19 марта 2024  12:35 Добро пожаловать к нам на сайт!

Поэзия



Михаил Ковалев (Ивнев Рюрик)


Рюрик И́внев (настоящее имя Михаил Александрович Ковалёв; 11 февраля (23 февраля) 1891, Тифлис, Российская империя, — 19 февраля 1981, Москва, СССР) — русский поэт, прозаик, переводчик.

Родился в революционно настроенной дворянской семье. Отец, Александр Самойлович Ковалёв, был капитаном русской армии и служил помощником военного прокурора Кавказского Военно-Окружного суда. Мать, Анна Петровна Принц, происходила из голландского графского рода. После смерти мужа в 1894 году была вынуждена одна воспитывать двоих сыновей, работала в женской гимназии в Карсе, где и прошло детство Ивнева.

В 1900 году будущий поэт поступил в Тифлисский кадетский корпус, где проучился до 1908 года и познакомился с будущим героем гражданской войны Павлом Андреевичем Павловым. Также огромное влияние на него оказала сестра матери, эсэрка Тамара Принц.

По окончании кадетского корпуса Ивнев поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского Императорского университета, но вскоре был вынужден перевестись в Москву. Перевод был связан с недовольством его сотрудничеством с большевистской газетой "Звезда". В 1912 Ивнев окончил юридический факультет Московского университета.

В 1910-х гг. входил в московскую футуристическую группу «Мезонин поэзии».

После победы Октябрьской революции становится секретарем Луначарского. Одновременно сотрудничает с газетой «Известия ВЦИК», принимает участие в работе IV Чрезвычайного съезда Советов рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов.

В 1919 году Ивнев командирован на юг в качестве заведующего оргбюро агитпоезда им. А.В.Луначарского. Посещает Украину и Грузию. Вернувшись в Москву, 1921 году возглавляет Всероссийский союз поэтов. В этот период начинается сближение Ивнева с имажинистами. В их издательстве выходят сборник его стихов "Солнце во гробе" и брошюра "Четыре выстрела в четырёх друзей".

В 1925 году принимает участие в составлении сборника воспоминаний о Сергее Есенине в числе других его друзей. В дальнейшем Есенин часто фигурирует в мемуарной прозе Рюрика Ивнева.

До 1931 года Ивнев активно путешествует от Закавказья до Дальнего Востока, от Германии до Японских островов, в качестве спецкора журналов "Огонёк" и "Эхо" и газеты "Известия". В 1931 году переезжает в Ленинград, где приступает к работе над автобиографическим романом "Богема".

В годы Великой Отечественной войны Ивнев работает в газете "Боец РККА". В послевоенные годы - активно издаются новые его сборники, как поэтические, так и прозаические.

До последних дней своей жизни Рюрик Ивнев не прекращал работы, активно помогал молодым литераторам. Умер за письменным столом за три дня до своего 90-летия. Похоронен на Ваганьковском кладбище в Москве, на Васильевской аллее.

Стихи Михаила Ковалева

Цветущие розы мне снились всю ночь 
В садах золотых Апшерона. 
Казалось мне, было всё это точь-в-точь, 
Как в сказке, любовью рождённой. 

Надолго ли этот сладчайших обман, 
Снимающий с сердца тревогу? 
Я знаю, что розы заменит бурьян 
И вновь предстоит мне дорога. 

Но в эти минуты, пока я плыву 
По волнам своих сновидений, 
Я, может быть, даже полнее живу, 
Чем днём, проносящимся тенью. 

1981


Жизнь твоя

Ты прожил жизнь. Чего ещё ты хочешь? 
Ты не болел проказой и чумой 
И, спотыкаясь, средь полярной ночи 
Не брёл в тоске с дорожною сумой. 

Ты получил незримые награды 
И кубок счастья осушал до дна. 
Зелёных звёзд ночные кавалькады 
Ты наблюдал сквозь лёгкий полог сна. 

Ты властвовал над юными сердцами 
И сам, любя, чужим сердцам служил. 
В своей душе негаснущее пламя 
Ты сохранил и землю ты любил. 

Ты прожил жизнь. Чего ещё ты хочешь? 
Пусть гром небесный грянет над тобой, 
Пусть в час прощальный ты закроешь очи, 
Ты прожил жизнь, хранимую судьбой. 

1980, Москва


***

85-й годовщине со дня рождения 
Сергея Есенина посвящаю 
Есенина нет, но горячее сердце 
Забилось сильнее при думе о нём. 
Оно помогает мне снова согреться 
Есенинским неугасимым огнём. 

И вот, будто горечь желая рассеять 
И новое солнце зажечь в облаках, 
Отбросив полвека, как листик осенний, 
Застрявший в петлице его пиджака, 
Весёлый и юный вернулся Есенин 
И мне протянул новый свой акростих. 
Невиданной встречей вконец потрясённый, 
Над этим листком я смущённо затих. 
И мне захотелось, чтоб всё повторилось, 
Но только без грустных начал и концов. 
Чтоб новое имя пред нами забилось, 
Как бьются сердца годовалых птенцов. 
Чтоб было бы всё не похоже на муки, 
Которые в наше сознанье вошли, 
Я вновь вспоминаю свиданья, разлуки 
Пред тем, как навечно отплыть от земли. 

Осень 1980, Сретенка, Москва


Михаилу Ельпидифорову

Я знаю: он несчастней всех, 
Хоть ловко носит тогу счастья. 
Его улыбка, голос, смех... 
На это он великий мастер, 
И потому, как чародей, 
Легко он вводит в заблужденье 
И любознательных людей, 
Что счастлив он со дня рожденья. 
И только я случайно смог 
Понять лишь по одной примете, 
Как он жестоко одинок 
На этом мнимом белом свете. 
Однажды я ему сказал: 
«Я рад за вас, что вы счастливы...» 
Он на меня скосил глаза 
И улыбнулся сиротливо. 
Теперь всё ясно стало мне, 
И понял я в одно мгновенье, 
Что беспощадное мученье 
Он прячет глубоко на дне. 
С тех пор его весёлый смех, 
Остроты, ласковые шутки, 
Обворожающие всех, 
Мне кажутся насмешкой жуткой. 

1980


***

Глаза засыпаны песком - 
Могу ли ветер осудить за это? 
Бывают странности. Понять их нелегко - 
Не осуди, не обесславь поэта. 

Да не растопчет ненависти конь 
Души моей помолодевшей. 
Широкую горячую ладонь 
Не отнимай от губ похолодевших. 

Пусть снегом нашу землю занесло 
И льды сковали наши реки, 
Горячее солёное тепло 
Проникло в кровь и будет жить вовеки. 

Прости меня за странные часы - 
Часы любви, волненья и тревоги, 
Я знаю: брошены на строгие весы 
Две наши очень разные дороги. 

1979, Москва


***

Я пью тебя, пленительная жизнь, 
Глазами, сердцем, вздохами и кожей. 
Казалось бы, что всё - одно и то же, 
Как совершенно точный механизм. 
Но как мы ошибаемся, - о, боже! 

На самом деле всё разнообразно 
И каждый день наполнен новизной. 
По-разному горят в ночи алмазы 
Бездонных звёзд - зимою и весной. 

По-разному мы ощущаем лето 
И ненасытной осени настой. 
Мы знаем все вопросы и ответы, 
И всё ж кричим мы времени: «Постой!» 

12 - 14 мая 1972, Москва


Всё повторяется

Всё повторяется на свете - 
Вагоны, облака, дымок. 
Я, трижды совершеннолетний, 
Дышу, как юноша, легко. 

Бурлит поток воспоминаний, 
И льются музыкою вновь 
Ручьи недопитых желаний, 
Без спроса проникая в кровь. 

В смятенье сам себе не верю, 
Что я по-прежнему пою. 
Должно быть, добрые деревья 
Мне свежесть отдали свою. 

Здесь нет вопросов и ответов, 
Всё ясно, и понятно всё. 
Пусть поезд вновь меня по свету, 
Как тёплый дождик, пронесёт. 

1966


Ночь в Барвихе

О, неужели всё пойдёт насмарку - 
И эта ночь, и эта тишина, 
И эти зеленеющие арки 
Листвы, в которых прячется луна? 
О, неужели всё пойдёт насмарку - 
Сонаты Гайдна, и стихи Петрарки, 
И болдинских деревьев желтизна? 
О, неужели вместо звёзд огарки 
В последний раз мелькнут нам из окна? 
О, неужели день настал последний, 
Морскую гладь не заколышет бриз 
И самые чудовищные бредни, 
Ломая разум, претворятся в жизнь? 
Нет! С этим невозможно примириться, 
И с лирами иль без певучих лир, 
Мы будем страстно каждой строчкой биться 
За радость жизни и за вечный мир. 

1966, Барвиха


Одуванчик

Только дунь, и его не стало. 
Но зачем на него мне дуть? 
Это может смертельно ранить 
Самого меня прямо в грудь. 

Потому, как резвящийся мальчик, 
Незнакомый ещё с бедой, 
Я тихонько сорвал одуванчик 
И поставил в стакан с водой. 

Он казался мне прямо чудом 
Среди многих земных чудес, 
Что лежат неразобранной грудой 
От травинок до самых небес. 

Окружённый воздушною пеной, 
Защищённый от ветерка, 
Он казался послом Вселенной, 
Перекинутым через века. 

Так случайно иль не случайно 
С детских лет мне знакомый цветок 
Искрой самой глубокой тайны 
Осветить моё сердце смог. 

10 июня 1964, Голицыно


Животворящий взгляд

Казалось мне, что все слова истёрты, 
Что свежих слов мне не найти родник, 
Но взгляд один - и воскресает мёртвый, 
И оживает скованный язык. 

Но взгляд не тот, что в тишине укромной 
Ласкал меня, как трепетный ночник, 
А тот палящий, из пространств огромных, 
Что вместе с бурей предо мной возник. 

Как звёзды те, которых нет на свете, 
Неотличимые от звёзд других, 
Спустя столетья так же ярко светят, 
Как будто жизнь не покидала их. 

1956


Мать

Приходит старость. С ней не так легко 
Нам справиться, и мы уже не дети. 
И наша юность где-то далеко, 
Как будто даже на другой планете. 

И кажутся каким-то дальним сном 
Картинки из «Руслана и Людмилы», 
Деревья сада, двухэтажный дом 
И женский образ - бесконечно милый. 

Что может быть чудесней слова: мать? 
О, сколько губ, трепещущих и нежных, 
Не уставали матери шептать 
О самых первых чувствах белоснежных. 

О, сколько слов, горячих, как огонь, 
Жгли щёки детские и днём и ночью. 
Их не собрать теперь в одну ладонь. 
И не увидеть никогда воочию. 

Любимая, не уходи... Постой! 
Ты для меня всегда была святыней. 
И на пути, завещанном тобой, 
Как в раннем детстве, я стою поныне. 

Вот почему я этот мир люблю, 
Овеянный воспоминаньем детства. 
Вот почему я подошёл к Кремлю 
В семнадцатом году с открытым сердцем, 
Как подходил я к матери младенцем. 

1948, Тбилиси


Секунды любви

Я шёл по дорогам, изрытым годами, 
Дышал, задыхался и падал в крови. 
И с тою же силою, как при Адаме, 
Летели секунды, секунды любви. 

Мы к древу познанья пришли не случайно. 
Мы знаем так много, нам всё не в нови, 
Но с той же слепой, неразгаданной тайной 
Несутся секунды, секунды любви. 

Как будто всё просто и так объяснимо, 
Как голуби тёплые - только лови. 
Трепещут в руках, но проносятся мимо 
Секунды, секунды, секунды любви. 

Зачем же гадать о бесчисленных звёздах. 
Оставь их в саду поднебесья, не рви. 
Смотри, как земной наш живительный воздух 
Пронзают секунды, секунды любви. 

1946


***

Биенье сердца - реже, реже, 
Глаза не так уже горят, 
А на деревьях листья те же, 
Что сорок лет тому назад. 

Уже рассвет в душе не брезжит, 
Растрачен молодости клад. 
А на деревьях листья те же, 
Что сорок лет тому назад. 

Дышал в лицо мне ветер свежий, 
Пестро в глазах от цифр и дат, 
А на деревьях листья те же, 
Что сорок лет тому назад. 

1942, Тбилиси


***

Перелистай страницы жизни 
И вслух прочти одну из них. 
Что в них найдёшь ты? Отзвук тризны 
Иль кровью напоённый стих? 

Иль на Камчатке берег дальний 
Почти невидимой реки, 
Иль уголок наёмной спальни 
В гостинице вблизи Оки? 

Иль в грусти что-нибудь такое, 
О чём не хочешь прочитать, 
Иль сад, пронизанный левкоем, 
И всепрощающую мать. 

Прочти же мне одну страницу, 
Где есть и нежность, и любовь, 
Чтоб сам себе я мог присниться 
Таким, как был когда-то, вновь. 

Чтоб мой сердечный лёд растаял 
От неуёмного огня 
И чтобы птиц весенних стая 
Ласкала песнями меня. 

1940


***

Вижу птиц синеющую стаю, 
Прорезающую облачные дали. 
Неужели чувства воскресают? 
Да они совсем не умирали. 

Снова краски вспыхнули, как пламя. 
Даже статуя могла б зашевелиться 
От всего испытанного нами, 
Что мы отразили на страницах. 

И опять как будто всё впервые, 
И опять, как будто в день рожденья, 
Лошади несутся скаковые 
Первых чувств и первого волненья. 

1939, Москва


***

Жизнь прошла. О! Боже! Боже! Боже! 
Кто бы мог её остановить, 
Чтобы вспомнить пламенное ложе, 
Спутника бичующей любви? 

Чтобы вспомнить кудри золотые 
И другие, чёрные как смоль, 
Чтобы вспомнить берега крутые 
И незатихающую боль. 

Чтобы вспомнить синюю тетрадку 
Первых ученических стихов, 
Пыльный Карс и снежную Камчатку, 
Запахи фиалок и мехов. 

Всё, что было, даже слово злое 
Вспоминаю, как янтарный мёд. 
Боже мой! С какою быстротою 
Жизнь прошла, и я уже не тот. 

Но в тоске протягиваю руки 
К той душе, что всё ещё жива, 
Ей дарю оставшиеся муки, 
Ей дарю последние слова. 

Есть у каждого своя Цусима, 
В жизни каждый испытал Седан, 
Но горит огонь неугасимый 
В сердце, изнывающем от ран. 

1938, Москва


Видения

Словно кубики слова перебираю, 
Все они затёрты и замызганы. 
Как назвать тебя и с кем сравнить - не знаю, 
Разве только с солнечными брызгами. 

Разве только с чайкою Камчатки, 
Разве только с океаном утренним, 
Разве только с полотном палатки 
И с её простым убранством внутренним. 

В дни, когда тоски нельзя измерить, 
Ты приходишь, словно избавление, 
Чтоб опять я мог любить, и верить, 
И дышать с таким же наслаждением. 

1938, Москва


***

Блеснула боль в твоём прощальном взоре, 
Покрылись сумраком любимые черты. 
Никто не дал мне столько горя 
И столько радости, как ты. 

Как сон, исчезло в суете вокзальной 
Лицо любимое, - и вот опять покой. 
Никто не дал любви такой печальной 
И в то же время радостной такой. 

Прощальный взор запомнил я навеки - 
Он в мёртвого легко мог жизнь вдохнуть, - 
И серые глаза, и вскинутые веки, 
И губы, детские чуть-чуть. 

Блеснула боль в твоём прощальном взоре, 
Покрылись сумраком любимые черты, 
Никто не дал мне столько горя 
И столько радости, как ты. 

1928, Новосибирск - Ишим


***

Ах, с судьбою мы вечно спорим, 
Надоели мне эти игры, 
Чередуется счастье с горем, 
Точно полосы на шкуре тигра. 

Серых глаз ворожба и тайна, 
Ну совсем как средневековье. 
Неужели они случайно 
На любовь отвечали любовью? 

Что мне солнце с его участьем, 
Эти пригоршни жёлтой соли. 
Я вчера задыхался от счастья, 
А сегодня кричу от боли. 

Ах, с судьбою мы вечно спорим, 
Надоели мне эти игры, 
Чередуется счастье с горем, 
Точно полосы на шкуре тигра. 

1926, Владивосток


***

Слова - ведь это груз в пути, 
Мешок тяжёлый, мясо с кровью. 
О, если бы я мог найти 
Таинственные междусловья. 

Порой мне кажется, что вот 
Они, шумя, как птицы в поле, 
До боли разрезая рот, 
Гурьбою ринутся на волю. 

Но иногда земля мертва, 
Уносит всё палящий ветер. 
И кажется, что всё на свете - 
Одни слова. 

1923


***

Как всё пустынно! Пламенная медь. 
Тугих колоколов язвительное жало. 
Как мне хотелось бы внезапно умереть, 
Как Анненский у Царскосельского вокзала! 

И чтоб не видеть больше никогда 
Ни этих язв на человечьей коже, 
Ни мёртвые пустынные года, 
Что на шары замёрзшие похожи. 

Какая боль! Какая тишина! 
Где ж этот шум, когда-то теплокровный? 
И льётся час мой, как из кувшина, 
На голову - холодный, мёртвый, ровный. 

Декабрь 1918, Москва


См. страницу «И. Анненский».

Смольный

Довольно! Довольно! Довольно 
Истошно кликушами выть! 
Весь твой я, клокочущий Смольный, 
С другими - постыдно мне быть. 

Пусть ветер холодный и резкий 
Ревёт и не хочет стихать. 
Меня научил Достоевский 
Россию мою понимать. 

Не я ли стихами молился, 
Чтоб умер жестокий палач, 
И вот этот круг завершился, 
Россия, Россия, не плачь! 

Не я ль призывал эти бури, 
Не я ль ненавидел застой? 
Дождёмся и блеска лазури 
Над скованной льдами Невой. 

Чтоб счастье стране улыбнулось, 
Она заслужила его. 
И чтобы в одно обернулось 
Твоё и моё торжество. 

Довольно! Довольно! Довольно! 
Кликушам нет места в бою. 
Весь твой я, клокочущий Смольный, 
Всю жизнь я тебе отдаю! 

Октябрь 1917, Петроград


***

Мне страшно. Я кидаю это слово 
В холодный дым сверкающей земли. 
Быть может, ты вливал мне в горло олово 
При Алексее или при Василии. 
Быть может, ты, принявший имя Бирона, 
С усмешек тёмною ордой, 
Гнал в снежную пустырь мою слепую лиру 
И, обнажённую, покачивал водой. 
А может быть, с улыбкой Николая 
Ты ждал меня и кутался в шинель, 
В неведенье блаженном сам не зная, 
Нательный крест пошлёшь иль шрапнель. 
На палубе лежит сухая корка хлеба, 
Морозный ветер веет у руля, 
Мне страшно за тебя, безоблачное небо, 
Мне страшно за тебя, тяжёлая земля. 

1917 марта 5-й день, Петроград


***

Опускаются веки, как шторы, 
Одному остаться позволь. 
Есть какой-то предел, за которым 
Не страшна никакая боль. 

И душа не трепещет, не бьётся, 
И глядит на себя, как на тень, 
И по ней, будто конь, несётся, 
Ударяя копытами, день. 

Будто самое страшное горе, 
Как актёр, отыграло роль. 
Есть какой-то предел, за которым 
Не страшна никакая боль. 

1916, Петроград


Базар

Как внутренность животного на бойне, 
Раскинулся базар передо мной. 
Как будто Гойя реял над толпой - 
Один другого гаже и спокойней, 
Одна невыносимее другой. 

Здесь не пороки и не преступленья, 
Здесь только человеческая мразь, 
Здесь жалкое, щемящее томленье, 
Веками несмываемая грязь. 

Мельканье рук. Консервы, свечи, мыло, 
Изжёванные юбки и носки. 
Не раз, не два всё это было, было 
В анналах человеческой тоски. 

Утюг, кофейник, ржавый лист железный, 
Цепочка, шарф, бинокль полевой... 
Душевную ты не засыплешь бездну 
Ни горечью, ни рухлядью людской. 

Полоски лбов бессмысленных и узких, 
И щёлки глаз бесцветных, как стекло. 
Штаны, ботинки, абажуры, блузки - 
Зачем меня сюда приволокло? 

Оттиснутая в сторону торговка, 
Обмёрзшая, хрипит до дурноты, 
Амура севрского держа неловко. 
Вот выставка - без плутни и уловки 
Живых уродств и мёртвой красоты. 

О, неужели этот голос грубый 
Звенел когда-то, жар будя в крови, 
И эти перекошенные губы 
Когда-нибудь шептали о любви?! 

1915, Москва


***

Не степной набег Батыя, 
Не анчара терпкий яд - 
Мне страшны слова простые: 
«Нет мне дела до тебя». 

Не убийца, злу послушный, 
Не кровавых пятен след - 
Страшен голос равнодушный: 
«До тебя мне дела нет». 

Не смертельные объятья 
И не траурный обряд - 
Мне страшны слова проклятья: 
«Нет мне дела до тебя». 

Не взметённая стихия, 
Не крушение планет - 
Мне страшны слова людские: 
«До тебя мне дела нет». 

Забинтовывая раны, 
И волнуясь, и скорбя, 
Слышу голос окаянный: 
«Нет мне дела до тебя». 

Я ко всем кидаюсь жадно, 
Жду спасительный ответ, 
Слышу шепот безотрадный: 
«До тебя мне дела нет». 

1915


Пёс

Откуда ты взялся - чёрный, кудлатый, 
Неимоверно славный пёс? 
Жил ты бедно или богато, 
Где ты воспитывался и рос? 

На мои вопросы не отвечая, 
Ты только помахиваешь хвостом, 
В безлюдном кафе, за чашкой чая, 
Я раздумываю о житье твоём. 

Как человек, я тебя жалею, 
Общепринята жалость к бездомным псам; 
За окном - черноморский ветер веет 
И волны подкатываются к берегам. 

Об этом подумал я не сразу, 
Но вдруг предо мною встал вопрос: 
Возможен ведь, правда, эдакий казус, 
Что ты жалеешь меня, как пёс. 

И вот мы сидим - родные до боли, 
Один - за столом, другой - под столом. 
Я о твоей вздыхаю доле, 
Ты - о житье-бытье моём. 

1915, Сухум


***

Я надену колпак дурацкий 
И пойду колесить по Руси, 
Вдыхая запах кабацкий... 
Будет в поле дождь моросить. 

Будут ночи сырые, как баржи, 
Затерявшиеся на реке. 
Так идти бы всё дальше. Даже 
Забыть про хлеб в узелке. 

Не услышу я хохот звонкий. 
Ах! Как сладок шум веток и трав, 
Будут выть голодные волки, 
Всю добычу свою сожрав. 

И корявой и страшной дорогой 
Буду дальше идти и идти... 
Много радостей сладких, много 
Можно в горьком блужданьи найти. 

1914


***

Под свист, улюлюканье, адский хохот 
Белоснежных зубов и ртов озорных 
Пой, не боясь прослыть скоморохом, 
О самых первых чувствах своих. 

Пой о щенках с перебитыми лапами, 
О любви, поруганной когортой самцов, 
О покинутых девушках, любивших свято, 
О младенцах, оторванных от грудных сосцов. 

Пой о простых слезах человеческих, 
О судорогах тоски вековой, 
Пой о четырежды изувеченных, 
О лежащих на каменной мостовой. 

И чем горячей будет песня эта, 
Тем холодней её примет мир. 
И первыми тебя осмеют поэты, 
Превратив твою горькую песню в тир. 

1913


***

Веселитесь! Звените бокалом вина! 
Пропивайте и жгите мильоны. 
Хорошо веселиться... И жизнь не видна, 
И не слышны проклятья и стоны! 

Веселитесь! Забудьте про всё. Наплевать! 
Лишь бы было хмельней и задорней. 
Пусть рыдает над сыном голодная мать. 
«Человек, demi-sec, попроворней!» 

Веселитесь! Зачем вам томиться и знать, 
Что вдали за столицей холодной? 
Пальцы собственных рук он готов искусать, 
Этот люд, люд бездольный, голодный. 

Веселитесь! И пейте, и лейте вино, 
И звените звучнее бокалом, 
Пусть за чркой столицей - бездолье одно, 
Голод страшный с отравленным жалом; 

Пусть над трупом другой возвышается труп, 
Вырастают их сотни, мильоны! 
Не понять вам шептаний измученных губ, 
Непонятны вам тихие стоны! 

1912


demi-sec - полусухое вино (фр.)

***

Любовь моя - ты солнцем сожжена. 
Молчу и жду последнего удара. 
Сухие губы. Тёмная луна. 
И фонари проклятого бульвара. 

Нет ничего безумней и страшней 
Вот этого спокойного молчанья. 
Раздавленное тело дней 
Лежит в пыли без содроганья. 


Rado Laukar OÜ Solutions