления сахарного песку или другой сладости. Едят, причмокивают да похваливают; особенно старается Вася. Если найдешь применение черемуховой муке, и она вам понравится, напиши мне: можно будет послать побольше. На базаре иногда ее бывает много; продается по 40 руб. за пуд, т. е. так же, как и пшеничная мука. О кедровых орехах я уже давненько подумывал… Узнал, что их особенно много в Усть-Ишимском районе, и написал туда супругам Сыромолотовым (ты помнишь о них по разговорам о Марусе), чтобы при случае они переслали мне 2-3 кг. На днях в Тару приезжал т. Сыромолотов и привез мне 3 кг. с лишком. Заплатил я ему за это 10 руб. – он говорит, что даже больше, чем они ему обошлись. В этом районе некоторые хозяйства заготовили кедровых орехов по 200 пудов, продают их там на базаре по 40-45 руб. за пуд. В Таре орехов почти совсем нет, а если и встречаются, то продают их стаканами, по 80 коп. за стакан. Сейчас Сыромолотову сделали заказы почти все работники ОКРЗУ, так что в следующий приезд, он говорит, придется везти орехов мешка два. Все три кг., к сожалению, не мог тебе послать; никак не ушло в ящик, несмотря на то, что я заполнил орехами даже гуся. Около 1 кг. орехов осталось у меня. Масло удалось достать по 13 руб. кг. тем порядком, о котором я писал тебе в прошлом письме. Так что сынка будет кушать масло и знать, из какого колхоза оно, вспомнит и председателя колхоза – дядю Володю. Он был на днях сам, и я рассчитался лично с ним, а масло на два дня раньше привезла Гутя – мне 6 кг. и себе 2 кг. Дополнительно к этим 6 кг я еще взял 1 кг. на базаре, но уже по 16 руб. Вчера, пятница, базарный день, масла было много, но дешевле 16 руб. оно не продавалось. Вчера же случайно натолкнулся на базаре и на гусей. Их что-то долго не было, а вчера привезли порядочно. Цена от 22 до 25 руб. за пару. Я заплатил 12 руб. 50 коп. Так, понемногу, и собралось все, что хотелось мне послать…
И вчера, сразу после обеда, часов с пяти и до «самого конца света» (электричество наше гаснет в два часа ночи) я занимался упаковкой. Трудно досталось мне масло. Оно было все маленькими кусочками и крошками, так как нарубалось из бочки замерзшим. Мне пришлось все его оттаять и пережать, чтобы слепить в один кусок. Еще заранее я достал пергамента (совершенно чистого, не бывшего в употреблении), застлал им весь свой стол, предварительно намочив пергамент в кипятке (так меня научили спецы с маслозавода) и на пергаменте начал «жми-дави». Даже в пот ударило, а своего добился. Сегодня принес посылку на почту, и приемщик был вполне удовлетворен. У Вас, - говорит, -все очень хорошо, только шнур, вот, не пропущен через материю; ну, да ничего, это я сейчас сам сделаю. Тут же, на моих глазах, сделал как у них предписывается инструкцией. – Очень у Вас аккуратная посылка… А, знаете, ее приятно и принимать… она и дойдет скорее… На станции и на почте – везде сначала отправляют те посылки, которые аккуратно сделаны и никаких сомнений не вызывают… Так и пошла сегодня моя посылочка к моим дорогушкам. Мне самому было приятно послать ее. Только бы получили в целости. Гутя просила меня подождать с посылкой еще несколько дней. Она собирается резать своего борова и хочет дать мне свинины, чтобы я тебе послал. Но ты видишь, что в этот ящик уже больше ничего не могло уйти, а потом мне хотелось все-таки не задерживать посылку. Наверно то масло уже все израсходовала. Как вообще-то вы питаетесь? Думается мне, что неважно…
Днем отослал посылку, а пришел на обед – сразу же побежал в баню, даже не пообедавши. Дело в том, что неделю тому назад баня горела (это второй уже раз после вас) и была закрыта. Теперь ее подправили и сегодня неожиданно пустили в ход. Новая баня еще не готова. Я давно не мылся и боялся, что прозеваешь и опять неизвестно когда попадешь. Удалось хорошо, достал № 1 (вы с сынкой теперь представляете который) с ванной, хорошо помылся, принял даже ванну (это первый раз в Таре), пообедал, часик передохнул и теперь пишу это письмо.
Работы по-прежнему много. Новый агроном слабоват и помогает мало. Тут несколько дней я уходил из ОКРЗУ в четвертом часу ночи. Меня вызывал к себе председатель Окрисполкома и лично поручил одну работу в связи с разукрупнением Зап.-Сиб. края. Ты, наверно, читала, что выделяется самостоятельная и очень большая Омская область, центр будет в Омске. Так что я теперь не в Зап.-Сиб. крае, а в Омской области. Председатель Окрисполкома поехал в новый центр, и ему был нужен целый ряд материалов – вот я и сидел над ними. Та моя докладная записка понравилась и Окружкому, и Окрисполкому (я писал тебе о ней). И за последнее время, я замечаю, из Окрисполкома стали обращаться непосредственно ко мне. Третьяк только говорит: - Сходите к т. Комарову (или к другому лицу), Вас просили… Сейчас мне поручена организация с/х выставки к окружному съезду Советов (он будет 28/XII), и я подбираю материал для диаграмм, готовлю экспонаты, сговариваюсь и даю задания художникам, столярам и пр. Так что сверх основной, плановой, работы у меня, пожалуй, больше другой – агрономической, по всем линиям. Как-то мое заявление на имя т. Акулова? Я, между прочим, писал там, что о моей настоящей работе лучше меня могут сказать тарские окружные организации…
У сынки каникулы с 1-го января. Как он будет проводить их и где? Не думаешь ты свезти его на Сиверскую? Или по каким-либо причинам этого нельзя будет нынче сделать? Ты то ведь по-прежнему будешь сильно занята. Хоть бы мне поближе быть и к вам, и к железной дороге…
Что же вам пожелать на Новый год? Быть с папкой вместе, жить так, чтобы твоя работа, Люба, была тебе не в тягость, а доставляла удовольствие и отдых; чтобы сынка чувствовал не только мамину ласку, но и «строгости» папки… Сынке желаю хорошо, хорошо учиться и быть примерным пионером.
Крепко обнимаю свою дорогую жинку и без конца целую. При-ласкай за меня нашего сынку. Твой Шурка.
Г О Д 1 9 3 5
19 января 1935 г.
Дорогая Люба! По обыкновению, по привычке, беру бумагу и перо – чувствую, что давно не писал, и уже несколько дней беспокоит эта неудовлетворенная потребность писать тебе, но писать абсолютно не о чем. Так бесцветны, однообразны, тоскливы все дни, что, порой, просто теряешься и становишься в тупик перед этой непроглядностью. Что же дальше? А дальше… только что, на днях, мне сменили затрепанный документ; он дан теперь в новой редакции, именно – в нем указано, что «конец срока ссылки 2/III-1938 г.». Об этом я мог знать и раньше, путем простого счета: 2/III-1933 + 5, но как-то сознательно не считалось, сам себя обманывал. А теперь ясно это видишь каждый десятый день, когда развертываешь бумажку для отметки. Почти два года прошло, а до сих пор никак не примиришься с положением и все ожидаешь каких-то изменений, надеешься, веришь в них. Не знаю – или такова вообще человеческая натура, или моя природа имеет этот ненужный изъян…
В прошлом письме я писал тебе о положении с хлебом. Временно устроились таким образом: ОКРЗУ дает свою муку в хлебопекарню (ту муку, что получена со своих полей), получает хлеб и продает его сотрудникам по установленной цене. Вроде, как домашняя лавочка, Для нас оч. удобно: когда потребуется, и днем, и вечером говоришь Красникову (завхоз) – а ну, принесите-ка мне килограммчик хлеба, - он сейчас же приносит. Первые дни больше ½ кг. хлеба не давали, а теперь, кажется, можно до 2-х кг. В общем это дело меня устраивает больше, чем раньше – теперь хоть не обращайся к хозяйкам за выпечкой хлеба. На днях купил себе !,5 кг. сахарного песку (сахара нет) и тоже таким путем, что ОКРЗУ достало где-то два мешка сах. песку и продавало его сотрудникам. Хлеб у нас темный пшеничный (ты теперь представляешь его себе) стоит 1 руб. кг., ржаной – 90 коп.; сахарный песок продавался по 6 руб. 50 коп.
По газетам видел, что в Ленинграде и в Москве стояла оч. морозная погода (теперь, кажется, сменилась(. В Ленинграде доходила до –32, представляю себе эти холода – насыщенность воздуха дымом и какой-то особый скрип трамваев. В Таре –25-30 – это не холода. Сейчас стоит такая погода, так мороза не чувствуешь, идешь с открытым лицом и нет даже необходимости хвататься за нос. Как ты переносишь эти морозы – в комнате, наверно, холодно. А как ты в такой мороз шла на Сиверскую, не обморозилась? Как сынка там проводит время? Доволен ли? Ты напиши мне, Люба, о своих впечатлениях от Сиверской, кто там работает, те же лица или новые? Как себя чувствует Б. В., какая у него работа, пишет ли он чего? И вообще, что представляет сейчас из себя Сиверская опытная станция?
За твою заботу о книжке большое спасибо. Извини, что я несколько раз о ней писал: думал, что у тебя столько разных дел, что, наверно, не до поисков книги. Между прочим, я узнал, что вышла одна книжка Медниса (Ярославль), написал ему, и он мне прислал ее. Книжка также по вопросу об освоении новых земель. Сейчас подбираю еще литературу по этому вопросу. Около 50 книг и 20 журналов мне удалось нынче выписать через ОКРЗУ – убедил начальство в необходимости создания при ОКРЗУ специальной библиотеки.
Вчера послал тебе, Люба, 100 руб. Не знаю, удастся ли послать столько в следующий месяц. Меня сейчас подзатерло с деньгами. В общем я купил нынче 8 куб. м. дров; еще 25 руб. за них не доплачено. Кроме того, что-то придется предпринимать с валенками и брюками – и то, и другое, несмотря на мои заботливые починки каждую шестидневку, должно быть доживают последние дни. Зарплата пока не увеличена.
Жду от тебя письма с впечатлениями от Сиверской. Жду и от сынки писульки. Хоть он сейчас опять, наверно, занят уроками, но, может, выберет минутку и напишет папке понравились ли ему сибирские сласти, а также о том, как он отдыхал и развлекался на каникулах. Крепко обнимаю и целую своих роднушек. Твой Шурка.
24 января 1935 г.
Дорогая Люба! Тяжелое у меня настроение. Третий день собираюсь написать тебе, да как-то не пишется, перевариваю все в себе, один… Третьего дня я получил ответ на свое заявление прокурору СССР. Отвечает прокурор Ленинградской области. Привожу дословно: «Сообщается, что заявление Ваше, направленное Прокурору СССР – Леноблпрокуратурой рассмотрено и оставлено без удовлетворения». Подписал пом. обл. прокурора Федоров. Ответ датирован 14/I № 4/Смир. Вот и все. Ответ очень короткий – на открыточке. Не хочу, чтобы ты все то испытала, передумала и перечувствовала, что пережил я в эти дни. Откровенно говоря, мне хотелось даже скрыть от тебя этот ответ, не все ли равно… и во всяком случае лучше жить надеждой, чем знать неповторимость прежних дней и неизбежность мучится в Таре долгие годы – это мне, а тебе – одной воспитывать сынку, с боязнью о его будущем. Не хотел я писать тебе об этом ответе… Но ведь рано или поздно ты бы о нем узнала, и, кто знает, лучше ли бы это было… Сегодня, после целого дня раздумий, уже вот сейчас, поздним вечером, решился тебе написать.
Ты знаешь, Люба, в том заявлении я же буквально открывал свою душу. Писал я его под впечатлением от смерти т. Кирова – писал о всем – и что мне предъявлялось на следствии, как я просил очной ставки, последующие впечатления (о которых я тебе говорил), о своей работе и там, и здесь, об убеждениях. Самое главное – писал его совершенно искренне, так можно писать только один раз. И мне казалось, что, если только заявление дойдет по своему назначению, - результат может быть только один. Я ждал результата и опасался только того, что, м. б., заявление не дойдет, или дойдет и будет оставлено без рассмотрения. И, видишь, какой результат… Не могу понять, в чем дело. Прихожу к мысли, что я и тысячной доли не знаю того, что послужило поводом к моей высылке. Ведь не может же быть так, попусту, без всякого, на основании только того, что мне говорилось. И где же искать выхода… Почему так?..
В заявлении я ссылался на знающих меня работников-партийцев, в частности на Ник. Ив. Не думаю, чтобы к ним сейчас обращались – иначе результат был бы все же не тот, о котором пишут.
В эти дни работа не идет на ум. Ничего не делается. Забросил свою тему – ни разу к ней не вернулся, и в ОКРЗУ выполняешь все механически, по привычке. Говорить ни с кем не хочется, да и не с кем говорить, особенно по этому вопросу. Вперед боишься думать – мысль не идет дальше завтрашнего дня, а если и мелькнет, что целых три лета еще, что уже будет 40 лет, останется не жить, а доживать – стараешься загнать ее особенно далеко.
Представляю, как тебе, моя роднушенька, будет тяжело это письмо. Но не отдавайся отчаянию, Люба… А может быть ты больше моего свыклась с мыслью и необходимостью? Мне иногда так кажется. И не расстраивайся: довольно для этого переживаний. Мне уж лучше сегодня, и я опять скоро, не завтра, так послезавтра, через 3 дня – я опять возьму себя в руки и не только буду работать по прежнему, но опять, снова и дальше буду искать правды и путей для доказательства своей непричастности. Когда я пробежал открытку – первое впечатление, что меня кто-то так сильно ударил, что потерялась способность мыслить. А дальше мое состояние было таким, как будто уперся в стену лбом и так, что этой стены никуда не стронешь. Теперь я уже ищу выход, пока не знаю, не вижу его, но уже ценно то, что безнадежность ослабела и покачнулась. Ты, Люба, прими это известие сразу же, без раздумий, не как безнадежность. Мы с тобой потом перепишемся и вместе решим, как быть. Сейчас у меня еще ничего нет. Может быть я рано пишу тебе, не додумав до конца все. Опять появляется желание не беспокоить тебя, порвать это письмо и написать тебе через два-три дня, когда острота еще несколько ослабеет. Тогда те же самые мысли, но в других словах и сочетаниях, не были бы такими тяжелыми. Нет, оставлю. Ты скорее должна узнать об этом. Моя дорогая жинка хорошо поймет своего Шурку, а, может, и сама еще вольет ему бодрости. Когда ты будешь знать эти строчки – не забудь, что почта несет тебе уже другие и м. б. без тени пессимизма. Целуй нашего родного сынку. Крепко обнимаю и целую свою дорогую жинку. Твой Шурка.
8 февраля 1935 г..
Дорогая Люба! Только послал я тебе в прошлый раз письмо, как на другой день получил от тебя и открыточку от сынки. В тот же день появился в Таре Любовский и передал мне книжку. Видишь –все сразу; и эти дни 2-3-4 февраля у меня были днями особых воспоминаний о тебе, о сынке, о Ленинграде, Любов. мне рассказал, что был у вас несколько раз; я его подробно, подробно о всем расспрашивал, наверно, надоел даже. Еще раз узнал от него как выглядит комнатка моих роднушек, где какие вещи стоят. Первый раз он попал с черной лестницы, и, не будь тебя на кухне, ему бы не достучаться. Я так и представляю, как ты удивилась такому посетителю. От него узнал, что сынка почти уже поправился после болезни и выглядит ничего, рассказывал, как он настраивал моему сынке балалайку и играл ему. Любовск. удивляется, что наш сынка велик не по годам; я, говорит, поздоровался с ним за руку, а ручища-то у него – во! – больше моей. Посмеялся я. Рад, что сынка выздоровел и, как вы оба писали в предыдущем письме, с 25/II собирался пойти в школу. Тебе, Люба, много пришлось перенести с его болезнью.
Эти дни был здорово занят. Несколько раз подумывал взяться, хоть маленькое письмо написать тебе, да так и не удалось до сегодняшнего дня. Сегодня проводил заведующего в Омск. Пишу «проводил», потому, что на самом деле получается так. Если он или из Окружкома и Исполкома собираются в Новосибирск, в Омск – у меня всегда горячка. Каких только материалов не требуется, и сидишь над ними целые дни и ночи. Сейчас же т. Третьяк поехал по вопросам планирования посевных площадей, и мне особенно досталось туго. По заданию Омска написал докладную записку «О продвижении пшеницы на север». Если хочешь – это своего рода исследовательская работа получилась. Когда я прочитал ее завед. – сразу увидел, что он не ожидал такой работы; только и сказал: - У Вас вопрос освещен исчерпывающе и совершенно правильно. А я, действительно, раскопал данные по урожайности за целых 30 лет, начиная с 1905 г., проанализировал весь материал и выводы представил в виде тезисов. Не знаю, какая будет дальнейшая судьба этой записки; ее размножили, и он увез ее с собой. Вчера, уже совсем поздно, когда я передавал Третьяку весь материал и памятку, что нужно сделать в Омске (такую памятку приходится составлять каждый раз), я сказал ему: - Ал. Як., в памятке у меня поставлено девять вопросов, но есть еще один, десятый, который я не записал, но который хочу передать на словах: привезите, говорю, с собой из Омска плановика, а меня освободите на исследовательскую работу, Вы же давно обещаете. Опять только посмеялся: - Где же, говорит, я его достану, нет же работников, и , если Вас отпустить – в ОКРЗУ совсем некому будет работать. Посмотрим, что дальше будет. Вот, к весне, около Тары организуется опытное поле, и тогда что-нибудь устроим… Так, взгляд в нечто…, но я все-таки хочу добиваться своего и настаивать на переводе меня на исследовательскую работу. Каким путем это сделать – не знаю пока, думаю, что нужно, чтобы дали мне сейчас помощника, и за эти месяцы его подготовить. За этой спешкой и работой в последние дни у меня как-то поулеглась острота ответа прокуратуры. Я не забыл его, но хорошо все обдумал и наметил, что предпринять мне дальше. Помнишь, когда-то ты мне писала насчет правды… Примерно на тот же каламбур я недавно наткнулся у Чехова: «говорят, что есть правда, но это неправда». Несмотря на полную безуспешность всех моих ходатайств, у меня еще нет такого беспросветного пессимизма, я все же еще надеюсь… Всегда, при всей работе, при всяком раздумье, меня неотвязно преследует одна и та же мысль – «не может не быть».
Люба, ведь не может же быть так, чтобы за всю свою работу, которая и на Сиверской, и в Ленинграде, и здесь, в Таре, получает только одобрение или, на школьном языке, всегда только «уды» и «хоры» и никогда «неудов», чтобы за эту работу я нес наказание, и чтобы она не оценивалась. Не может быть так, хотя это наказание и свершившийся факт…
А если не может, вернее, не должно быть так, то, следовательно, есть какие-то пути и способы добиться правды. И их нужно искать – иначе же жизнь становится бесцельной. Иначе – ведь, что получается – ты отдаешь силы, всего себя на общее дело, и как бы за это являешься преступником, иными словами, разрушителем этого дела. Не может же быть этого, такое положение просто не воспринимается… Это ведь не мои мысли, я думаю, что каждый так мыслит. Есть здесь работники-партийцы, которые меня уже хорошо теперь узнали и которые мне сочувствуют. На днях мне было прямо заявлено, что мою работу очень ценят, и что я на очень хорошем счету. Хотя я и знал это, видел по своей работе сам, но такое отношение меня очень тронуло; я пока ни у кого ничего здесь не прошу в отношении себя, считаю, что меня еще плохо знают – но эта отзывчивость и желание помочь мне со стороны лиц совсем мне посторонних говорит за то, Люба, что я не являюсь каким-то отщепенцем, «чужаком», и что здесь, на месте, можно встретить помощь и содействие, чтобы добиться правды. Итак, моя славная, дорогая жинка, руки мои не опускаются, они еще крепки для того, чтобы искать то, что мне принадлежит. Те предыдущие письма, особенно первое, написанное под непосредственным впечатлением ответа – их можно уже считать недействительными. То настроение уже прошло, и я только жалею, что не выдержал себя, не выждал, и под излишней впечатлительностью заставил тебя взять излишнюю тяжесть. Но ты простишь меня, ты знаешь эти минуты, знаешь, как тяжело бывает тогда одному и как эта тяжесть облегчается, когда делишься ей с тобой. Ты уже давно делишь со мной все счастливые и тяжелые минуты, и я так привык к этому, что даже не представляю, как это можно с тобой не поделиться и не написать тебе о всякой новости. Вошло уже в привычку, другой раз и хотел бы временно умолчать (как в этом случае), да нет, где уж тут; повышенность или пониженность настроения, уже только это, чем бы они не вызывались, заставляет браться за перо и писать, писать, передавать тебе все…
Тебе спасибо, Люба, за хороший совет. Это в отношении того, чтобы мне самому написать Ин-ту по поводу своей работы. Почему и сам не знаю мне ни разу не пришла в голову эта мысль. А твой совет совершенно правилен. Мне бы давно пора это сделать. Ведь в договоре обусловлено, что если Ин-т в течение полугода (так, кажется) не сдаст мою работу в печать, то мне предоставляется право распоряжаться ею по своему усмотрению. Я так и напишу Тарасенко, дам ему срок для ответа и, если не получу его, попробую послать, если не всю работу, то отдельные части, в какой-нибудь другой Ин-т или исследовательское учреждение. Молодец, жинка! Сегодня уже не успею, но завтра, послезавтра, обязательно воспользуюсь твоим советом. Спасибо за книжку. Мне она очень подойдет. Правда, последние две недели этими вопросами не занимался, но сейчас, пожалуй, опять засяду и с удвоенной энергией.
Просьбу твою в отношении масла выполню. Сегодня был на базаре, масло продает только один колхоз, по 14 руб. за кг., масло мне не совсем понравилось, и пока его не взял. Потом, я думаю, что 2-3 кг. посылать крайне невыгодно, да я ящика такого не найдешь (я уже присматривал). Пожалуй, я пошлю тебе 5-6 кг., а там ты найдешь, как его реализовать, если тебе лично нужны будут деньги, а не масло. Сделаю это, как только получу зарплату за первую половину февраля, т. е. , что-нибудь около 18/II, а сейчас на всю посылку у меня не наберется монеты. Как это, не совсем тебя устраивает или - ничего?
Сынке сегодня не пишу; черкну как-нибудь на днях. Спасибо ему за открытку. Вася тоже получил, в один день со мной. Понравилось мне, что сынка вызвал его на соревнование по учебе. Представляю себе, как сынка «скучал» в моем кресле, между письменным столом и печкой, с книжкой и орешками. Целую моего сынульку. Крепко обнимаю и целую мою дорогую жинку. Твой Шурка.
16 февраля 1935 г.
Дорогая Люба! Едва выбрал время, чтобы черкнуть тебе – очень много прикопилось работы, хотя, правда, и писать-то особенно не о чем. Третьяк из Омска еще не вернулся; агроном в командировке в районе, а второго агронома до сих пор нет. Приходится работать за троих и днем, и вечером, да еще прихватывать ночи. Само собой, задуманная мной работа откладывается, никак до нее не доберешься… Организуется с 1 марта новый район – Тарский, я тебе писал об этом. Зав. РАЙЗО и его заместитель настоятельно зовут меня перейти на работу к ним; я не возражаю, все же ближе к производству и очень надоело работать плановиком. Пробовал сам говорить с зам. зав. ОКРЗУ, он меня утешил: - Напрасные мечты, кто же Вас из ОКРЗУ отпустит?.. Говорили с ним и работники РАЙЗО; тем он ответил: - Вот приедет т. Третьяк, привезет агронома и тогда отпустим. В общем надеяться не приходится на изменение работы, нужно дальше и больше тянуть все то же…
Сегодня получал зарплату. Боялся, что ее задержат или выдадут поздно, и я ничего не успею купить, а сегодня суббота, и до следующего базара еще целая неделя. Выдали зарплату, около часа, и я сейчас же смылся на базар. Заходил на него еще утром, до службы, и присматривался к маслу – масло было 14 руб. кг. Когда пошел днем, с деньгами, масла оказалось больше и уже по 13 руб. кг. Взял 6 кг., качество, как будто, приличное; во всяком случае, масло из колхоза, который я знаю как один из передовых. Так что «корова» есть, дело за подойником. Приглядываю уже несколько дней, но пока еще не нашел подходящего ящика. Если завтра удастся урвать время и где-нибудь достать ящик – за выходной день постараюсь упаковать посылку и выслать ее 19-го В общем, дело за ящиком. Денег за этот месяц, Люба, мне не удастся тебе послать. За масло уплатил 78 руб., рублей 12-15 будет стоить пересылка, да, наверно, придется платить за ящик. Остается только, чтобы протянуть до следующей зарплаты; хорошо, что этот месяц короче. Сегодня и себе закупил всяких продуктов, пожалуй, на все эти полмесяца. Сегодняшний день у меня получился вообще хозяйственный, пошел на самообслуживание… Вечером, в 8 часов был в бане, а сейчас, в 12 часов, сел за эту писульку. Кончу ее и завалюсь спать…
Спасибо тебе, люба… Я знаю, как тебе тяжело было читать то письмо и переживать известие, но в твоем письме ты стараешься меня успокоить. Теперь, из последующих моих писем, ты уже знаешь, что то гнетущее настроение более или менее пройдено мной, у меня еще живет надежда, и с этой надеждой я по-прежнему взял себя в работу. С этой надеждой и подъемом, уже после моего последнего письма к тебе, я ходил до начальника ОГПУ. К сожалению, его не оказалось в Таре, он в отъезде, и мое стремление пришлось несколько отложить. Тов. Любовский справляется о тебе и о сынке, расспрашивает, что вы пишете, и просил меня передать вам привет. Это я и делаю.
Остаюсь по-прежнему далеко, далеко от тебя и один, но по-прежнему с надеждой и мыслью, что скоро опять будем вместе. Крепко целую своих роднушек – дорогого сынку и милую, славную жинку. Крепко, крепко обнимаю. Твой Шурка.
23 февраля 1935 г.
Дорогая Люба! Пишу тебе совсем измученный, не знаю, много ли нацарапаю. Уже первый час ночи, а я еще в ОКРЗУ. Так третьи сутки и еще впереди двое или трое. Разрабатываю окончательный план посевных площадей на 1935; работа срочная – по постановлению правительства планы должны быть доведены до колхозов к 25/II, а у нас, в связи с выделением нового района и перегруппировкой прежних, получилась большая задержка, нет материалов в новых границах. Работаю с 7-8 час. утра до 1-2 ночи с перерывом на обед не больше часа. Масса счетной работы, районы присылают материал, написанный слепо, свет плохой, и это больше всего утомляет. Сейчас уже бросил работу, собрался идти на квартиру, да решил написать тебе. Не писал уже порядочно времени. И от тебя что-то нет писем…
На этой шестидневке послал тебе посылку. 19-го не удалось, отправил 20-го. Искал долго ящик; теперь знаю, где их доставать – в торгсине, там их много; заплатил за него 2 рубля. Он был несколько великонек, пообрезал… Послал 6 кг. масла и, потом, свинины, это от Гути. Я не брал, знаю, что они свою сами почти уже подъели, но она обижается, говорит, что специально отложила для тебя и не солила, как остальную. Предлагал за нее Гуте деньги, чтоб не быть в долгу, так не берет. Я, - говорит, - не Вам даю, а Люб. Ник., и Вы, пожалуйста, со своими расчетами не лезьте. Несколько грязновата свинина, у нее она где-то в чулане была спрятана, ну да ты найдешь, что с ней сделать, не пропадет у тебя. Вес посылки получился 8,5 кг., за пересылку заплатил 16 руб. 80 коп. Очень доволен, что удалось мне отправить еще масло; я думаю, что ты не все передашь соседям, а часть оставишь себе. Жалко, что не могу одновременно послать и денег. На посылку ушло почти 100 руб., и у меня опять, как говорится, в ажур. Долгов нет, прожить эти полмесяца есть на что, но больше чем до первого марта не хватит. Видишь, как все не совсем складно получается. Меня очень заботит – где же достать денег, чтобы мои роднушки опять приехали, бьешься, бьешься, а денег все же не видишь. И живу, Люба, очень, очень скромно.
Послал тебе посылку и поставил на ней свой адрес, еще ул. Зиновьева, а на утро понес на почту, вижу, что на нашем углу висит новое обозначение – ул. Кирова. Нигде не было опубликовано, ничего не сказано, а сразу стали переменять набивки на углах. Так что пиши мне теперь по новому адресу: ул. Кирова, № 27.
Нового, особенно – хорошего, совсем ничего. Два раза пытался побывать у нач. ОГПУ, но он приедет на день, да опять – в командировку, никак не изловишь.
Сейчас кончу письмо, и приятно будет тихонько пройтись до самой почты и обратно – до квартиры. Погода теплая, теплая; в ОКРЗУ даже душно, трудно заниматься; голова отупела. Пойду тихонько, чтобы поосвежиться, пойду и буду вспоминать своих роднушек – что-то они сейчас поделывают перед выходным днем, отдыхают или тоже, как у меня работа… Ты, наверно, что-нибудь насчет стирки соображаешь и возможно, по обыкновению, не будешь спать ночь, а стирать до утра. Вот это мне очень, очень не нравится.
Свалю с себя эту срочную работу – много, много напишу тебе и сынке. Сынке-то все собираюсь написать и все откладываю; так, между делом, не хочется, хочется специально посидеть с письмом, а для этого «специально» никак не выберу минутки. Пусть простит меня мой сынка, и ты прости, роднушка, за эту короткую записочку. Крепко обнимаю свою дорогую жинку. Крепко целую моих роднушек. Твой Шурка.
17 марта 1935 г.
Дорогая Люба! Нового у меня ничего нет – жизнь без перемен. Предыдущее письмо писал, имея в виду, что мой предстоящий разговор что-нибудь даст в отношении надежд. Может он и дал, я не знаю. После 7/III я уже еще два раза беседовал, но главным образом о настоящей работе и не только о моей лично, но и о подготовке округа к севу. Что касается моего личного дела, то мне было сказано, что остался только один путь, а именно – доказать свою правоту своей настоящей работой. В данный момент писать еще куда-нибудь бесполезно, но что через некоторое время, ну, год, скажем, можно и нужно будет еще написать. Вот весь итог разговора; конечно, и ждать чего-либо большего не было никаких оснований, но как-то само собой, против воли, ждалось. Не писал я тебе уже порядочное время. Хотел сразу же, после первого разговора… и ты, наверно, ждала такого письма… но некоторая неудовлетворенность и, в связи с этим, пониженное настроение, ну, ты сама знаешь, - и пишу тебе, когда уже все поулеглось. Работы по-прежнему очень много – не вижу, когда выйду из этой волны. Весь свой план разработки определенной темы пошел насмарку, к этой работе совершенно не притрагиваюсь. Довольно часто мне приходится теперь помогать в работе тарскому РАЙЗО, где нет ни одного агронома. Кроме того сейчас проходит в Таре окр. партконференция, и мне пришлось опять вновь готовить выставку и бесконечное количество различных материалов, как для доклада ОКРЗУ, так и для других. Уже обычным стало, что возвращаюсь на квартиру после вечерних занятий не раньше 11 час., а очень часто в 1-2 часа.
За это время получил твое и сынкино письма, оба в один день, оба письма большие, а у сынки опять со стихотворением; у него прилично получается, главное, что содержательное стихотворение. Письмо же сынки – письмо совсем взрослого – и почерк, и изложение мыслей, и самые вопросы. Растет… и без папки…
Деньги – 120 руб. – я послал вам 13-го. Хотелось раньше, да ни у кого не мог достать в долг, вернее говоря, не у кого было доставать – работники ОКРЗУ почти все в командировке, в районах. 12-го вернулся семеновод – я у него и перехватил; теперь уже рассчитался с ним, так как вчера зарплату выдали. У нас пока никаких прибавок на хлеб еще нет, но за этот месяц не вычитают заем, он уже весь выплачен, и я получил облигации на руки. По твоему письму узнал, что посылка дошла в исправности: я побаивался теплой погоды. Ты спрашиваешь, что мне послать, так кроме сапог я сам не знаю что. Галоши едва ли имеет смысл – они оч. тяжелые, и пересылка их обойдется дорого. Здесь в магазинах есть галоши; правда, я не интересовался пока есть ли подходящие номера, но скоро придется поинтересоваться этим, так как весной нужно будет галоши покупать; старые отказываются служить. Из продуктов посылать ничего не нужно – сахар или песок здесь пока достать можно, а больше и посылать нечего; точно так же в магазинах есть мыло, и простое, и туалетное, спички, табак. Правда, бывают перерывы в снабжении, в завозе, но пока особенно длительных не было, разве что весной, в распутицу. Если для тебя не составит особых затруднений (и денежных, и в смысле времени), то купи и пошли, пожалуй, мне кепочку. Правда, на старой дыр еще нет, но она уже довольно порядочно засалилась – два года бессменно и зиму, и лето. Можно бы и здесь что-нибудь купить, да ведь ты выберешь лучше по вкусу, и притом, хоть на голове да будет что-нибудь ленинградское. Вообще же, Люба, это совсем не обязательно, по существу, кроме сапог, которые мне здесь удастся подправить, посылать нечего. А сапоги, если соберешься посылать, так лучше сейчас, в ближайшие дни, а то они попадут на пароход и пойдут до Тары больше месяца. Здесь, в распределителе, я купил 4 метра черного материала, вроде чертовой кожи, и думаю сшить из него толстовку – это у меня будет вместо тужурки, ходить на работу; еще дело остается за брюками. В Потребсоюзе есть, но думаю, что дороги – 30-40 руб.; хочется взять чего-нибудь подешевле. Приходится понемногу экипироваться; старое все поизносилось, а надежду на то, что экипировку скоро произведу в Ленинграде, волей-неволей приходится оставить. А ведь этим жил два года… Очень хочется повидаться с тобой, с сынкой, но как это устроить ума не приложу… Главное дело, работы без конца, и своя, и чужая, делаешь даже не знаешь за кого, но чтобы на этой дополнительной работе хоть что-нибудь приработать – об этом нет и помина. На днях попробую говорить по этому поводу с нач. ОКРЗУ; надежд на положительный результат особых тоже нет – с деньгами он вообще жмется здорово, а тем более он, наверно, будет жаться в отношении меня: ему идет в плюс всякий минус в отношении находящихся в таком же положении, как и я. Но какой-то способ нужно найти, чтоб увидеться, и сынка прав, что не отстает от тебя и хочет попасть к папке… Я писал сынке, что свой отпуск я наметил с 15/VI; теперь, в связи с твоим письмом, буду переносить на более позднее время, с 1/VII или м. б. несколько попозднее… Обо всем этом есть еще время – успеем переписаться, но самое главное – достать денег, это и самое трудное.
В Таре вчера закончилась ярмарка. Эта ярмарка была очень большой. Было много масла – по 12 руб. кг., мяса по 4-5 руб. кг. и особенно много деревянной и глиняной посуды. Я немного пострадал за ярмарку, правда, не на ярмарке, а в хлебном магазине (он помещается рядом с магазином ГОРПО). Зашел я туда за хлебом, народа – битком набито, пока я толкался и расплачивался за хлеб, в этой толкучке у меня из кармана вытянули рукавички. Это те, матерчатые, которые ты прислала мне из Ленинграда. За две зимы они порвались здорово, пальцы были с дырами и в обеих выпадала внутренность, но все же жалко, а главное – обидно, что так опростоволосился. На ярмарке довольно много было мануфактуры и галантереи, местные торговые организации постарались. Но к магазинам и лавочкам с этими товарами было не подойти – там все заполонили приехавшие колхозницы, каждая из них покупала помногу и подолгу. На улицах было большое оживление, езда на лошадях, много пьяных. Теперь все это оживление схлынуло, сегодня тихо и спокойно.
Это письмо пишу днем в ОКРЗУ. Начальник сегодня докладывает на партконференции. Все материалы, которые ему были нужны, я подготовил; за последними сведениями забегал он сегодня в ОКРЗУ в 9 часов. Днем относительно спокойно и тихо, я и пользуюсь этим, п. ч. на вечер, наверно с обеда, опять навалится работа и некогда будет написать тебе. Сейчас пришла почта, и на стол мне положили пачку очередных бумаг, пока еще за нее не брался.
Судя по твоему письму – у тебя очень много работы, и ты, наверно, здорово устаешь. Скорее бы лето, скорее бы попасть и отдохнуть роднушкам у папки… Папка не дождется этого времени.
Большое вам спасибо за большие хорошие письма. Я до них жадный, и, не успел получить, как опять прошу, чтобы вы их писали и посылали. Обнимаю и без конца целую. Твой Шурка.
30 марта 1935 г.
Дорогая Люба! Что-то давненько ты не писала мне; наверно, занята по горло… Придется ли нынче встречать вас, и скоро ли это будет? Весна вступает в свои права. В Ленинграде, я думаю, и помина нет о снеге. В Таре снега еще много, но дороги уже плохие. Если такая погода будет стоять, то дней через 7-10 придется оставить сани. Таяние снега задерживают только ночные морозы, которые доходят до 15-18 градусов. Днем же солнышко такое яркое и теплое, что по дорогам бегут ручьи. Интересно, что приезжающие из командировок за один-два дня пути под солнцем загорают, как летом. Крепко чувствуется весна, но до пароходов, пожалуй, еще больше месяца, да и от начала навигации до того времени, когда вы сможете тронуться в Тару, еще не менее двух месяцев. Долго еще дожидаться.
Часто подумываю, как вам удастся нынче поехать. Кроме денежного вопроса тревожат и дорожные мытарства. Согласитесь ли вы опять пережить и перечувствовать все перетряски, что пережили в прошлом году – все же очень тяжело было ехать и, особенно, выехать из Омска. Что касается денег, то пока я еще не напоминал о них заведующему, как-то не совсем удобно, но с его стороны никакого движения в этом отношении не заметно. Правда, оснований на оплату по совместительству в данное время я имею еще больше, чем неделю тому назад. Дело в том, что единственного агронома, который работал со мной, откомандировали временно а тарское РАЙЗО. Я предлагал свои услуги на это откомандирование, но меня все-таки не отпустили, и не почему-либо, а ОКРЗУ предпринимает все, чтобы задержать меня в своем аппарате – все-таки я заменяю здесь троих работников. В связи с подготовкой к посевной работы очень много. Целый день таскают к телефону, то выдаешь наряды на семена, на горючее, то инструктируешь, и своя непосредственная плановая работа остается только на поздний вечер. Днем и некогда, и не сосредоточишься на ней. То, что агронома передали в РАЙЗО, дает мне большее право требовать повышения оплаты. Не знаю, когда и каким порядком мне дадут обещанное, но если до половины апреля я увижу, что со стороны завед. ничего в этом отношении не делается, буду опять говорить с ним. Все-таки, надеюсь, что деньги для вашей поездки так или иначе, да будут… Выдали зарплату за вторую половину марта. Получил дополнительные на отмену карточек. Мне добавили 12 руб., так что со следующей зарплатой, наверно, могу послать тебе побольше 100 руб. – буду стараться, чтоб ты получила эти деньги к 1 мая, и чтобы этот день вы отметили с сынкой по настоящему.
В выходной день выбрал свободную минутку и пробежал по тарским магазинам. Появилось много такого и в большом количестве, чего не было раньше. Много разного мыла, особенно туалетного, и цены подходящие – они были не так давно снижены. В нашем «булочном магазине» есть макароны, вермишель, рыбные консервы (судак). Хотел, было, купить баночку, да пожалел – стоят они 5 руб. 40 коп. Появилась сушка местного производства – 4 руб. 70 коп за килограмм; взял попробовать 200 гр. – не понравилась, что-то очень хрустит на зубах, зола что ли, или песок. Есть в магазинах и хорошее печенье, примерно такое, какое ты мне присылала в прошлом году – цена 8 или 9 руб. за кг., точно не знаю. В общем, свободная торговля дошла и до Тары. В этом месяце с товарами, наверно, неважно будет, из-за подвоза, но сейчас пока все есть.
Жду от роднушек писем. Крепко, крепко целую дорогую жинку и дорогого сынку. Пишите папке. Твой Шурка.
8 апреля 1935 г.
Дорогая Люба! Твое письмо по обыкновению получил на другой день после своего. Поздравляю тебя и с премией, и с выигрышами, правда, они не большие, но все же поддержка; ты пишешь, что часть денег отложила на поездку. Это совсем хорошо – маленькое начало есть, шансы на то, что мы и нынче увидимся – повысились. Свой отпуск я сменил с 15/VI на 1/VII, и этот срок уже утвержден администрацией. Там, позднее, можно будет его еще уточнить в зависимости от времени твоего приезда. Готовлюсь к приезду дорогих гостей. Не знаю, что сумею сделать, но сейчас поставил себе задачей, чтобы к вашему приезду иметь на огороде всякой зелени. В Таре нет семян овощей, и я написал в Омск Черноголовину, чтобы он привез с собой всяких семян – и огурцов, и редиски, салата, шпината, петрушки и пр. Черноголовин обещал приехать 15 апреля. Вот как мне везет: только что написал эти строчки, как приносят письмо от Черноголовина; оказывается, он может приехать только после 1 мая. Придется искать семян где-то в другом месте. Чтобы получить раннюю картошку, я уже сейчас разложил у себя в комнате на полу десятка три клубней, чтобы они проросли. Снегу в Таре еще много. Последние два дня стоит холодная погода, без солнца, и снег не тает. Настроение в последние дни не особенно важное, а почему - и сам не знаю. Накатилась волна апатии. Нужно бы побывать в УНКВД, начальник приглашал заходить, но как-то все не соберусь. Ты пишешь в том письме, что тебя интересуют результаты, теперь ты их знаешь, я писал тебе о них. Был я уже три раза, так беседуем об очередных вопросах округа; сейчас меня просили о соображениях – как лучше построить работу в ОКРЗУ; у меня кое-какие мысли есть, но пока еще не собранные в систему, и вот эти дни что-то не работается. Так, механически, выполняешь за день всю переписку, запросы у меня не залеживаются, но дальше, чтобы углубленно заняться каким-то вопросом что-то не получается. Возможно, причиной является то, что размениваешься по мелочам – и керосин выдаешь, и на семена пишешь наряды, шлешь заявки, даешь консультации и пр., и пр. Возможно, что это настроение – результат некоторой болезненности, «простыл», как здесь говорят, сильный насморк, и голова все время не свежая. А вернее всего, действует все вместе, в том числе и напряженность, с которой ждешь наступления весны, лета и вашего приезда…
На днях прочел в омской газете, что, по случаю распутицы, трактовые дороги закрыты, и все посылки уже оставляются в Омске до парохода. Аэропланы тоже перестали летать. Так бывает каждую весну, п. ч. на аэродром не опустишься ни на лыжах, ни на колесах. В этот месяц отрезан от вас особенно заметно; газеты и то приходят с большим опозданием и пачками; нет, нет, да и принесут сразу за три-четыре дня. А газеты сейчас интересные в связи с поездками министров и их приемами. «Известия» я прочитываю все – от строчки до строчки, особенно мне нравятся там международные обзоры т. Радека. Ты, наверное, тоже уделяешь внимание газетам. Еще в прошлом году я заметил, что ты стала интересоваться ими значительно больше, чем ранее, а теперь, наверно, еще продвинулась в этом отношении. В газетах, в журналах часто встречаю фамилии знакомых: в «Соц. Землед.» видел заметки Орлова, в журналах часто встречаю статьи Писарева и с пометкой под датой «Детское село». Выходит, что работает совсем по-прежнему. Почему нельзя мне? Этот вопрос, не смотря ни на что, должно быть никогда меня не оставит и фактически его острота или ослабление, которые зависят от разных, иной раз прямо от ничтожных причин, от одного слова или воспоминания, являются причиной тех или иных настроений. Не всегда в этом разбираешься, но если разберешься – корень настроений и работоспособности всегда находишь здесь. В Таре осталось быть ой, как много, а что дальше, за Тарой – боишься загадывать, п. ч. и сейчас мои ожидания и надежды пошли прахом. И не за себя страшусь – моя песенка, должно быть, спета, клеймо останется на всю жизнь, не вижу способа, чтобы снять его. Если оно снимается работой, то это не везде и не при всех условиях. В Таре таких условий, как будто, нет, и как ни работай здесь, пожалуй, больше плюсов моим непосредственным руководителям больше ничего не получится. Я не к тому, что нет стимулов к работе, в итоге все же работаешь не для того, чтобы как-то проявить себя (здесь, в Таре, это особенно ясно), просто жизнь зовет к работе, и я, и ты не можем не отдаваться ей и отдаемся полностью, со страстностью, с любовью. Меня беспокоит, что мое положение, наверно, безусловно отзовется и отзывается сейчас на тебе и сынке. Что его ожидает, и как сделать, чтобы он не почувствовал этого, боюсь и жду, что он потом меня будет упрекать, а за что? В чем моя вина?… Пишу и сам знаю, что тяжелые, нехорошие мысли, которые гнать нужно от себя, а не выкладывать на бумагу. Причина – это то же настроение. Не хотел даже поэтому только браться за письмо. Потом взялся, но с твердым намерением совсем не пускать этих мыслей, и все-таки дошел до них. Не обращай, моя роднушка, никакого внимания на все эти высказывания. Их опять скоро, на днях же, не будет у меня, и совсем они забудутся, когда буду встречать пароход, искать глазами своих родных, когда будем вместе проводить целые дни и опять бродить по Иртышу и другим уголкам под Тарой. Бедны они, мало красивы, и как далеки они от того, что есть хотя бы на той же Сиверской или в Вырице, где вы были на даче, но уже одно только то, что эти все уголки мы смотрели вместе и опять вместе будем бродить по ним, придает им особую привлекательность. Чуть представится возможность по сходу снега побывать на них – везде побываю. Скорее только приходили бы эти дни и месяцы. Жду не дождусь моих дорогушек, а сейчас крепко, крепко обнимаю, тысячи раз целую милую жинку и славного сынку. Не забывайте папку и шлите ему весточки. Твой Шурка.
17 апреля 1935 г.
Дорогая Люба! Вчера я получил твое письмо. Спасибо за него. Недоволен я только тем, что ты писала его в 3 часа ночи. Лучше бы поотложила до следующего дня, а то ведь и для сна не осталось времени. Каким-то далеким, счастливым и, кажется, неповторимым воспоминанием повеяло от твоих строк – о ванной комнате, о белоснежной сынкиной постельке, об уюте в комнате. Как будто бы я никогда и не жил в Ленинграде, все это был сон, и из Творина сразу попал в Тару. Творино и Тара во многом похожи, а, особенно, в отношении деревенской глуши и грязи.
Сегодня первый очень теплый день, можно даже идти без пальто. Ночью была сильная гроза (тоже первая) с яркой молнией и раскатами грома. Снега на улицах Тары и в полях еще порядочно, но больше того - грязи. От ОКРЗУ до квартиры я хорошо изучил дорогу: со всякими заходами, переходами с одной улицы на другую, с предосторожностями – дохожу до квартиры с сухими ногами (и то как-то один раз попал и зачерпнул в галоши), но если пойти на базар или вообще куда-нибудь в сторону от улицы Свердлова – то совсем гибель, пропадешь ни за что, придется руками вытаскивать галоши из грязи, а придя на квартиру – выжимать и ботинки, и носки. Поэтому и стараешься сейчас никуда не ходить. Ожидают, что, если такая погода будет стоять, то Иртыш дней через 10 тронется, а за уходом льда, прямо следом за ним, и первый пароход покажется. Хочется, чтобы скорее. Уже сейчас собираюсь обязательно пойти на пристань встречать первый пароход. За первым – второй, а там, может быть, не так много останется времени и до вашего парохода. Теперь вам ехать по знакомой дороге, не так будет страшно; не будете бояться, что не там сойдете или мимо проедете. Ты в последнем письме пишешь, что, возможно, удастся поехать с июня месяца и на целых три месяца – вот было бы славно: три месяца – это ведь четверть года, и ты бы отдохнула по настоящему и не так бы чувствительны были дороги… Вот только с деньгами туго, а ты еще как-то умудряешься откладывать. С заведующим пока не говорил, все собираюсь, но говорить придется, так как с его стороны в этом отношении никакой инициативы не проявляется. Слышал мельком, что финансовое положение ОКРЗУ сильно ухудшилось (на днях сократили бюджет), не хочется загадывать, но просто боишься при втором разговоре с заведующим услышать от него совсем другое и обратное, чем в первый раз. Но завтра-послезавтра решусь переговорить с ним во что бы то ни стало. Откажет – тогда придется предпринимать что-то другое. Со всех сторон ползут, между прочим, слухи, причем, со ссылкой на авторитетные источники, что Тарский округ ликвидируют сразу же после посевной компании. Часть работников довольна, что удастся уехать из Тары в более оживленные города – в Омск, в Новосибирск; часть работников определенно торопится оставить ОКРЗУ и перебраться в какое-либо из районных учреждений. Теперь в Таре и центр округа, и центр Тарского района. С ликвидацией округа ОКРЗУ, конечно, кончит свое существование. Поднимать сейчас снова вопрос об освобождении меня из ОКРЗУ, я считаю, пустое дело. По этому вопросу заведующий просто не будет со мной говорить, тем более, что в ОКРЗУ я сейчас единственный агроном. Я решил выяснить у заведующего – действительно ли есть какие-либо основания и решения о ликвидации округа. Третьего дня говорил с ним по этому вопросу, и он заверил меня, что все эти разговоры – одна болтовня, никакой речи о ликвидации округа сейчас быть не может. Ходил и такой слух, что округ не ликвидируют, но центр его переместится в еще более северный город – Тобольск. Я спросил заведующего и об этом. Насколько мне известно, ответил он, переносить центр из Тары в Тобольск не собираются. Не знаешь, кому верить. Но если здесь, в Таре, действительно будет развертываться опытная работа, а сейчас сюда перебирается опорный пункт, то я бы совсем не возражал вместо ОКРЗУ работать на опытном поле. Минус в переменах работы тот, конечно, что новое начальство будет еще в течение года-двух приглядываться ко мне, не сохранится и целостного мнения о моей работе, а, следовательно, мне труднее еще и еще раз апеллировать о пересмотре моего дела. Видишь, Люба, я, по-провинциальному, наполняю почти каждое письмо теми или другими слухами. Это влияние среды, обстановки; здесь этим живут – и оно находит отражение в моих письмах. Лично я мало придаю значения всяким слухам. Ты замечаешь, что за последнее время я стал реже писать; не знаю, Люба, если и реже, то только несколько и, верно, из-за работы. Последние дни к моей нагрузке по ОКРЗУ добавилась работа в связи с переносом опытного поля под Тару. Черноголовина здесь нет, и мне приходится помогать и в организационных вопросах, и в разработке схем, и в переписке по опытному полю с районами. Хочется наладить здесь опытную работу по настоящему. А потом, я сам навязал себе еще одну работу. В ОКРЗУ поступили годовые отчеты от 600 колхозов; ценный материал, но он здесь из года в год не используется, а остается мертвым капиталом. Я поставил перед заведующим вопрос о необходимости разработки этого материала и составил программу. Он одобрил все это дело и специально доложил о нем на президиуме Окрисполкома. Окрисполком выделил на разработку 1000 руб. и поставил срок ее окончания к 1/VI. Руководство работой возложено на меня, и мне предоставлено право пригласить на эту разработку до 6 человек счетных работников. Сейчас уже двое счетных работников выделены от ОКРЗУ и двое приглашены со стороны. Такой уж у меня характер захватистый на работу, мог бы оставить эти годовые отчеты без внимания. Пожалуй, никто бы особенно и не вспомнил о них, а работы без них у меня было бы меньше.
С огородными делами что-то не совсем хорошо получается. Похвастал я тебе на счет всякой зелени-петрушки, а семян достать не могу. Купил на днях на базаре семян огурцов – цены ужасные: малюсенькая чайная ложка стоит 1 рубль (это десятка два семечек, не больше). Купил я одну ложечку, а семена не растут, не всхожие, а других не видать. Картофель, правда, уже дал зеленые ростки. Тут еще одна мысль появилась: не взять ли мне поросенка. Один из колхозов предлагает породистых, примерно рублей за 35-40. К сожалению, нет сейчас денег, а то, пожалуй, взял бы; сейчас, первый месяц, как-нибудь прокормил бы, а там бы вы подъехали, и совсем легко стало бы. Может быть у кого-нибудь займу денег или подожду следующей зарплаты, и из нее выделю. Эту зарплату я послал тебе 14/IV – 150 рублей; думаю, что к первому мая вы ее получите, и, хоть небогатый, но все же праздник себе устроите…
Недавно прочитал в Сборнике постановлений Наркомзема о реорганизации Сиверской оп. ст. по крупному рогатому скоту в областную станцию по животноводству. Вероятно, будет расширяться штат и объем работы. Вообще в опытном деле, должно быть, происходит большая перестройка; ты пишешь, что ликвидируется Ленинградский Ин-т Экономики, но до Тары все это новое в опытном деле или совсем не доходит или доходит в таком виде, что не скоро поймешь, в чем дело. За эти два года я, наверное, очень и очень отстал, а в перспективе – еще целых три года… Лучше не писать об этом, а то опять придешь к выводам очень мало утешительным.
Жду своих роднушек… Время вообще идет очень быстро, но вашего приезда, кажется, не дождешься. Крепко целую дорогую жинку и своего родного сынку. Твой Шурка.
1 мая 1935 г.
Дорогая Люба! Не писал тебе, кажется, целую вечность… Составляю план посева на 1936 год (уже) и, кроме того, план посева на 1935 год по организациям. Вчера должен бы быть выходной день, а мне пришлось, почти без перерывов, целый день, до 12 часов ночи, сидеть в ОКРЗУ и, кроме того, взять работу на квартиру и просидеть с ней до 4-х часов утра. И нужно было, и хотелось сделать ее к 1-му мая, чтобы хоть один-два дня чувствовать себя не связанным. Вот и нажимал. Сегодня днем сдал работу, и завед. остался доволен. Идите, говорит, теперь – отдыхайте. Был на демонстрации. День выдался очень хороший – солнечный, теплый, ходили без пальто, и даже грязь на дорогах повысохла. Вся демонстрация заняла не больше часа времени. Собрались в ОКРЗУ, затем подошли к Горсовету – это почти что напротив – на углу Свердлова и Дзержинского, перейти улицу; от Горсовета парами, по дощатым тротуарам (по средине улицы все же нельзя ходить) дошли по улице Свердлова до памятника Ленину, и здесь состоялся коротенький митинг. Все как-то бледно, натянуто – нет и не чувствуется той мощи, что в больших городах. Вечером в ОКРЗУ будет торжественное заседание и вечер «самодеятельности». Решил побывать там, хотя заранее знаю, какая это скучища. Завтрашний день решил использовать для всяких своих дел – починок в первую очередь, может быть вскопаю грядку на огороде для закладки там одного опыта, может быть схожу на опытное поле. В ОКРЗУ идти не собираюсь, разве только вызовут, а это весьма возможно – и тогда, конечно, все мои планы рухнут.
На Иртыше лед еще не тронулся, пожалуй, он пойдет, примерно, в те же числа, что и в прошлом году. Кажется, не дождешься вашего приезда. После предыдущего письма я, как и хотел, говорил с заведующим, вернее, напомнил ему об обещании оплатить работу по совместительству. Он ответил: - Да, да, помню и сделаю; сейчас я разбираюсь в денежных делах. В общем так ответил, что больше и говорить не о чем, осталось только ждать. Но после того уже еще полмесяца прошло. Завед. на днях собирается, как будто бы, в командировку, в район, на посевную, и когда еще возвратится и устроит. Ничего не сделаешь, и как ни неприятно по таким вопросам говорить, а придется на днях еще напомнить. Я ведь хорошо понимаю, что если не удастся получить здесь денег, то ведь, фактически, не на что будет вам приехать; нужно будет тянуть его. И потом, я не считаю эти обещанные деньги какой-то подачкой; мне кажется, я имею законное право их требовать, так как все же приходится работать за троих из-за недоукомплектования штата. А в ближайшие дни нагрузка как будто бы еще увеличится: уходит в Красн. Армию техник по борьбе с вредителями, и заменять его кроме меня пока некому.
Сейчас в Таре 4 час. дня, по ленинградски это 1 час. Самый разгар демонстрации. Ваша комната, наверно, на замочке… Уже три года майские дни без роднушек. Сегодняшняя тарская демонстрация мне напомнила еще почему-то майские демонстрации в Сиверской, когда во главе с Дешевым шагали по грязи из Белогорки в Старо-Сиверскую; у меня где-то сохранился и снимок этой демонстрации.
Несколько дней как снял очки и хожу в пенсне, разболелось ухо; пришлось даже обратиться в амбулаторию, к врачу. За ухом появилось что-то вроде экземы – мокнущие болячки. Врач объяснил, что это от очков и сказал, что хорошо, что я к нему обратился; болезнь может быстро распространиться по всему уху и щеке. Выписал мне спирта и какой-то мази; как будто бы сейчас лучше стало.
Как у сынки глаза? Ты об этом мне давно уже не писала. Продолжает ли он ходить в амбулаторию или только дома, ты сама ему промываешь и прижигаешь. И, вообще, в каком состоянии глаза – можно надеяться, что глаза будут излечены совсем, и болезнь не отразится на зрении, или до полного излечения еще далеко?..
Гутя сейчас в постели, еле-еле начинает ходить. У нее опять была операция… Глашу, нижнюю хозяйку, ты приедешь – не узнаешь. После родов ее так разнесло еще, что не знаю, как только ходит. У Гути с Михаилом что-то не ладно. Тот не заплатил за дом ни копейки (покупали они пополам), да и за квартиру, кажется, не платит. На работах не уживается: за зиму перешел на третью работу и, похоже, что отовсюду тащит все, что попадет под руку. Частенько устраивает попойки или возвращается домой таким пьянецким, что еле ползет, а дома устраивает скандалы, вплоть до драки. Глаша очень боится за этого ребенка, чтоб он не изуродовал его, как Петю.
На праздник получилось так, что и денег не выдали (зарплаты), и на базаре последние недели достать нечего (из-за распутицы). Я уже недели две сижу без масла, а сейчас – и без мяса. В столовку же идти не хочется. Гутя резала перед праздником теленка, так я «подъехал» и попросил мне продать окорочек.
Она думала посылать его в деревню, матери, но отдала мне. Вытянул он 3 кг., по 4 руб. за кг. Она же и поджарила мне его. И я все эти дни питаюсь телятиной – и утром, и вечером, и в обед. Можно бы молоко доставать, да как-то не могу я к нему привыкнуть, не пьется. Вот, разве, опять вместе с вами, на вас глядя, за компанию. Жду своих дорогих роднушек. Напиши мне – неужели верно нынче можно будет поехать вам на 3 месяца. Вот было бы славно – и погуляли бы, и ягод бы поели. Или это только твои предположения?
Крепко, крепко обнимаю свою жинку, крепко целую. Приласкай за меня сынку. И вместе с ним черкните папке, как встречали 1-го мая. А, может быть, ты сегодня тоже пишешь. От тебя тоже давно нет писем. Крепко целую. Твой Шурка.
7 мая 1935 г.
Дорогая Люба! Еле-еле выбрал время, чтоб черкнуть тебе несколько строчек. Жду твоего и сынкиного письма; думаю, что за праздники вы написали папке, но пока нет еще этих дорогих листочков и строк. Иртыш прошел. Вчера был первый пароход – «Ленинград». К моему большому огорчению, мне не удалось его встретить и видеть, несмотря на то, что вчера был выходной день. Пришлось безвыходно и день, и вечер сидеть в ОКРЗУ, так как работа не ждет, а почта изо дня в день несет все новые задания. Приходится довольно тяжело и, откровенно говоря, порядочно поустал. Черноголовин, зав. опыт. полем, с первым пароходом не приехал; не знаю, он почему-то нынче очень задерживается в Омске. В округе во всю начался сев, и на опытн. поле заложили первые опыты; схемы прорабатывал я. Зав. ОКРЗУ сегодня уезжает в командировку, и я, чувствуя, что мое дело опять затягивается, снова пошел к нему. Оказывается, он сам ждал приезда Черноголовина; он хочет провести мне дополнительную оплату не по ОКРЗУ (в ОКРЗУ, говорит, очень сильно урезали бюджет), а по опытному полю. Вы, говорит, все равно им помогаете, и я скажу Черноголовину, чтобы он установил Вам оплату. Это меня, конечно, устраивает, дополнительный заработок, но Третьяку я все же сказал, что и в ОКРЗУ мне приходится работать за агронома (даже не за одного) и что, казалось бы, не дожидаясь Черноголовина, можно бы сейчас, хотя бы немного, компенсировать за счет ОКРЗУ.. В общем, разговор кончился тем, что он подписал чек на 100 руб. за работу по совместительству за апрель мес. На днях эти деньги получаю и перешлю тебе их, наверно, вместе с зарплатой, т. е. около 16/V. Все это очень немного, но ты, Люба, по письмам видишь, наверно, с каким трудом это достается. О дальнейшем придется оставить разговор до приезда Черноголовина. Из разговора с Третьяком я вынес еще то впечатление, что он, как будто, действительно собирается предоставить нынче возможность работы на оп. поле. Он вызывает в ОКРЗУ одного агронома из Усть-Ишима; тот как будто бы уже выехал, и на днях вернет агронома, откомандированного в тарское РАЙЗО. Мне будет значительно легче. Кроме того, сегодня, в связи с задержкой в Омске Черноголовина и с выездом в Знаменку Кузьмина ( работник оп. поля), Третьяк вдруг обращается ко мне с тем, чтоб здесь, под Тарой, я сам заложил опыты. Вы, говорит, можете заходить в ОКРЗУ только на 2-3 часа вечером, а днем работайте на оп. поле. Так что с завтрашнего дня пойду сеять; от этого сейчас пока мне не легче, но все-таки – большое удовольствие – быть в поле, на солнце, а не за стенами, в накуренной комнате. В Таре, между прочим, оборудовали звуковое кино. Вечером 5 мая был на самом первом сеансе. Измучился. Сеанс должен был начаться в 8 час. Все шло, как следует. В «фойе» играл «оркестр». Перед началом сеанса выступил директор кинотеатра с речью: организовали, мол, звуковое кино, не все пока ладно… несколько хрипит и звук слабый, но этот звук мы ликвидируем (так и сказал). После речи ждем 10 мин., 20 мин. – не начинают… Опять выходит директор: маленькая неполадка, не волнуйтесь, через 10 минут начнем. Так прождали до 10 ½ час. Второй сеанс уже отменили Наконец, начали. Картина – «Киров». Ну, Люба, испортили ее совсем. Не звуковое кино, а не знаю, как и назвать – ни одного слова не поймешь, только хрип и шум. Очень жалко; хотелось бы посмотреть эту картину в настоящем кинотеатре.
Ну, кончаю, дорогая жинка. Время около 12 час. В ОКРЗУ уже никого. На улице пошел дождь, сегодня вечером погода начала меняться. А я сейчас еще думаю снести письмо на почту. Приду на квартиру и, пожалуй, еще займусь пересадкой огурцов (они у меня взошли) из ящика в бумажные пакетики.
Жду от роднушек писем и весточки – когда вы думаете приехать и на сколько. Крепко, крепко целую. Поцелуй за меня сынку. Твой Шурка.
30 мая 1935 г.
Дорогая Люба! Такое настроение скверное, что и писать не хочется. Не писал я тебе очень давно, ждал сегодняшнего дня, надеялся, что сегодня буду переводить тебе по телеграфу деньги и телеграфировать тебе, когда ты предполагаешь выехать. А вышло так, что приходится снова ждать… У меня есть полная договоренность с завед. оп. полем т. Черноголовиным, от него письмо к т. Третьяку и договоренность с последним, что мне выдадут зарплату по оп. полю за апрель и май месяцы, всего 300 руб., по 150 руб. за месяц. Я и надеялся, что сегодня удастся все это оформить. Тов. Третьяк уезжает сегодня в Омск дней на 5-6. О выдаче мне зарплаты я говорил с Третьяком еще раньше, 26/ VI; он особенно не обещал мне устроить это до своей поездки, п. ч. на счете оп. поля сейчас нет ни копейки, а ОКРЗУ тоже обедняло, и оплатить мне взаимообразно, из каких либо других статей, довольно трудно. Но т. Третьяк все-таки хотел посмотреть, и у меня, откровенно говоря, была надежда, что я получу деньги до его отъезда. Теперь же обстоятельства складываются так, что раньше 10/ VI я едва ли смогу послать тебе эти 300 руб. Тов. Третьяк при поездке в Омск добьется оттуда перевода средств на оп. поле и уже, вернувшись в Тару, выпишет мне из этих средств причитающуюся зарплату. Достать такую сумму взаимообразно, у других сотрудников, не представляется возможным, и опять, и снова приходится ждать и ждать.
Ты, роднушка, мне совсем редко пишешь. Я думаю, гадаю и все-таки не знаю до сих пор, когда примерно и на сколько тебе можно будет приехать в Тару. Если эти 300 рублей я переведу, то можешь ли ты сразу выехать или у тебя это связано с временем отпуска, и ты раньше какого-то определенного срока все равно не можешь выехать? Какой этот срок? Люба, 400 руб. на всю поездку тебе, конечно, недостаточно, но, думаю, что сюда-то ты сможешь доехать, а здесь за июнь и июль мес., кроме основной зарплаты, которая пойдет на продовольствие, я все же надеюсь получить еще 300 руб. Так что, если у тебя есть боязнь застрять в Таре из-за денег, ты откинь ее и собирайся, пусть это будет не с таким денежным фондом, как это было в прошлом году.
Живу по прежнему. Свободного времени совсем нет. Порядочно занимает времени работа на оп. поле, которую приходится выкраивать без ущерба работы в ОКРЗУ – или вечером, или утром; иногда ухожу в поле и днем. Сейчас готовлюсь к высеву коллекции кормовых трав, примерно, в 170 образцов; сеять начну, наверно, числа с 6-10 июня. Посадил кое-что из овощей, в частности, ранние огурцы для себя и в поле 10 кг. картофеля.
Затяжка с деньгами меня все-таки мучает, и ничего я не могу сделать для ускорения. В прошлом году в это время вы уже были в Таре. И сегодня приходит из Омска «Ленинград». Как было бы хорошо вас встретить…
С деньгами за этот месяц, особенно к концу его, у меня получилось туго. Подвел еще хлеб. Почему-то за последние дни серый пшеничный хлеб (рублевый) и ржаной продавались в очень ограниченных количествах, и их почти невозможно было достать. Пришлось покупать полубелый хлеб (1 руб. 80 коп. за кг.), а у меня, ведь, ежедневно выходит хлеба ровно 1 кг. Маленько занял денег, да завтра обещают выдать зарплату, так что со всеми рассчитаюсь. Понесу в починку примус, он у меня уже месяц не работает, что-то неблагополучно с клапаном, где ходит поршень. Не знаю, починят ли еще здесь. Пользуюсь пока примусами хозяек, у них у обеих есть; они моим примусом также частенько пользовались.
Жду роднушек. Если не соберешься написать мне, то телеграфируй, Люба, когда ты думаешь выехать. Крепко целую дорогую жинку и сынку. Скорее бы… так хочется быть вместе. Шурка.
5 сентября 1935 г.
Дорогие Люба и сынка! Скучно как стало папке без роднушек, места не нахожу, а тут еще «хворость» привязалась, ничего не делается. Твою, Люба, телеграмму я получил 1-го сентября вечером (целый день был в поле), очень обрадован, что вам хоть в Омске посчастливилось, не задержались там долго. Как это вам удалось? Хотел написать в тот же день, как получил от вас телеграмму, но до сегодняшнего дня не собрался, а сегодня, по моим расчетам, вы уже в Ленинграде, у себя на квартирке, приводите ее в порядок. Что, ничего не случилось, все благополучно? Благополучно ли доехали на пароходе, как добрались в Омске до вокзала, как ехали в поезде – без приключений? В каком виде довезла ты, Люба, масло? Обо всем, обо всем напишите мне, выберите время, хотя знаю, что вам сейчас очень некогда.
Проводил тогда я вас, далеко видел пароход (он, к тому же, тихо шел, не торопился), а на палубе долго разглядывал тебя и сынку; нарочно пошел низом, по Иртышу – на квартиру идти не хотелось. Пришел на квартиру в пятом уже часу, немного перекусил и сразу же, не прибираясь, завалился на постель, на пол, спать. Спал крепко; рассказывали, что приходила ко мне Виноградова, стучалась около часа, будила, да так и отступилась. Проснулся я от стука в окно, это был Красников; его послали за мной из ОКРЗУ. В Тару приехал начальник омского ОБЛЗУ и еще целая группа областных работников и, вот, я потребовался. Очень не хотелось идти, но пришлось; в ОКРЗУ задержали до 2-х часов ночи. Следующие дни канителился все с подготовкой к севу: то сеялки нет, то лошадей, то рабочих – целые дни толчешься, бегаешь, и все без толку. Виноградова к тому же заболела (грипп), и пришлось все одному. Сеялку устанавливал у себя во дворе. И так хотелось, чтобы сынка помогал папке: работа нашлась бы по нему и, пожалуй, даже была бы ему интересна. Не помню, кажется 29 или 30 пошел дождь (вы, наверно, попали под него или под Омском, или уже в Омске), так что опять задержка с посевом. В общем удалось выбраться на посев только 1-го сентября, с 6 час. утра и почти до 8 час. вечера был в поле, все кончил, устал порядком, но, как гора с плеч – уж слишком затянул с этой работой. Горло у меня все время чуть побаливало, чувствовалось, но я надеялся, что вылечивание идет к концу. Оказалось, что нет. На посеве пришлось и потеть, и стынуть; правда, одет я был тепло, и горло было завязано, но к вечеру 1-го сент. Я почувствовал, что с горлом хуже, а 2-го было уже совсем плохо. И, вот, все эти дни горло болит оч. крепко, температуры, кажется, нет, распухли железы и глотать трудно. Тщательно завязываюсь, регулярно полощу – первые дни – марганцовкой, а сейчас – солью с йодом, причем йода даю на стакан 10-15 капель, каждую ночь ставлю компресс; все это помогает плохо, пока улучшений не вижу. Не знаю, долго ли проболит, но надоело изрядно. Вот про эту хворость я и говорю в начале письма – и так-то тяжело, тоскливо, а тут еще эта боль при каждом глотке. Со второго числа отпуск мой временно прекращен, остались неиспользованными 6 дней, так их обещают дать мне несколько позднее. Это, пожалуй, меня даже устраивает. Все равно с больным горлом в поле бы не пошел, сидел бы на квартире, а теперь бы и отпуск кончился – и отпуска бы не видел, и поле бы осталось неубранным (а там у меня еще обмолот снопов и уборка картофеля). В ОКРЗУ же я договорился, что за эти дни никакой оперативной работы не веду, а только составляю проектировки посевных площадей на 1936 г. (из-за них, главным образом, меня и вызвали). Вчера и сегодня было совещание всех агрономов, землеустроителей, зоотехников и зав. РАЙЗО округа; это было сделано по распоряжению начальника омского ОБЛЗУ, который сам проводил совещание. Сегодня омские работники уехали, и моя работа также идет более или менее к концу. Думаю, что числа 8-го ее сдам, а там попрошу окончания отпуска. Только бы горло не подвело, не знаю, чем его лечить.
Очень доволен, Люба, керосинкой. Выручает она меня. Я держу ее в комнате, и когда только мне нужно, днем ли, ночью ли – она к моим услугам. Бегать на кухню не приходится. Правда, никаких особых кушаний я на ней не готовлю, но очень удобно вскипятить чайничек, а сейчас очень удобно подогревать полоскание. Разок сварил картошечки. Худо сейчас: масла на базаре почему-то не видать, я уже занимал у хозяйки кружечку, а то один простой хлеб. Сейчас и с хлебом неважно. После вашего отъезда мне ни разу не удалось достать пшеничного хлеба, все ржаной. Говорят, пшеничный иногда бывает, но очень немного, и я ни разу не мог его захватить. Не было и сахара; сегодня появился, и я 1 кг. взял. Все это, конечно, случайные и временные заминки, ты теперь сама хорошо знаешь, как у нас обстоит дело. Думаю, что в ближайший базарный день сумею достать и масло, отдам долг. Много на базаре меда, по 6 руб. кг.
Со стороны хозяйки посягательств на мою комнату пока нет. Может и не будет. Дело в том, что второй квартирант, ты его помнишь – Вас. Ив., с больными глазами, нынче здесь жить не будет. Он приехал уже на занятия и сразу же устроился в общежитии. Гутю я сейчас почти не вижу – она где-то пропадает, хотя с 1-го отпуск кончила и приступила к работе. В первый же день по приезде ее из деревни я договорился с ней, чтоб она обождала до зарплаты получать с меня за молоко и за чистку уборной, отдам ей сразу все, вместе с квартплатой.
Интересно, Люба, получилось с твоей телеграммой. Ты в ней даже не указала, что Смирнову, а – просто – Кирова 27. Принесли ее без меня и спрашивают «кому здесь может быть телеграмма с подписью Люба» - это так на телеграфе наказали посыльному. Ну, как только он так сказал, сразу же телеграмму у него взяли: «есть, говорят, у нас такой, кто от Любы ждет телеграммы».
Дизентерия в Таре еще свирепствует. Между прочим, на днях заболел агроном Сыромолотов, муж Маруси, и, кажется, тем же заболел у них ребенок. Я встретил Марусю на улице, так она говорить ни о чем не может, слезы.
Подводишь итог вашей поездки в Тару, и как-то сжимается сердце, и спазмы подходят к горлу. Вы были два месяца, и ты не отдохнула, только измучалась с больными, изнервничалась за работу и квартиру, и сынка приехал в Ленинград более слабым, чем уехал. Выходит – плохой папка, не мог устроить лучше. Теперь – когда увидишь вас, и увидишь ли? Перебираешь в уме все до одного дня, каждый свой шаг и поступок. Почему я не добился отпуска с первых же дней вашего приезда? Тогда казалось невозможным, а вот сейчас кажется, что все возможно. И так дороги все те минутки, которые удавалось быть вместе, вечера, шахматы с сынкой, наша единственная прогулка в лес – это, когда нашли куманику. Так хочется, чтобы они повторились и продолжались долго, долго. А мои роднушки далеко сейчас. И, возможно, за всякими хлопотами, за новостями, изгладилась уже Тара, и папка опять стал далеким не только по расстоянию, но и по месту в воспоминаниях.
Как встретили тебя, Люба, на работе, и как посмотрели на твое опоздание? Ты так его боялась, так тебе оно было неприятно, что поглощало последние дни все твое внимание. Как отнеслись к опозданию сынки в школу? Меня очень беспокоит здоровым ли он доехал, он был еще очень слаб после болезни, а вам предстояла такая большая дорога. Если вы выехали 31/IХ (вспоминал я, что сынка в поезде встречал день рождения), то в Ленинград приехали только сейчас, может быть даже в тот самый момент, когда я пишу это письмо.
Крепко целую своих роднушек и прошу не забывать далекого папку, который опять остался один, которому надоела Тара, которому так было хорошо и так не хотелось оставлять вашу каюту на пароходе, а хотелось вместе с вами поехать к себе, чтобы всегда, всегда быть вместе..
Жду от роднушек писем. Твой Шурка и сынкин папка.
12 сентября 1935 г.
Дорогая Люба! Ни от тебя, ни от сынки я до сих пор не имею писем, и меня оч. беспокоит, как вы доехали, как вас встретил Ленинград, здоровы ли? Для меня сегодня хороший день. Наконец-то моя болезнь как будто бы полностью ликвидировалась. Я тебе писал уже, что у меня было неблагополучно с горлом. Первые дни я еще мотался, ходил на работу, думал, что все это остатки прежнего и постепенно пройдет: не тут то было. Прихватило так, что пришлось идти к врачу, и он обязал меня взять бюллетень и заняться лечением. Ты бы только посмотрела, как я лечился. Нужно было ставить к горлу припарки и, по его указанию, через каждые 15 минут. Я так приспособился: набил отрубями два своих носка, достал лист и на кухне грел и там же делал перевязки. Правда, через 15 минут у меня не получалось, но все же каждые полчаса вставал с постели, одевал пальто и галоши, шел на кухню, снимал с шеи один носок, клал его на лист, брал с листа из печи другой, навязывал, одевался и шел в постель. Через полчаса опять снова – и так целых два дня… Надоело, да и уставалось здорово от «этой работы». Болеть плохо, а болеть одному – никуда не годится. Приходилось самому идти в аптеку и на базар. Есть почти ничего нельзя было. Готовил себе манную кашу В общем, у меня, наверно, было то же, что и у сынки, тянулось со 2-го до сегодняшнего дня. Бюллетень мне был дан по 11/IX и, вот, вчера, когда ходил утром на базар, чувствую, что в горле точно ком встал, отхаркиваюсь, откашливаюсь – ничего не помогает, пришлось его проглотить. По дороге к квартире – опять такая же история. Оказалось, это лопнул нарыв, и у меня целый день вчерашний и ночь все оттуда выделялось. У сынки, как будто бы, так даже не было. Когда прорвался нарыв – сразу почувствовалось облегчение. На радостях вчера днем согрел самовар и помылся у себя в комнате. Я был ужасно грязный, так как в баню, после того как мы с тобой ходили, так и не пришлось сходить. Надеялся, что, вот, 1-го посажу, а там – сразу в баню, а горло то и не дало. Сварил хороший обед – поджарил мясо с картошкой, ел и сам себе не верил, как оно хорошо в горло проходит. Сегодня чувствую себя совсем хорошо, боли никакой, приятно, что чистый. С утра начал приводить в порядок комнату, вытащил на улицу постель и веду борьбу с клопами – ну и масса же их развелось. Последние три дня погода стоит очень хорошая, вчера было жарко даже на улице; солнцем и сильным ветром подсушило на улицах всю грязь. Обидно отсижываться эти дни на квартире, когда еще в поле не все сделано. Был сегодня в ОКРЗУ, видел т. Булдакова. Мне нужно было договориться с ним. Отпуска у меня осталось не использованным 6 дней: или идти сейчас работать, или можно использовать эти оставшиеся дни как отпуск для уборки в поле. Меня больше устраивало бы последнее, тем более, что числа около 20-го призванные в Кр. Арм. должны будут явиться туда, и мне тогда, конечно, совсем будет трудно получить свободные дни. Тов. Булдаков согласился на отпуск, так что эти дни, если погода постоит хорошая, я буду доделывать в поле. За время болезни я все-таки сумел убрать и произвести учет бобов в огороде. Урожай получился прямо грандиозный: пока еще не взвешивал, но по счету получается, что каждое высаженное зерно дало 30 зерен (это уж без того, конечно, что сынка пощипал). Черноголовин пока еще не приезжал; писал, что ожидает на днях перевода на 6000 руб. и рассчитается со мной. С деньгами-то пока оч. плохо. Наверно, у тебя плохо с ними; как ты перебиваешься? Возьми, Люба, аванс с места работы, как тебе обещали; я вышлю сразу, только бы получить. Читал постановление Правительства о школе и, конечно, все в преломлении к сынке – и насчет часов занятий, и длинных брюк, и синей шинели, и прочего. Как-то он берется за учебу? Ой, до чего же тоскливо без вас… и сказать об этой тоске некому. Пишите, роднушки, папке. С нетерпением жду вашего первого письма. Крепко, крепко целую и жинку, и сынку. Твой Шурка.
20 сентября 1935 г.
Дорогая Люба! Сегодня я первый день на работе после отпуска. Отпуск использовал полностью, включая те дни, которые работал по вызову. Всю эту последнюю шестидневку отпуска провел в поле – привел в порядок посевы трав, убрал сорта картофеля, убрал и свой картофель. Только-только хватило этой шестидневки, и то приходилось вставать в 6 утра и возвращаться с поля уже затемно. Последний день, правда, употребил на приведение в порядок всяких дел на квартире – вычистил посуду, прибрался, убрал в подвал картофель, снес ботинки в починку и пр., и пр. В общем, набралось дел на целый день. Целый день собирался написать тебе, но так и не пришлось за беготней, да потом еще нет конвертов – искал по всей Таре, был на почте, в магазинах, в ларьках – нигде нет. Сегодня посылаю тебе письмо уже в самодельном конверте.
Твою открытку я получил уже порядочно дней тому назад; она шла всего 6 дней. Очень обрадовался: судя по ней, нынче вы не так мучались, как в прошлом году, и в Омске недолго задержались, а в Ленинграде нашли более или менее все в порядке. Все эти дни жду от тебя и сынки большого письма, где вы обо всем подробно напишете, но пока такого письма все еще нет. Чувствую, как плохо у тебя с деньгами и пока не могу еще послать. Меня совсем затерло, перебиваюсь кое-как, задолжал много, а денег еще не видно. Рассчитывал получить сегодня в ОКРЗУ, но и здесь сорвалось. В связи с бюллетенем бухгалтерия проканителила и не выписала мне зарплаты ни по бюллетеню, ни так. Правда, приходится получить очень не много – за 4 дня по бюллетеню из расчета 2/3 зарплаты и за 3 дня так, по-настоящему; но все же хоть бы маленько поддержало, а то опять занимать надо. Черноголовин обещал быть в Таре 20-го, но день уже к концу, а его нет. Ждешь его, а сам думаешь: вдруг он явится без денег, совсем тогда плохо. Меня очень беспокоит, что я так долго не могу послать вам. Ведь вы же совсем прожились после дороги, а теперь еще осенью столько расходов. Хочется хотя бы немножко вам перевести, а взять денег негде. Плохо занимать, и я знаю, как ты не любишь это делать, но видно, Люба, придется еще тебе занять; вещи какие-либо продавать все же не стоит; ведь у меня есть заработанные деньги по оп. полю, и эта заминка временная. Через какой-либо месяц или того меньше, я думаю, что этот наш кризис мы изживем.
Пришел сегодня в ОКРЗУ, мои заместители, в том числе и Иванов, замещающий сейчас уехавшего в командировку зав. ОКРЗУ, говорят: - Ну. все Ваши дела мы более или менее подобрали, особо срочного сейчас, пожалуй, ничего нет. Начинаю разбираться – и о, ужас – все дела в самом хаотическом состоянии, есть оч. важные и срочные запросы, которые должны бы быть исполнены 15-20 дней тому назад, а они до сих пор лежат нетронутыми. Показываю бумажки одному, другому заместителю, а они только удивляются: откуда я их взял. Папки с бумагами перед уходом в отпуск я привел, можно сказать, в образцовый порядок; сегодня, смотрю – все истерзано, перепутано, даже порвано. Весь день сегодня только тем и занимался, что разбирал бумаги и подбирал, подшивал их по папкам; этой работы еще и на завтра хватит; а о работе по существу и говорить уже не приходится; пожалуй, вся работа, которая была без меня, она так до меня и осталась. Придется порядочно сейчас посидеть, тем более, что есть работы, требующие для исполнения не менее десятка дней. Чувствовал, что без меня дело подзапустят, но все-таки никак не предполагал, что найду его в таком хаотическом состоянии.
В Таре нынче, на удивление, стоит довольно сухая осень. Можно везде идти без галош. И заморозков больших не было; прошли два утренника, но такие слабые, что даже огурцов не тронуло, и они все еще есть на грядах. Последнюю шестидневку моего отпуска погода все же была холодная, и я в поле надевал на себя, пожалуй, все, что у меня есть. Хотя и сухо, пришлось одевать галоши, ходил в двух носках – простых и шерстяных, а не себя одевал джемпер, тужурку, пальто и брезентовый плащ, да еще шарф. В поле нужно было, главным образом, считать и взвешивать, работа без движения и, несмотря на столько одежек, мне совсем не было жарко. Обед эти дни я не готовил. В поле закусишь хлеба с маслом, иногда – яичко, соленый огурец, а зато вечером придешь – скорей давай на керосинке варить картошку. За день устанется, настынешь, и так это приятно погреться у керосинки; с нетерпением ждешь, когда сварится картофель (ты права, требуется для этого ровно 45 минут); поешь горячих картошек с маслом, выпьешь горячего чая, да в постель, даже газетку не посмотришь. Эти дни было холодно и в квартире: ветер с севера, в окна, а окна почти все побиты; закроешь наглухо ставни (они сейчас уже приделаны) – все равно поддувает; приходилось прикутываться шубой, а один раз даже топить печь. На работе скучать некогда, а, вот, приходишь так, вечером, на квартиру – пусто, холодно, неуютно, так хочется, чтобы мои роднушки были здесь, чтобы и у керосинки, и за столом быть не одному… Когда убирал в поле картофель, у одного из сортов была масса плодов, на каждой плети висели они как виноградные кисти. Сразу подумалось: был бы здесь сынка – не пропустил бы счастливого случая…
Своей картошки я накопал, Люба, около 2-х мешков; полмешка, пожалуй, будет мелкой, а остальная, ничего, средняя. Урожай же вообще получился невысок, и причина – болезнь, которая еще при тебе сильно поразила картофель: вместо того, чтобы расти, он начал гнить, порядочно пришлось выбросить его на месте. Моих запасов картофеля, пожалуй, мне хватит; разве что подойдет где-нибудь оч. хороший и не дорогой, тогда немножко еще добавлю. Об омской муке до сих пор ни слуху, ни духу – где-то загуляли наши 30 рублей, а они бы сейчас очень годились. Требовать эти деньги с т. Сукача просто неудобно, его самого подвели, и у него там же гуляет больше 200 рублей, он сам не знает, что ему предпринять.
Ну, пока всего хорошего. Пишите о ленинградских новостях. Крепко, крепко целую своих дорогих роднушек. Твой Шурка.
9 октября 1935 г.
Дорогие мои роднушки! 6-го, в выходной день, вернулся из командировки, приехал уже вечером, темно, и прямо к почтовому ящику. Мне говорят: - Газеты мы вынимали. А я, знай, шарю в потемках; попалось под руку письмо от сынки… то-то был рад. А вчера, Люба, получил твое письмо. Спасибо вам, не забываете папку. В Знаменку я съездил благополучно Погода стояла ясная, но с резкими переходами от тепла (днем) к холоду (ночью). Днем, особенно в 1-2 часа, жарко было днем даже в одной рубашке, солнце, что называется, пекло а вечером, чуть скрывалось солнце, температура падала ниже нуля, ночью были морозы в 5-6 градусов. В Знаменку я уехал с председателем колхоза (дядей Володей), на его лошади, а обратно возвращался на лошади ОКРЗУ, приезжала Виноградова с рабочими. На опорном пункте смотрел работу комбайна на молотьбе и производил взвешивание урожая трав с питомника. В день приходилось взвешивать до 200 образцов. Привез в Тару с пункта целый воз экспонатов. Теперь, можно сказать, кончились мои путешествия. Приходится вплотную садиться за работу в ОКРЗУ, и до весны едва ли куда выберусь. С опытным полем под Тарой пока что не совсем ладится Получена телеграмма от Черноголовина, что средств на покупку дома не отпускается, и чтобы Кузьмин задержался в колхозе. Между прочим, тот очень хотел бы перебраться на зиму в Тару, тем более, что его жена уже перебралась сюда и, кажется, где-то работает. Так сто в отношении опытного поля – участок до сих пор не выделен и, если даже его сейчас выделят, то будет уже поздно подготовить его к весне, дома нет, со средствами оч. плохо. Пожалуй, и на следующий год опорный опытный пункт будет существовать в том виде, как и в нынешнем году.
Вернулся я из командировки к себе на квартиру, а у меня полнейший разгром, За мое отсутствие хозяйка белила комнату, ну и переставила все вверх дном. Два вечера пришлось разбираться, приводить в порядок. Сейчас у меня уже ничего. Расположение вещей осталось то же, только прибавилось цветов и, в частности, на столике с посудой стоит, знаешь, эта «пышная» елочка или туя и у среднего окна – «роза». «Кривой фикус» подвязал около окна, которое чаще других у нас открывалось, и у которого ты чаще всего сидела (на 5-ю Армию). Цветы с обмытыми листьями на фоне выбеленных стен выглядят оч. зелено и придают моей неуютной комнате хоть небольшую свежесть. Очень доволен, что в нынешнем году я имею отдельную комнату, меня не беспокоят и ходят редко. И у Гути спокойнее, чем в прошлые годы: жильцов в ее комнате нет, а ребята, должно быть, повыросли и ведут себя куда степеннее и тише, чем раньше. Жалко, правда, платить 25 руб. в месяц, но дешевле, пожалуй, все же не найдешь. Не знаю надолго ли, но пока сижу без электричества. Выключили из-за перегрузки станции всю улицу Ленина и все улицы за ней. Керосина идет порядочно – и на керосинку, и на лампу, а его как раз не стало, нигде не продают и достать очень трудно.
Отвечаю на ваши письма. Сынка стал интересоваться ботаникой и просит меня выслать что-либо из интересных растений. К сожалению, письмо пришло как раз после больших заморозков, которые начались с 1/Х. До этих заморозков на деревьях все листья были целы, и можно было бы кое-что собрать из растений, а сейчас хоть шаром покати – все вымерзло. Но я все-таки думаю отобрать сынке что-нибудь из своих экспонатов и пришлю их с первой посылкой…
В твоем письме, Люба, для меня совсем было не понятно, что случилось с Бор. Вас. Ты пишешь, как об известном для меня, а я же ничего не знаю. Если можно, черкни подробнее, на Сиверской он или нет?....
https://taragorod.ru/index/a-p-smirnov-sudba-repressirovannogo-v-pismakh-zhene-1933-1937-gg/0-206