29 марта 2024  13:06 Добро пожаловать к нам на сайт!

Проза



Зинаида Кирк


Скaрaбей


Окончание, начало в 28 номере


А в Одессе собралась Соня с семьей. Они получили наконец разрешение на выезд - неожиданным образом помогла всем Ирочка. Точнее, помог приключившийся у нее роман. В Ирочку влюбился сын заместителя начальника одного из районных ОВиРов. Возможно, эта история окончилась бы как-то иначе, но Ирочка осталась к своему воздыхателю равнодушна. Она вообще не хотела связывать себя чувствами и обязательствами с местными юношами и мечтала только об отъезде. Виктору же, единственному и любимому сыну, избалованному родителями и не знавшему раньше отказов, это оказалось в новинку. Как? Ему - красивому, умному, с дачей и машиной - отказывает какая-то девчонка?! Без роду и племени, без высшего образования?!

Он «закусил удила». И в результате влюбился всерьез. Узнав, что Ирочка собирается уезжать, Виктор прямо заявил родителям, что он с ней распишется, и они уедут в Израиль вместе. После этого заявления с его мамой, для которой сын был всем, случился гипертонический криз, а отца чуть не хватил инфаркт. Уговоры, истерики матери, стук кулаком по столу отца - все оказалось бесполезно. Тогда отец созвонился с тем ОВиРом, куда сдала документы Соня, и выяснил положение дел. И понял: если в ближайшее же время эта семья не уберется в свои палестины, он потеряет сына. В результате Соне с семьей выезд разрешили.

К ним приехала и Лена - в Германии она оформила транзитную визу и могла проводить своих до Вены, где находилось израильское представительство, ведавшее вопросами въезда в эту страну, и сборный пункт. Соня с мужем и дочерью ехать в Израиль не хотели, в Вене они могли сказать, что поедут в Америку, и отправиться во Владисполи, лагерь эмигрантов под Рим, - ожидать документов для выезда в США. Но, зная, что Роза на это не согласится, так как хочет перезахоронить потом в Израиле прах Владимира, ей пока ничего не говорили. А перезахоронение разрешалось делать только в Израиле.

Ехать нужно было через пограничную станцию Чоп - там следовало сделать пересадку на поезд, идущий до Варшавы. А в Варшаве - пересесть уже на поезд до Вены.

Собирались долго и трудно. Вывезти с собой разрешалось не больше одного чемодана на человека. Из драгоценностей - серьги в ушах, по одному кольцу - не важно, обручальному или другому. Еще - золотые часы и браслет. По одной паре. Лекарства, если не было справки от врача, заверенной ОВиРом, везти было нельзя. Даже валерьянку. Продукты тоже везти запрещалось. Разрешались только необходимые по состоянию здоровья. У Розы была заверенная ОВиРом справка, в которой перечислялась пища, которую она может есть в связи с ее диабетом. В перечисленное входила и гречневая каша.

Эту последнюю в Одессе кашу Роза сварила в особом казанке, который остался ей от мамы. Книзу казанок сужался, и его дно было не больше, чем горлышко молочной бутылки. Этот казанок с кашей Роза и взяла с собой. На все возражения дочерей она сказала одно:

- Казанок поедет с нами. Это единственная вещь, оставшаяся мне от родителей.

Перечить ей не стали: пусть делает, как хочет.

Поезд, шедший к границе через Львов, весь был заполнен отъезжающими и провожающими. Всю ночь до Львова в вагонах пили и пели. Водка, вино и слезы лились рекой. Расставались люди, прожившие вместе полжизни, и никто не знал, доведется ли им встретиться еще хоть когда-нибудь.

Огромный зал ожидания в Чопе тоже был полон: десятки людей ожидали вызова для прохождения таможенного досмотра и посадки на поезд. Никакого порядка этой процедуры им не сообщали - по каким-то своим соображениям таможенники выкрикивали фамилии, и люди должны были быстро взять свои вещи и пройти в другой зал. Если кто-то задерживался на несколько минут – выкрикивали уже другие фамилии. Опоздавшие могли ждать подхода новой очереди даже несколько дней. Стульев в зале не было, и люди устраивались прямо на холодном полу, подстилая для тепла свои вещи. Туалета тоже не оказалось, и приходилось бегать через дорогу в другое помещение, а это грозило опозданием на досмотр и задержкой отбытия на неизвестный срок. Поэтому все терпели, как могли. И все же настроение у отъезжающих было веселое. Только что прибывшие переодевались в праздничную одежду, девочкам вплетали в косички яркие ленты, завязывали банты. Многие шутили, и всех пьянило предчувствие близкой свободы. На грубость таможенников и бесцеремонность убирающих зал теток-уборщиц внимания не обращали, понимая, что у них это – и от чувства обреченности: им никогда не вырваться из этого «лагеря процветающего социализма».

Семье Сони повезло - прошло всего два часа после прибытия их в Чоп, и уже подали поезд на Варшаву. Таможенники стали выкрикивать фамилии отъезжающих. Ямпольских вызвали пятыми.

В зале досмотра таможенники вываливали на длинный стол вещи из чемоданов. В одну сторону отбрасывалось то, что разрешалось для вывоза, в другую - то, что, по мнению таможенников, вывозить не разрешалось. Спорить было бесполезно. Но люди, намучившись в ожидании разрешения на выезд, при оформлении документов и разных справок, легко расставались со всем, что не разрешали им взять с собой. Тем более что времени до отхода поезда оставалось мало, а надо было еще успеть упаковать все вещи обратно в чемодан. Вернее, затолкать как попало. Поскольку сделать это как следует тоже не давали.

Роза подошла к столу. Увидев у нее в руках казанок с гречневой кашей, молодой таможенник рассмеялся:

- Ну ты даешь, бабка! В вашем Израиле что, нету гречневой каши?

- До Израиля еще добраться надо, - спокойно ответила Роза и предъявила представителю власти справку, разрешающую вывезти продукты, в том числе и гречневую кашу. - А у меня - диабет. Не в кармане же мне ее нести?..

Таможенник невозмутимо взял ложку и начал мешать ею в казанке в разных направлениях, забираясь все глубже.

- Вы бы еще у меня за пазухой помешали, - не удержалась Роза. - При моих размерах я там всю Одессу могу вывезти.

Вспыхнув от наглости старой тетки, таможенник резко отодвинул казанок и повернулся к другим выезжающим.

Этот выпад Розы удивил дочерей - они впервые услышали от нее подобную шутку.

- Но я же все-таки одесситка... - уже устраиваясь в вагоне, заметила на это Роза.

Лена оплатила им дорогу, и они ехали в купейном вагоне.

В Варшаву поезд пришел уже под утро. Роза, устав от пережитых волнений и от пререканий с дочерьми, которые все не могли понять, зачем тянуть казан с кашей в другую страну, наконец заснула. В Варшаве она покидала вагон полусонной. Сил, чтобы самой забрать казанчик, у нее уже не было, и она попросила сделать это Ирочку.

- Конечно, заберу, - заверила внучка. И решила про себя, что, конечно, не будет тянуть этот казан через всю Европу на посмешище людям. А бабке скажет, что забыла.

В вагоне Розу сразу уложили спать.

Проснулась она от чувства тревоги. Поезд был в пути уже около часа.

- Где каша? - был первый же ее вопрос Ирочке.

- Ой! – захлопала глазами та. - Я забыла ее в том поезде! Баб, да зачем тебе эта...

Она не успела договорить. Роза страшно побелела и вдруг стала клониться набок. Глаза ее закрылись.

- Мама, что с тобой?! - испуганно вскочили дочки. – Очнись, мама!

Лена удерживала Розу, а Соня расстегнула ей ворот платья и, намочив платок, положила на сердце.

Роза подняла веки.

- Скарабей. Скарабей... - с трудом прошептала она.

- Что? Что? – не поняла Лена. - У нее бред. Соня, зови проводника!

Прибежавший проводник принес из своей аптечки валерьянку, и Лена, разбавив ее водой, влила матери в рот несколько капель. Но все вылилось назад. Роза лежала неподвижно и не открывала больше глаз.

В соседнем вагоне нашелся врач. Он пришел, осмотрел Розу и сказал:

- Думаю, у вашей мамы инфаркт. Надо остановить поезд в первом же населенном пункте. А сейчас пусть начальник поезда свяжется по радио со станцией и скажет, чтобы выслали к поезду скорую помощь.

Все были в отчаянии.

- Почему ты не взяла эту проклятую кашу? - кричала на Ирочку Соня. - Ты видишь, что ты наделала?!

Ирочка плакала и огрызалась. Лена не отходила от Розы, пытаясь привести ее в чувство. Все было бесполезно.

На ближайшей станции их ждала уже карета скорой помощи.

- Соня, может, вы поедете дальше? - спросила сестру Лена. - А я останусь с мамой.

- Мы выходим все, - твердо сказала Соня.

Розу доставили в больницу ближайшего городка, и врачи подтвердили диагоноз: инфаркт. Они делали все, что положено в такой ситуации, но сказали, что надежда на благополучный исход - ничтожна.

Лена сразу же позвонила в Берлин, и в Польшу немедленно вылетел Клаус. Но к его приезду в городок Розы уже не стало. Она умерла, не приходя в сознание.

Соня плакала не переставая. Она проклинала себя за то, что вообще убедила всех ехать. Ирочка уже мучилась сознанием, что бабушка умерла из-за нее. Это неожиданное горе просто раздавило всех.

Надо было решать, где хоронить Розу.

- Мы перевезем ее в Одессу и похороним рядом с папой, - сказала Лена. - Это было самое большое мамино желание. А вы проститесь с ней здесь и поезжайте дальше. Все равно сделать уже ничего нельзя...

Так и решили. Соня, Семен и Ирочка простились с Розой. И уехали. А Лена договорилась в больнице, чтобы маму подержали в морге еще два дня. За это время Клаус связался с советским послом, оказавшимся большим любителем Берлинской оперы, и без проволочек все уладил. Гроб Розы отправили в сопровождении Лены на самолете в Одессу.

Ее похоронили рядом с Владимиром, как она того и хотела. Уже ушли все, кто пришел с нею попрощаться, а Лена все стояла перед почти скрытым под цветами холмиком, глядя на памятник, на котором значилось еще одно дорогое ей имя, и вспоминала последние дни, когда они с мамой были вместе. И вдруг вспомнила последнее произнесенное ею слово: «скарабей». «Скарабей»? Да, именно так. Но почему тогда мама повторяла его? Что хотела этим сказать?

А Розу перед отъездом мучил только один вопрос: как вывезти Скарабея. Она знала, что на таможне будет строгий досмотр, и постоянно думала, но спасительная мысль не приходила. И вот, уже перед самым отъездом, ей приснилась мама. Она стояла на кухне и варила что-то в их старом казанке. Проснувшись, Роза поняла, как вывезти алмаз. Низ старого казанка был совсем узким и, кроме того, его донышко можно было закрыть изнутри крышечкой с маленькими отверстиями. Когда в казанке готовили мясо, под крышечку наливали воду и клали специи. Сварив в казанке кашу, Роза высыпала ее, завернула брошь в холстинку и спрятала под крышечку. А сверху снова положила кашу. Покидая дом, она решила, что уже за границей расскажет наконец все дочерям...

Нет, она уже ничего рассказать не могла. Историю жизни Владимира и тайну Скарабея знал теперь только Яков.

В вагон, недавно покинутый семьей Ямпольских, вбежал запыхавшийся бригадир поезда.

- Так, Мариночка! – крикнул он проводнице. - Быстро мне уборочку, скоренько!

- Какую уборочку, Григорий Степаныч? Нас же должны угнать в отстой до утра!

- Должны не должны... Уже утро! Поступило новое распоряжение: не отстаиваемся, двадцать минут на уборку и - под посадку! Военных повезем.

- Господи! Ну всегда так, - простонала проводница. - Не понос, так золотуха. Где силы взять? Рейс - сами знаете, какой был. И кто ехал...

- Хватить ныть, Марина! - прикрикнул бригадир. Потом снял фуражку и вытер несвежим платком взмокший лоб. - Вон, буди своего кобеля! Или ты его только для услады держишь?

Проводница покраснела и открыла уже рот, чтобы огрызнуться, но в это время из купе проводников показалось заспанное лицо молодого человека лет двадцати пяти. Ее напарника. Это был высокий, холеный парень с лоснящимися толстыми губами и почти бесцветной, торчащей вперед челкой. Во всем его облике сквозило довольство жизнью.

- Ну чего раскричался, Степаныч? Сейчас все сделаем в лучшем виде. Все будет чистенько, гладенько, помыто и вытерто... Мэри, давай начинай. А мы со Степанычем сейчас освежимся, и я тебе помогу.

Взяв бригадира за руку, он затянул его в купе. Там на столе стояла уже початая бутылка коньяка, рядом с ней - тарелочка с нарезанным лимоном и странной формы казанок.

- Ни-ни-ни! - затрепыхался Степаныч. - Ты что, Коля? На службе, да за границей? Если что – всё! Сразу выгонят. Посреди рейса!

- Да брось, начальник! Кто тебя будет заставлять дышать в трубку? А запах - так мы его лаврушечкой перебьем.

- Да и не ел я ешо ничего, - сказал бригадир, уже колеблясь. - Окосеть могу тут же...

- Так вот же каша гречневая стоит. Ешь – не хочу!

- А каша откель? - спросил Степаныч, наливая себе полстакана коньяка.

- Так это... Здесь жидки одни ехали. Ну и концерт! Их бабка такое выдавала... Я со смеху помирал. Она им покажет в Израиле, где ихний Бог живет!

- Да какой там Израиль! - хохотнул бригадир, поднимая стакан с коньяком. - Они все хором двигают в Америку. Скоро все поутикают, и останемся только мы - те, у кого татары в родичах ходют. – Он опрокинул в рот стакан и крякнул по привычке, как после водки.

Через минуту он был уже пьян. Вспомнив о каше, он потянулся к казанку, но вагон дернулся, он толкнул рукой бутылку, та упала на стол и пролилась.

- Ё-моё! - не удержался Колян. - Это ж мне на обратный путь было! Теперь военные поедут, те – фиг что дадут.

- Ладно, от жажды не помрешь, не в пустыне, - успокоил Степаныч и поднялся с места. - Да, - обернулся он уже в коридоре, - ты, того, все-таки прибери здесь, чтоб чистенько было. А кашу эту жидовскую - выбрось. Может, они ее чем траванули. Прощальный привет, так сказать...

Колян взял казанок. «Все могёт быть», - подумал он. И понес кашу в туалет.

Там недовольная Марина намывала унитаз.

- Ты куда делся, паскудник?! Не видишь, я тут уже полчаса тру. Военные ведь поедут...

- Да они еще и не на таких толчках сидели, - скривился Колян. - Для них наши - что царский трон.

- Не о мужиках речь, дуркошка. Вот их мадамы - те будут носы воротить. Пожаловаться могут. Хоть «Шанелью» им тут брызгай... Да куда ты с кастрюлей? Всё, неси на перрон! Там - большой мусоросборник, заверни в пакет и выброси.

Коляну лень было искать пакет. Он воровато оглянулся, выскочил из вагона и быстро опрокинул кашу в ближайшую урну. Возвращаясь в вагон, он уже не видел, как в ту же урну запрыгнул маленький бездомный песик. Он весь скрылся в урне, и над ней подрагивал только его пушистый хвостик.

- А ну пошел вон! - раздался окрик дежурного.

Песик мгновенно вынырнул из урны и помчался в конец платформы, неся что-то в зубах.

В это время появились и первые пассажиры - супружеская пара с ребенком. Бравый майор был слегка навеселе, рядом с ним шла небольшого роста блондинка, одетая по последней моде. Она держала за руку девочку лет семи, а та непоседливо подпрыгивала на тоненьких ножках. Блондинка что-то недовольно выговаривала майору, тот добродушно огрызался - видно было, что он находится в самом хорошем расположении духа, и его не может нарушить даже ворчание жены. Девочке их пикировка была неинтересна, и она, высвободив ручку, побежала к концу платформы. И вдруг заметила сидящего там песика. Присев на корточки, она заговорила с ним:

- Песик, миленький, ты что, один? А где твои хозяева? Нету? Ты потерялся? Бедненький...

Она погладила его по давно не мытой шерстке, и он вдруг подался к ней и стал лизать ей руку. И тут девочка заметила, что на асфальте рядом с ним лежит какой-то тряпичный комок.

- А это что, песик? - спросила она. - Можно мне посмотреть?

Как будто понимая, чего хочет девочка, пес носом подтолкнул к ней комок, тот развернулся, и из него выпала брошь в виде жука.

- Ой, какой красивый жучек! - изумилась девочка. - А ты мне его подаришь?

- Лиза! Лиза! – раздался голос ее матери. - Немедленно иди сюда! Опять нашла какую-то собаку?! Ну это просто наказание какое-то, - повернулась она к мужу. - Что собаки, что кошки бездомные – все ее друзья.

Майор засмеялся:

- Наверно, быть Лизке ветеринаром.

- Очень остроумно! - фыркнула жена. - Но пусть. Успокаивает главное: не быть ей таким майором, как ты.

- Ну, мы можем еще сделать и майора. Какие наши годы! - Муж притянул блондинку к себе и поцеловал в губы.

Та вывернулась и опять стала звать:

- Лиза, я кому говорю? Иди сюда! - И она направилась к дочери.

Девочка быстро положила сверкающего жука в кармашек пальтишка и побежала ей навстречу. Оглянувшись на провожающего ее глазами песика, она послала ему воздушный поцелуй.

В это время диктор объявил посадку. Отъезжающих военных было немного, и они быстро загрузились в поезд. Семья девочки заняла в купе три места, четвертое - верхняя полка - осталось свободным.

Майор скинул китель, развязал галстук.

- Ну, мать, пусть повезет нам на новом месте, - сказал он. – Все-таки не в Сибирь едем. Домой возвращаемся, в Питер. Ох и соскучился я по своему городу! Да и Лизке в школу, сама понимаешь...

- Домой, домой, - недовольно отозвалась жена. - Могли бы еще хоть годик послужить за границей. И Лизка бы там в первый класс пошла. Мы - купили бы цветной телевизор. А так - денег не хватило...

- Ну-ну, Верунчик, - примирительно произнес майор. - Ты ж понимаешь, сокращение...

Поезд бежал мимо озаренных утренним солнцем чистеньких польских местечек. Родители Лизы прилегли отдохнуть, а девочка, устроившись на верхней полке, куда поднял ее отец, внимательно разглядывала неожиданный подарок – диковинного блестящего жука. И придумывала, как будет играть с ним, когда приедет в Ленинград.

А в это время Яков, Белла и Фимка с Никой выходили на перрон Ленинградского вокзала в Москве. Из Москвы Белла и дети улетали в Вену. Улетали без Якова, улетали навсегда. На то, чтобы еще когда-нибудь увидеться в этой жизни, надежд не оставалось. Но они в эти последние сутки почти не разговаривали. Да и о чем было говорить? Все - уже сто раз переговорено и передумано. И переплакано. Последнее решение принималось трудно. С болью, со слезами. С истериками Беллы. С упрямством Фимки, который не хотел никуда ехать без отца. Но именно из-за Фимки и Ники – Белла настаивала на этом так, словно защищала последний бастион, - и надо было ехать.

Практически всю ночь Яков простоял у окна в тамбуре вагона, куря одну сигарету за другой, и только под утро смог забыться тяжелым сном.

- Граждане пассажиры, просыпайтесь! Подъезжаем, Москва! - будил народ бодрый проводник.

Белла стала собирать детей. За окнами вагона было промозгло и мерзко, как и у нее на душе.

Им удалось быстро найти такси, и через час они входили в зал «Шереметьево-2».

Аэропорт гудел как улей. Везде, где было возможно, сидели и лежали люди. Дети носились по всему залу, знакомясь друг с другом, заводя новых друзей, как это могут делать только дети. Взрослые, а особенно пожилые люди сидели тихо, неподвижно уставив взгляд в какой-нибудь предмет, и думали свои тяжкие думы. Многие из них в один вовсе не прекрасный день почувствовали себя здесь чужими. Они не любили эту власть и свою жизнь здесь - с ее повседневной унизительной борьбой за кусок хлеба. Но именно здесь прошла их молодость, именно здесь они встретили свою любовь. Именно здесь они провожали на войну своих отцов, мужей, братьев и любимых. И встречали с войны тех, кому повезло выжить. Именно сюда и они сами возвращались с войны. И именно здесь родились их дети, и они из кожи вон лезли, чтобы те смогли получить образование и стать «приличными людьми». И теперь многие именно из-за этих самых детей, и детей их детей покидали сейчас страну, в которой оказались не нужны ни ум, ни таланты - ни их, ни детей и внуков.

Яков подошел к стоявшему одиноко у окна мужчине:

- Скажите, пожалуйста, почему так много людей в зале?

- Ох, не спрашивайте, - вздохнул мужчина. - Вчера не дали очередной рейс на Вену. Что-то там не срослось, как не срастается у них с семнадцатого года. И пришлось здесь ночевать. А недавно сказали, что в первую очередь будут отправлять тех, кто назначен на сегодняшний рейс. Так что когда улетим мы - неизвестно...

В это время диктор повторил то же объявление: на сегодняшний рейс проходят только те, у кого билеты на сегодня.

Белла безучастно стояла в стороне и держала за руку Нику, чтобы та не потерялась в толпе. Девочка хныкала и просила пить.

- Фимка, вот деньги. Возьми Нику и купи воды, - сказала Белла и дала сыну рублевую бумажку. - Только не пропади на всю оставшуюся жизнь.

Когда Фимка взял за руку Нику и отошел, Белла подошла к мужу и по привычке взяла его за пуговицу рубашки на груди.

- Яша, - медленно начала она, - послушай меня внимательно. Мы понимаем, что это – уже навсегда. И навряд ли мы еще увидимся... - Ее голос дрогнул, но она справилась с собой. – Навряд ли увидимся... А ты – мужчина, и не можешь быть один. Послушай... Сойдись с Людмилой Николаевной...

- Белла! – опешил от неожиданности Яков. - Ты что такое говоришь? Какая Людмила Николаевна?

- Яша! – посмотрела ему в глаза Белла. - Я знаю, какая. И ты знаешь: ваш парторг. Я давно все знаю Яша. Я - еврейская жена... И я знала это почти с самого начала. Но терпела, потому что это благодаря ей мы получили тогда квартиру. Похоже, она любит тебя. Наверное, с ней тебе будет хорошо. И закончим на этом.

К ним уже подходили Фимка и Ника, и диктор объявил начало регистрации на их рейс.

Белла, отступив на шаг, посмотрела на Якова широко распахнутыми глазами. И вдруг шагнула к нему, обхватила его голову обеими руками и впилась ему в губы. А потом прижалась щекой к его щеке и всхлипнула – тяжело, глухо, как всхлипывают жены, провожая мужей на войну и зная, что, может, те уходят навсегда. Потом снова отступила, взяла за руку Нику и пошла, не оглядываясь, к стойке таможенного контроля. Яков и Фимка пошли следом с чемоданами. Вещей было не много - ровно столько, сколько разрешалось взять с собой.

Белла подала паспорта, а Яков поставил чемодан на ленту, и через несколько минут их пропустили на регистрацию билетов. Яков бросил последний взгляд на сына. Фимка держался, но его лицо стало в эти минуты каким-то совсем другим. Белла больше не оборачивалась, и Ника, поняв вдруг, что папа с ними уже не идет, начала вдруг вырываться и горько заплакала.

Неожиданно ее поднял на руки Фимка.

- Малыш, - сказал он, - папа к нам приедет. Потом...

Белла внимательно посмотрела на сына. И поняла, что сегодня - закончилось его детство. И у нее отныне - появился помощник. Они подошли к стойке регистрации.

Яков мог еще видеть, как они прошли регистрацию и направились к пункту паспортного контроля, но потом исчезли в очереди у стойки, и он перестал их различать. Он только успел разглядеть вскинутую в прощальном взмахе руку сына.

...Проводив взглядом быстро удалявшуюся панораму столицы, Фимка посмотрел на мать и сестру. Ника уже успокоилась и возилась теперь с маленьким игрушечным медвежонком. И Фимка вспомнил, как, за несколько дней до отъезда, они все вместе пошли в Эрмитаж. У него был в музее любимый зал - героев войны 1812 года. Каждый раз, приходя в этот зал, он отмечал для себя несколько портретов и находил потом биографии изображенных на них офицеров.

В тот, последний раз, родители оставили с Фимкой маленькую Нику и отошли в соседний зал.

Ника любила оставаться со старшим братом. И теперь она тихонько стояла рядом и смотрела, как Фимка обводит долгим взглядом лица блестящих офицеров - победителей Наполеона. Она еще не знала, кто такой Наполеон. Не знала, кто все эти красивые люди. И не знала, что брат сейчас – прощается с ними. Может быть, навсегда.

Поблизости стояли немолодая уже женщина и мальчик примерно Фимкиных лет. Они разговаривали по-английски. Фимка, изучавший этот язык с трех лет, прислушался: ему стало интересно, насколько хорошо может он понять живую английскую речь.

Мальчик спрашивал женщину, где портреты Александра Первого и Кутузова, и та не могла ответить. Фимка, как его учили, извинился, представился и показал парню портреты, которые тот хотел увидеть.

Англичане были поражены Фимкиным произношением и, похвалив его, представились тоже.

- Силия Диамант, - назвала себя женщина.

- Майкл Диамант, - представился парень. И пожал Фимке руку.

Ника, которая не любила, когда на нее не обращали внимания, начала тихонько хныкать. Тогда Майкл наклонился к ней и, утешая, что-то сказал и протянул игрушку. Это был забавный медвежонок с раскрашенным как маленький глобус футбольным мячиком в лапах. Такие сувениры как раз стали делать к Олимпиаде 1980 года.

- Это твоя сестра? - спросила женщина. - Какая прелестная девочка! Как ее зовут?

- Ника. Точнее, Вероника. Это мы ее так называем – Ника, - ответил Фимка.

В это время появились Яков и Белла, и Фимка, почтительно кивнув даме и попрощавшись с парнем, взял Нику за руку и пошел к родителям.

Они прошли в кафе и сели за столик. Ника увлеченно играла с мишкой.

- Откуда у нее эта игрушка? – спросила Белла. - Фимка, ты же знаешь, что нельзя поднимать всякие вещи с пола.

- Мам, не беспокойся, эту игрушку подарил Нике английский мальчик. Майкл Диамант. Мы познакомились в зале. Да вы видели их - они стояли рядом, когда вы пришли за нами. Она - такая вся седая, а у пацана - классные джинсы и клёвый шарф в клетку...

Говоря все это, Фимка не заметил, как изменился в лице отец. И удивился, когда тот, сказав, что скоро вернется, быстро куда-то ушел. А мама продолжала сидеть молча, устремив задумчивый взгляд вдаль. Она теперь часто так сидела.

Отца не было долго. И вернулся он явно чем-то расстроенный.

Уже ночью, ворочаясь в постели, Фимка вдруг понял, что отец ушел именно после того, как услышал рассказ о мальчике и женщине из Англии. Он хотел спросить его об этом на следующий день, но все закрутилось в предотъездной суете, и он забыл это сделать.

И вот сейчас, сидя в самолете, уносившем их от отца, глядя, как Ника играет с мишкой, подаренным ей Майклом Диамантом, Фимка отчетливо вспомнил тот случай. «Наверное, я никогда больше не приду в Эрмитаж, - подумал он. - И не знаю, увижу ли еще когда-нибудь отца...» И он отвернулся к окну, чтобы мать не заметила выступивших на его глазах слез. Ведь теперь он не мог быть слабым. Как единственный мужчина в семье.

Глава 7

- Лиза! Лиза! Уже темнеет, домой! - крикнула с балкона мама и помахала рукой.

- Сейчас, мамочка, иду! - откликнулась девочка, встав так, чтобы за ее спиной не видно было маленького песика.

Ей всегда до слез жалко было брошенных щенков и котят. Когда она встречала их, то ей сразу представлялось, что было бы с ней, если бы ее, маленькую, потеряли родители. На ее глаза сразу набегали слезы, и она, как могла, старалась приласкать и накормить этих несчастных бродяжек. Она забирала бы их и домой, но мама... Вот и сегодня Лиза увидела у своего подъезда щенка – коренастого, черненького, с торчащими ушками и большими печальными глазами.

Но на нем был ошейник с красным бантиком, да и не выглядел он бездомным. Лиза знала, что обычно к ошейникам собак прикрепляют пластинку с адресом хозяев. Она поискала такую пластинку, но не нашла. «Наверно, он просто бегал и потерялся», - решила девочка. Она покормила щенка булочкой, которую всегда брала с собой, выходя из дому. Потом поиграла с ним.

Но вот уже и мама зовет... Лиза в последний раз прижала щенка к себе:

- Прости меня, собачка, я бы взяла тебя, но мама не разрешает. Ой! Знаешь, что? Я подарю тебе красивую брошечку. Ее подарила мне другая собачка, в Варшаве. А я - подарю тебе.

Достав из кармашка Скарабея, девочка прикрепила его к бантику на ошейнике щенка. Потом взяла его на руки и занесла в подъезд.

- Ну вот. Ты полежи здесь, а я завтра приду. - Лиза чмокнула песика в холодный и мокрый нос. - И принесу тебе поесть...

Она устроила щенка в уголке под лестницей, где какая-то добрая душа положила старое одеяло и поставила миску для бездомных котят, и нажала кнопку вызова лифта.

Яков пил редко. В последний раз он напился вместе с Исааком, прощаясь с ним накануне своего отъезда в Ленинград. И незадолго до отъезда Исаака из страны. Но сегодня он напился, как никогда раньше.

Уже почти сутки, как он был один. Накануне, после того, как самолет с Беллой и детьми ушел за низкие облака над аэропортом, Яков еле-еле домучил в Москве остаток дня, как избавления ожидая, когда же наконец он сможет забиться в купе «Красной стрелы».

Но в поезде легче не стало. И ночь тоже облегчения не принесла - он не сомкнул глаз ни на минуту. Выйдя с Московского вокзала на Лиговку и поймав такси, он купил у водителя бутылку водки и дома, как был в пальто, сел на кухне у стола и выпил ее всю, не закусывая. Сразу опьянев, он добрался до тахты и провалился в тяжелый сон.

Проснулся он уже под вечер. В квартире было темно и тихо. «Как в могиле», - подумал Яков.

Он встал, подошел к окну и долго смотрел на качающийся от ветра фонарь. Душу пронизывала ноющая пустота. А глаза словно и теперь видели поднятую в прощальном взмахе руку сына.

«Нет, трезвым долго не выдержу. Впору башку себе разбить...»

Часы показывали семь вечера. «Магазин еще открыт. Пойду отоварюсь...» И он вышел на улицу.

Выстояв очередь в винный отдел, Яков, пошатываясь от бродившего еще внутри алкоголя, двинулся к своему дому. К дому? А есть ли у него теперь дом? Ведь дом – это не стены. Дом – это...

Еще не успев войти во двор, он услышал громкий хриплый лай.

И картина, представшая перед ним во дворе, неожиданно его отрезвила. Около детской площадки здоровый мужик едва сдерживал огромного пса, а тот буквально рвался с поводка. Яков присмотрелся и увидел маленького черного песика, почти щенка. Тот, даже и не думая бежать, храбро тявкал в ответ.

Мужик сдерживал свое страшилище явно нехотя, и видно было, что эта перепалка огромного кобеля с мелким сородичем доставляет ему истинное удовольствие. Яков вдруг понял: мужик еще немного подразнит свою собаку, а потом просто отпустит поводок, и тогда маленькому храбрецу сразу придет конец. Раздумывать было некогда. Не обращая внимания на заворчавшего мужика, Яков подошел к песику, поднял его с мокрого снега и, спрятав за пазуху, пошел к своему подъезду. Песик пригрелся и затих, а потом тихонько заскулил, словно заплакал.

«Наверно, так плакала Ника, когда ее нашла Белла», - подумалось Якову, и его снова пронзила боль пережитого в последние сутки.

- Грейся, товарищ по несчастью, - сказал он. – Оба мы теперь, брат, одни. Значит, будем утешать друг друга. – Он остановился. - Пойдем, купим тебе молока. А себе водки я уже купил. - Щенок тихонько тявкнул. - Ну ладно, ладно. Закуски купим нам тоже...

Вернувшись из магазина, Яков налил в блюдце молока, и щенок ткнулся в него мордочкой. И тут только Яков заметил, что на нем - ошейник, к которому что-то прилажено.

«Может быть, адрес хозяев? - подумал Яков. - Это ведь французский бульдожка. Видно, потерялся...»

Он аккуратно расстегнул ошейник и поднес к свету, чтобы лучше рассмотреть.

На красном бантике была закреплена необычная, явно не современной работы брошка. Улыбнувшись причуде хозяев щенка, Яков перевернул ее. И прочел: «To my beloved wife Sarra from Michael. 1905. London». Он даже не понял сначала, что это значит. Почему Лондон, какой пятый год?

Он прочитал надпись снова, уже вслух. И вдруг его от головы до ног окатила горячая волна: «Не может быть!»

- Не может быть! - повторил он вслух. - Это же - брошь, о которой говорил дед. Это – Скарабей Моисея! Но как... Как он попал сюда?!

Яков поднял щенка на руки и заглянул ему в глаза:

- Ну, расскажи мне, пес, расскажи, как это к тебе попало? От кого?

Песик только слизывал с мордочки молоко и смотрел весело, словно улыбаясь.

От волнения Яков не мог даже присесть – он просто ходил по квартире, не зная, что подумать. Ведь Скарабей должен был оставаться у Розы? Да, дед говорил так. А Роза собралась уезжать с его родителями. Значит... Что «значит», предположить он был не в силах.

Уже поздно ночью раздался частый телефонный звонок. «Межгород», - понял Яков и бросился к аппарату.

Звонила Лена. Из Одессы. Плача, она рассказала о том, как они ехали из Варшавы, о том, что случилось с Розой, рассказала и о злосчастной каше. И как Роза два раза повторила одно слово - «скарабей». Яков успел подумать, что знает теперь по крайней мере начало таинственного путешествия камня, но эту мысль тут же смела обрушившаяся в его душу волна горя. Уже вторая за последние два дня.

- Мы похоронили ее сегодня, - говорила Лена, - я звонила тебе с утра, но никто не брал трубку.

- Я провожал Беллу с детьми... Они улетели из Москвы. А я только недавно вернулся... - Яков с трудом превозмогал сжавший горло спазм.

- Ну а ты? - спросила Лена. - Собираешься уезжать к ним?

- Нет. Теперь - тем более. Пока жив, не оставлю могил деда и бабушки. А ты можешь приехать ко мне в Ленинград?

- Нет, Яшенька. Клаусу надо возвращаться в Берлин, у него спектакли. И я - навряд ли скоро приеду...

- Заканчивайте разговор, - вмешался казенный голос телефонистки, - время истекает.

Они попрощались, Яков положил трубку. И понял, что остался один. И стал единственным хранителем тайны своей семьи.

* * *

В первой половине восьмидесятых Яков получил от своих только одно письмо, да и то с оказией. Белла писала, что они устроились в Бруклине. Что у Фимки уже уйма друзей. И сам Фимка в этом же письме приписал по-английски, что в Америке – классно, и как было бы хорошо, если бы папа тоже приехал к ним. В конверт вложена была и фотография Беллы, Фимки и Ники. Все трое широко улыбались. Больше он писем не получал. Наверное, не было оказии, а Белла, зная, что в «самой свободной стране мира» вся идущая из-за рубежа почта строго контролируется, наверное, боялась, что у Якова могут возникнуть неприятности на работе.

А годы шли. Похоронив Брежнева, страна так периодически и продолжала вставать под траурную музыку, провожая в мир иной то одного, то другого партийного бронтозавра.

Наконец в восемьдесят пятом к власти пришел человек, которого все приняли совсем иначе. Раздвинулся «железный занавес», с высокой трибуны объявили гласность. И вся страна заговорила. Очереди за газетами и журналами выстраивались по утрам, как за хлебом в голодные годы. Почти каждый день рушился миф о каком-нибудь прежде непререкаемом авторитете. Имена «вождей и учителей», произносимые до этого если и с неприязнью, то тихо, теперь словно выплевывались людьми в сопровождении самых резких выражений. Об их коварстве и зверствах писала пресса всех оттенков, с телеэкрана открывались страшные тайны их кровавых деяний. Некоторые, как в «оттепель» шестидесятых, еще вопрошали, почему же все это допускалось миллионами людей? Откуда было это молчание, похожее на покорность гонимых на бойню ягнят? Но большинство уже понимало: даже не при Сталине, а уже в семнадцатом году страна была ввергнута в небывалую катастрофу. И бешенство обрушившейся на людей дикой стихии многократно превосходило возможности нормального человеческого протеста.

Яков не знал, радоваться происходящему или же готовиться к тому, что ветер свободы повеял в стране снова лишь временно, - закружит головы, затуманит мозги, поиграет молодыми побегами перемен, а потом опять унесется за моря, обманув все ожидания?

Его опасения сбылись в августе девяносто первого.

Утром 19 числа сотрудники института собрались в холле у телевизора. Все узнали название нового органа высшей власти в стране: Государственный комитет по чрезвычайному положению. Сокращенно - ГКЧП. «В Москве на улицах – танки, - услышал Яков страшные слова. - Военный переворот...»

Весь день по телевизору транслировали балет «Лебединое озеро». Правду о том, что происходит в столице, можно было узнать только на радиоволне «Эха Москвы». Страна с жадностью припала к приемникам. А вечером на телеэкранах появились сами организаторы переворота. Яков увидел их трясущиеся руки, глаза, в которых стыл страх, и понял: нет, эти - не победят.

После выступления гэкачепистов по всей стране снова транслировали балет, и только в Ленинграде выступил новый мэр города Анатолий Собчак. «Они проиграют, - сказал он. - В наш город танки не войдут. Я вам гарантирую... И в Москве им не победить. Кончилось их время...» Сразу после выступления мэра по ленинградскому телеканалу дали фильм «Невозвращенец». Город ликовал.

Все совершилось в три дня, и эти дни снова потрясли мир. Во второй раз в двадцатом веке.

* * *

У Якова еще в конце восьмидесятых наладилась связь со своими. Белла и Фимка часто ему звонили. Но к середине девяностых Белла звонить практически перестала, и он почувствовал, что ее жизнь - изменилась.

Его предположения подтвердило ее письмо. После долгого перерыва Белла написала, что все у них хорошо. Что дети уже взрослые - Фимка с отличием закончил Гарвард и работает в Вашингтоне, его работа связана с космическими исследованиями, а Ника тоже хорошо закончила школу и теперь хочет заняться дизайном ювелирных изделий - она прекрасно рисует, и у нее уже есть отличные работы в этой области. О себе Белла написала, что, поскольку в ее помощи дети больше не нуждаются, она решила выйти замуж. За человека, которого тоже знает уже давно. Дальше Белла писала, что уверена: Яша хорошо живет с Людмилой Николаевной. И она, Белла, желает ему счастья...

«Счастья...» - прочитал Яков и вздохнул. Может быть, оно и к лучшему, что Белла написала так, - по крайней мере, пусть ей будет спокойно. Действительно, с Людмилой Николаевной все тогда не закончилось. Точнее сказать, {тогда} – закончилось. И в восемьдесят пятом она ушла на повышение – в райком. Потом он долгое время ничего о ней не слышал. И иногда, вспоминая, даже усмехался пророчеству Беллы. И вдруг – эта встреча на приеме в районной администрации...

Ему было уже почти пятьдесят. И за годы после отъезда семьи его жизнь менялась вместе с жизнью страны. Институт, в котором он проработал больше двадцати лет, закрылся вскоре после распада Союза. К тому времени он уже давно был доктором физико-математических наук. Его знали в городе как талантливого ученого, и потому вскоре он получил приглашение работать в другом институте. Предлагали ему и работу в финансовых структурах, но он всякий раз отказывался. Почему? Порой он сам задавал себе этот вопрос. И мог лишь ответить, что ему все больше не нравится, как живет страна. Куда подевались радостные ожидания рубежа девяностых? Он ясно видел, что долгожданная свобода обернулась вседозволенностью для кучки людей, открыто называемых олигархами, и все большей потерей надежд для тех, кто во время приватизации не успел или не захотел поживиться куском от растаскиваемого государственного «пирога». Обслуживать интересы «прихватизаторов» Яков не хотел принципиально, он предпочел остаться со своей наукой.

По его инициативе в новом институте была развернута программа исследований, обещавших дать значительный экономический эффект и на региональном, и даже на федеральном уровнях. Яков занимался математическим обеспечением и общим руководством проекта. С сообщением об этой работе он должен был выступить на собрании представителей промышленных предприятий и научных организаций района.

...Он удивился тому, что Людмила - почти не изменилась. Нет, конечно же, она изменилась, но не так, как меняются иные женщины, – теряя прежний образ, обретая (или проявляя?) черты, прежде выглядевшие бы немыслимыми, диссонирующими. Нет, ее облик стал словно еще более завершенным. И при этом – сохранил всю свою притягательность. Она явно была «на коне», это было заметно и по тому, как уверенно она говорит с представителями районной власти.

Яков был поражен. И по ее глазам увидел, что для нее эта встреча – тоже не пустой эпизод.

Остаток дня и вечер они провели в городе – заходя в летние кафе, гуляя по набережным. И – приглядываясь друг к другу. А может быть, это каждый прислушивался к самому себе? Было уже довольно поздно, когда они остановились где-то на Каменноостровском проспекте. Снова посмотрели в глаза друг другу. И поняли, что ждут сейчас одного и того же.

«Значит, вот так...» - подумалось Якову.

...Когда он почувствовал, что все же – не так? Может быть, еще в тот момент, когда, почти через двадцать лет, снова переступил порог ее квартиры? Все в ней стало иным - не таким, как прежде. И дело даже не в том, что советский телевизор сменился импортным видеоцентром, а кухня блестела бесчисленными хозяйственными штучками, которые в изобилии появились теперь в магазинах. Нет, изменилась сама аура дома. А может быть, она и раньше была такой, просто он сам этого не чувствовал?

Людмила Николаевна сориентировалась в новой экономической обстановке быстро. И занялась операциями с недвижимостью. У нее это стало отлично получаться, и доходы не заставили себя ждать. Теперь у нее была уже своя фирма, ее отвозил и привозил личный шофер.

Яков сначала старался обо всем этом не думать, тем более что в первое время они действительно как будто вернулись в прошлое и, возможно, даже пытались убедить себя, что это – уже их общее настоящее. Месяца через два, по настоянию Людмилы Николаевны, Яков, взяв с собой самое необходимое, даже перебрался к ней жить. Казалось, все может наладиться.

Но время шло. И продолжало лихорадить жизнь вокруг: обвиняя друг друга во всех смертных грехах, сотрясали воздух политики, а в это время взлетали цены, закрывались предприятия, почти каждый день с телеэкрана сообщали об очередном заказном убийстве. Людмила отправлялась в офис, а приходя домой, довольно рассказывала о совершенных сделках. И Яков вдруг почувствовал, что это стало его всерьез тяготить. Он вообще всегда плохо понимал, что это за категория людей, которые при любых катаклизмах остаются благополучны. Особенно поражали его теперь бывшие высокопоставленные партийные и комсомольские функционеры. Еще совсем недавно прославлявшие «лучший строй в мире», со всех трибун клеймившие позором частную собственность, теперь они были в первых рядах тех, кто объявил эту собственность неприкосновенной, они первые обзавелись собственными фирмами, земельными угодьями и прочими благами этой самой частной собственности. Со спокойной совестью они «строили» уже не социализм, а капитализм, но какой-то действительно дикий, наполовину бандитский. «С волками жить – по-волчьи выть» - вспомнились вдруг ему услышанные когда-то от нее слова. И на душе снова стало нехорошо.

Однажды Людмила Николаевна вернулась из офиса в особенном возбуждении.

- У нас очень удачно прошла очередная сделка, - сообщила она. - Думаю, мы можем поехать отдохнуть куда-нибудь за границу. Можно в Турцию: и недорого, и сервис хороший. Ты как?

Яков, глядя в окно на начинающийся снегопад, молчал. Потом повернулся к ней:

- Скажи, как это получается, что вы - всегда «в шоколаде»? Какая бы ни была власть, вы - всегда на коне.

- Кто это «мы»? - насторожилась Людмила Николаевна.

- Вы - те, кто еще недавно заседал в парткабинетах и с пеной у рта защищал «наш самый лучший строй в мире»! Собственно, для вас он действительно был лучший.

- Что с тобой, Яша? - Людмила Николаевна от удивления даже опустилась на стул. - Что это нашло на тебя сегодня?

- Да нет, не сегодня. Давно уже. А сегодня... Сегодня я увидел твоего бывшего партийного босса, который частенько наведывался в наш институт. Он подъехал на своем «БМВ» к магазину и у входа в него милостиво подал купюру стоявшей там пожилой женщине. Не знаю, почему он это сделал, - она не стояла с протянутой рукой. По ней видно было, что она, возможно, даже ест не каждый день, но она с достоинством отказалась и ушла под арку соседнего дома. Твой же «верный ленинец» даже фыркнул: дескать, какие мы гордые!.. А женщину эту я узнал. Она раньше работала библиотекарем в нашем институте. Очень интеллигентная и образованная. Возможно, этот, с «БМВ», тоже узнал ее. И решил осчастливить. По старой памяти...

- Ты что, против «БМВ»? – нарочито спокойно поинтересовалась Людмила Николаевна.

- Ты прекрасно понимаешь, что я не об этом. Я считаю, что все должны иметь равные возможности заработать на «БМВ». А те, кому возраст не позволяет уже вписаться в это новое время, должны уж во всяком случае иметь возможность достойно жить!

- Но ты, кажется, сам в этом новом времени не страдаешь... - заметила Людмила Николаевна.

- Да. Я - не страдаю. Но хочу надеяться, что это - не только за счет твоего покровительства, но и моих мозгов - тоже.

- Но и от моего покровительства ты не отказывался, - усмехнулась Людмила Николаевна. И прикусила язык, поняв, что в раздражении от неприятного ей разговора сказала лишнее. Но было поздно.

- Да, ты права. - Яков взглянул ей в глаза. - Ты - полностью права. И я тоже измазан в этом дерьме. Но отныне я постараюсь жить иначе...

Они еще встречались, но уже не как прежде. Тот последний разговор что-то изменил в них обоих, и они чувствовали, что только внешне поддерживают былой тон.

Однажды Яков позвонил и спросил, может ли он к ней заехать. В последнее время он всегда предварительно задавал этот вопрос.

Он заехал. Ненадолго.

- Собери, пожалуйста, мои вещи, - сказал он. - Я приду за ними на днях. И собери только те, что я принес сам...

Сказав это, он встал и направился к двери. И уже открыл ее, но вдруг остановился. Опустив руку в карман, он вынул связку ключей, снял с нее ключи от ее квартиры, положил их на столик в прихожей и, тихо прикрыв дверь, вышел.

Внутренне похолодев, она даже не сделала попытки его удержать. Она хорошо знала характер человека, которого все-таки любила все эти годы. На миг она с горечью подумала: будь она сейчас Беллой - все можно было бы исправить. А так – все кончено. Сдавленно рыдая, она упала на кровать, которая еще пахла им, его телом. Вот как распорядилась в итоге судьба...

Дома Яков почувствовал себя совсем одиноким. Айзик, французский бульдожка, которого он когда-то спас, уже давно умер. Да и Людмила не любила животных, поэтому другого песика Яков не завел. «А как хорошо было бы погулять сейчас с собачкой», - подумал он. И вспомнил об алмазе, так чудесно обретенном им в один из самых горьких дней его жизни. Тайну Скарабея он так и не открыл пока никому, и брошь лежала в сделанном для нее тайнике. Это был тайник в каблуке ботинка – такой же, как и тот, в котором дед привез Скарабея в Одессу.

Одесса... Яков вспомнил, как был в последний раз на могиле Владимира и Розы. Конечно, если бы дед дожил до этого времени, он обязательно поехал бы в Англию. Но интересно, остался бы он там? Скорее всего, нет. Он полил эту землю кровью и прирос к ней сердцем. А главное, он не оставил бы Розу. И она вряд ли захотела бы уезжать в другую страну, будь Владимир жив. Да, многое могло сложиться иначе. Но они прожили жизнь, не ропща на нее, и прожили достойно. И только он, Яков, теперь знает, что их фамилии, выбитой на граните памятника, следовало быть другой...

Яков достал Скарабея и положил его на открытую ладонь. «А что, если и мне попробовать заглянуть в будущее?» - подумал он.

Зажав камень в ладони, он почувствовал весь его холод - словно частичку холода Вечности. «Это потому, что ты - действительно вечен, - сказал он мысленно камню. - А мы, увы, смертны...»

Медленно раскрыв ладонь, Яков стал пристально смотреть в глубину алмаза. Вот чистая поначалу поверхность слегка затуманилась, и в глубине камня стала появляться картинка. Приглядевшись, Яков увидел кладбище и группу людей. Среди них были двое маленьких, совершенно одинаковых мальчиков. Один из них играл на скрипке. Люди стояли возле могилы, и Яков сразу узнал могилу Владимира и Розы. Он попытался вглядеться в лица людей, но картинка стала уходить в глубину камня и скоро пропала совсем. Алмаз опять стал холодным и бесстрастным.

«Думаю, я выполню твое последнее желание, дед. Выполню», - сказал мысленно Яков и спрятал брошь в тайник. Потом подошел к окну. На улице мело, город заносило снегом, и ему показалось: этот снег тихо ложится на его совсем еще недавнюю жизнь, навсегда скрывая ее под собой.

На следующий день он отправился на Кузнечный рынок и купил себе щенка. Французского бульдожку.

Щенка продавали недорого, потому что у него не было родословной.

- Но это настоящий французский бульдог! - убеждал продававший песика мальчик.

- А как ты его назвал? - спросил Яков.

- Айзик. В честь сэра Исаака Ньютона!

«Это – знак», - решил Яков.

Удивительно, но в квартире щенок сразу занял именно то место, на котором любил лежать его предшественник.

- Ну вот, теперь нас снова двое, - сказал Яков, наливая щенку молока. - И мы уже не одиноки...

В эту же ночь, под утро, тоже раздался междугородный телефонный звонок. Встревоженный Яков взял трубку, но уже в следующее мгновение у него отлегло от сердца.

Звонил Александр Вятко. Он сообщил, что они с женой и дочерью собираются приехать на Новый год в Питер. Дочку Анна родила в семьдесят седьмом году, когда они уже и не надеялись иметь детей. А еще через полтора года у них появился и долгожданный сын. Теперь Александр спрашивал, смогут ли они с Яковом встретиться.

- Да что ты спрашиваешь?! – обрадовался Яков. - Приезжайте обязательно! Я вас встречу!

После этого звонка он сразу воспрянул духом. «Все-таки как все хорошо!» - подумал он. И уже совсем по-иному посмотрел в окно. Любимый город заносило снегом, и казалось, что под его белым легким покрывалом загадочно рождается какая-то новая жизнь.

Глава 8

«А ведь я - счастливый», - думал Майкл Диамант, сидя за праздничным столом вместе со своими родными и друзьями. Сегодня отмечали его тридцатилетие. Отмечали по русской традиции, принятой еще Питером Ашли, основателем ювелирного дела семьи Диамантов. Его вторая жена была русской, и с тех пор в семье сохраняли многие русские традиции, а все дети учили русский язык.

Майкл с любовью посмотрел на своего деда Мозеса - седого, красиво старящегося мужчину. Рядом с дедом сидели отец Майкла Владимир и мать Делия. Отец – Майкл это знал - был назван так в честь своего деда, который в начале двадцатых годов уехал с родителями и братом в далекую, истерзанную революцией и гражданской войной Россию. Уехал не в добрый час: кроме Владимира, все там погибли. У деда Мозеса на столике рядом с кроватью всегда стояла фотография времен Второй мировой войны. Это был снимок мужчины в форме советского офицера, и дед не раз рассказывал внуку об удивительной встрече его со своим отцом - в сорок пятом году, в Берлине. Рядом с этой фотографией стояла и другая - на ней был тот же мужчина, но уже постаревший, в окружении своей семьи. Дед рассказал Майклу, что эту фотографию удалось переправить из России в пятьдесят восьмом году. Но с тех пор ничего о судьбе Владимира и его семьи узнать не удалось. Мозес узнал только, что в Одессе, в том доме, семья отца больше не живет.

Подумав о судьбе прадеда, Майкл вспомнил, как он ездил с бабушкой в туристическую поездку по Восточной Европе. В тур входило и посещение двух городов России - Москвы и Ленинграда.

От Ленинграда – Питера, как на старый русский манер называл этот город Мозес, - Майкл пришел в полный восторг. Особенно понравился ему Эрмитаж. В школе он изучал историю войн с Наполеоном, адмирал Нельсон был его любимым героем. И потому в Эрмитаже его воображение буквально захватил зал героев войны 1812 года. Тогда, в этом зале, он познакомился с удивительным русским мальчиком, который прекрасно говорил по-английски. Его имени Майкл теперь уже не помнил, но вот фамилию... В этой фамилии было что-то, созвучное с названием страны Польши. С мальчиком была его маленькая сестричка. Она заплакала, и Майкл подарил ей игрушку-сувенир - медвежонка с мячиком в лапах.

Больше он в Россию не ездил, но в их семье часто говорили об этой стране. И следили за всем, что там происходит. А еще Майкл любил приходить в библиотеку деда. В ней было много русских книг - Пушкин, Толстой, Достоевский, Тютчев, Лермонтов... Все - в старинных переплетах, много раз читанные. Дед говорил, что они остались еще от его бабушки, которая тоже была русской. Майкл часто брал эти книги в руки - хотя бы просто подержать, и тогда ему казалось, что он ощущает невидимую связь времен.

В дедовском доме он как будто притрагивался и к тому далекому уже времени, когда Диаманты не занимались еще ювелирным бизнесом, а имели обувное дело. Мозес, со слов воспитавшего его Питера, рассказывал, что Диаманты делали обувь даже для самого короля Георга Пятого. А этот особняк в Холборне купил прапрадед, в честь которого и назван был Майкл, и потому над воротами укреплен вензель из букв «S», «M», «D», то есть «Сара и Майкл Диамант», а на пиках створок красуются изящные башмачки...

Майкл любил этот старинный дом, словно наполненный чувствами и тайнами тех, кто прожил здесь долгие годы. Здесь продолжали жить дед Мозес и родители – Владимир и Делия. А вот бабушка Сил умерла три года назад... Сам Майкл уже несколько лет жил отдельно, поблизости. Он до сих пор вел вольную жизнь холостяка. Это уже беспокоило родителей, и Майкл отшучивался, говоря, что ему - не рожать, и он успеет еще сковать себя цепями брака. Но наедине с собой он уже часто задумывался, почему до сих пор не женат. У него было в жизни несколько сильных увлечений, и даже пара серьезных романов, но сделать предложение он так и не решился. А теперь он вообще собрался поехать в Америку. И открыть там свой бизнес - расширить империю Диамантов, перемахнув за океан.

Америка давно влекла к себе Майкла. Он уже неоднократно бывал там, а сейчас за столом сидел его американский друг, Мартин Розенкрат. Он был продолжателем старинного рода ювелиров и приехал со своей женой по приглашению Майкла. Уже несколько дней они обсуждали свои дела, и теперь Майкл решил ехать в Америку вместе с друзьями.

Рядом с Мартином сидела его жена Эмма, изящная блондинка, и на ее шее красовалось изумительное, выполненное в старинном стиле колье.

- Простите, Эмма, - обратился к жене друга Майкл. - Я любуюсь вами весь вечер, вы сегодня бесподобны. А это дивное колье особенно подчеркивает цвет ваших глаз...

Эмма и Мартин рассмеялись.

- Вы просто дамский угодник, Майкл, - ответила Эмма. - Но это колье действительно великолепно. Оно досталось Мартину от его отца. А изготовлено было еще в начале века, перед тем как прадед Мартина, Давид Розенкрат, решил отправиться в Одессу, чтобы открыть там свое дело. Ведь предки Мартина – тоже выходцы из России. Кажется, даже из Одессы. С Давидом отправилась и его жена. Рассказывают, что тогда, в Одессе, их обворовали - украли все бриллианты и другие драгоценности. И у них там осталось только это самое ожерелье. Давид Розенкрат подарил его жене - прямо там, в Одессе, - узнав, что она ожидает ребенка. У них очень долго не было детей. И с тех пор это колье дарят в семье Розенкрат женам, которые ожидают первенца... - Эмма покраснела от того, что невольно выдала секрет: она сама была беременна.

- И что, Давид не заявил тогда в полицию? - удивился Майкл. – Там, наверное, было целое состояние?

- Я читал воспоминания прадеда, которые он написал, когда заболел и понял, что уже не поднимется с постели, - вступил в разговор Мартин. - В них он описал события того путешествия. Его обокрала или же помогла обокрасть одна русская девушка, в которую Давид безумно влюбился. Ее имя он в своих воспоминаниях не упомянул. А вот имя ее сообщника назвал. Это был какой-то Вадим. Давид увидел его потом в Турции, когда возвращался с женой в Америку. И он написал, что на его глазах этого Вадима застрелили прямо на улице Стамбула. Тот попал там в какую-то переделку. «Бог наказал его», - так сказано в воспоминаниях Давида. А не заявил он в полицию потому, что, как написал он сам, в этой краже была и его вина. Какая, он не уточнил... – И Мартин перевел разговор на другую тему.

После завершения праздника, проводив друзей, Майкл прошел в библиотеку.

Сев в кресло, он задумался. Судьбы членов его семьи, да и его друзей, так или иначе постоянно пресекались с Россией. И снова в сердце его возникло странное чувство. Оно было похоже на ностальгию. Но возможна ли ностальгия по стране, совершенно незнакомой, увиденной лишь однажды? Наверное, нет. И все же эта далекая страна притягивала к себе его внимание.

Майкл взял с полки старую фотографию красивой рыжеволосой женщины. Он знал, что ее звали Зоя. И что она приехала в Англию из России и вышла замуж за Питера Ашли. Питер был уже вдовцом и воспитывал Мозеса, деда Майкла. Как эта женщина оказалась в Англии, в доме Питера, Майкл не знал. Но чувствовал, что за этим кроется какая-то необыкновенная история. И почему-то он был уверен: придет время, и он обязательно эту историю узнает.

* * *

До того момента, пока Майкл не подобрал себе квартиру, он остановился у своих друзей Розенкратов. Те жили на Бронксе - одном из самых красивых островов Нью-Йорка. Офис он арендовал в Южной башне Всемирного торгового центра, на восьмидесятом этаже. Из его широких окон открывалась великолепная панорама острова Манхеттен, а в солнечный день можно было обозревать весь Нью-Йорк.

Секретаршей к нему поступила довольно юная девушка с русским именем Наташа. Такие девушки обычно смотрят с обложек гламурных журналов - длинноногие, тонкие, с хорошим макияжем и вечной, словно приклеенной к лицу улыбкой. Наташа была в меру умна, в меру распущенна. Юбка делового костюма открывала ее ноги ровно настолько, чтобы привлечь к ним внимание мужчин, но не вызвать раздражение коллег своего пола. Майкл хорошо знал этот тип женщин - охотниц на богатых женихов, поэтому был защищен от попадания в их сети. При всем при том Наташа прекрасно справлялась со своими обязанностями секретаря и, чтобы сразу не разочаровать ее и не охладить ее трудовое рвение, Майкл иногда поддерживал игру «Ищу мужа». Вот и сегодня он согласился пойти с нею на Бродвей - посмотреть какой-то известный мюзикл.

Но до того он собирался заехать в одну дизайнерскую мастерскую на Манхеттене. Мартин Розенкрат, зная, что Майкл ищет не просто хорошего ювелирного дизайнера, но хочет найти кого-нибудь, способного на неизбитые решения, посоветовал ему посмотреть работы молодой художницы, которая до того работала на одну крупную ювелирную корпорацию, а недавно отделилась и открыла свой небольшой цех. «Я видел несколько ее изделий на конференции ювелиров в прошлом году, - сказал он Майклу. - Они меня просто поразили, а ты знаешь, меня удивить сложно. Главное, она не боится нарушать вековые каноны и соединяет камни и цвета, казалось бы, несовместимые. Но результат – поразительный. И форма изделий тоже необыкновенная. В общем, вкус - отменный...» Майкл решил заехать и посмотреть, насколько прав его друг.

Мастерская оказалась расположена на пятом этаже старого дома, лифт отсутствовал. Отвыкнув ходить по лестницам пешком, Майкл уже жалел, что приехал сюда. А Наташа от этой неожиданной «зарядки» перед концертом тем более не была в восторге. В мыслях она уже заранее рассчитала, что после мюзикла они с боссом зайдут на пару «дринков» в какой-нибудь респектабельный бар или ресторан в районе Бродвея и расслабятся. А там - кто знает?..

Добравшись наконец до двери мастерской, запыхавшийся Майкл резко постучал.

- Открыто! - отозвался из-за двери мягкий низкий голос.

Такие голоса нравились Майклу. Такой голос был у его мамы. Когда же он увидел хозяйку мастерской, все его прежнее недовольство рассеялось, как дым. Среднего роста, не худая и не полная, в платье из мягкой ткани, облегающем линии ее женственной фигуры, с огненными волосами, поднятыми верх, как носили в девятнадцатом веке, эта девушка была совсем не похожа на представительниц современной молодежи. Но самым необыкновенным в ее облике были глаза - огромные, сине-лилового цвета. И от всего ее облика веяло покоем и домашним уютом. «Так и хочется усадить ее в кресло возле камина, опуститься рядом и положить ей на колени голову...» - подумалось вдруг Майклу.

- Вероника, - представилась девушка. - Или просто Ника.

Что-то очень знакомое, но давно забытое, почудилось Майклу в этом коротком имени. Но он точно знал, что никогда раньше не встречался с этой девушкой. Иначе он бы ее, конечно же, запомнил.

Работы Ники он рассматривал долго. Мартин был прав: даже эскизы будущих изделий поражали новизной и необычностью. Наташа несколько раз напоминала, что они могут опоздать, но Майклу уже совсем расхотелось куда-либо идти. Однако он все же извинился перед Никой и, попрощавшись, договорился, что снова придет к ней завтра же с утра, чтобы обсудить их будущее сотрудничество. Вместе с Наташей он спустился вниз, но, подойдя к машине, внезапно сломал все долгоиграющие планы секретарши.

- Наташа, извини, но я не могу поехать сейчас в театр, - сказал он опешившей сотруднице. - Думаю, ты найдешь с кем провести вечер. А мне надо решить одну проблему. Срочно.

Немного проводив секретаршу, Майкл снова поспешил в мастерскую Ники. Теперь на пятый этаж он взлетел птицей. Ника, собравшаяся уже уходить, удивилась этому неожиданному появлению.

Непривычно для себя волнуясь, Майкл попытался как-то объяснить свое внезапное возвращение, но понял, что выглядит учеником старших классов, пришедшим на первое свидание, и замолчал. Девушка смотрела на него спокойно и доброжелательно. И Майкл решился:

- Ника, вы ведь уже понимаете, почему я вернулся. Я хочу пригласить вас поужинать. Вам будет не очень неприятно провести со мной пару часов?

Ника посмотрела на него долгим взглядом.

- Я обещаю вам только ужин... - помолчав, ответила она.

Они приехали в небольшой уютный ресторан на Манхеттене. Его уже долгое время держали наследники эмигрантской семьи из Польши, приехавшей еще в конце девятнадцатого века. Мягкий полумрак зала, выдержанного в бело-розовых тонах с нежно-зелеными включениями, негромкое звучание известных французских мелодий – все это создавало обстановку тихого домашнего праздника. Блюда здесь готовили тоже как-то по-домашнему - без претензий и вкусно. Было и хорошее вино. И скоро молодым людям показалось, что они знают друг друга целую вечность.

Майкл поведал Нике о себе, о своей семье. И сказал, что у них - крепкие корни, связанные с Россией. Ника, не вдаваясь в подробности, тоже рассказала о себе. И о том, что они приехали в Америку уже довольно давно, еще из Ленинграда. Майкл услышал это и сразу вспомнил свой приезд в этот город. И посещение Эрмитажа. Выразив восхищение и городом, и музеем, он рассказал о той поездке. Не рассказал только о своем знакомстве с русским мальчиком - тогда, в зале Эрмитажа. «Это будет ей неинтересно», - подумал он.

Провожая девушку домой, Майкл прокручивал в голове тысячи вариантов, как снова напроситься к ней в гости. Тема совместной работы как-то ушла для него на второй план. Он понимал, что Вероника - не такая девушка, какие встречались ему раньше, и она не разрешит ему «остаться на утренний кофе».

Простившись с нею у подъезда, Майкл долго сидел в машине. И не мог заставить себя включить зажигание. Наконец он решился. Отъехав до ближайшей телефонной будки, он позвонил Нике и соврал, что у его машины потек радиатор и что он - еще недалеко от ее дома. Девушка разрешила ему подняться за водой. Пока хозяйка сама набирала воду, Майкл успел разглядеть, что и квартира, в которой она живет, полностью соответствует его представлениям о том, какой ей следует быть. Здесь совершенно отсутствовали современные штучки, и все дышало чистотой и уютом – и длинные шторы на окнах, и веселая скатерть на круглом столе. А при взгляде на книжные полки Майклу стало ясно, что в этом доме много читают: здесь стояли русские издания Пушкина и Толстого вперемежку с английскими томиками Джека Лондона и О’Генри. А рядом - стихи Ахматовой, Есенина. И Шекспир в подлиннике.

Отдельную полку занимали фигурки разных зверей. И среди них Майкл увидел вдруг уже довольно потертого медвежонка с футбольным мячиком в виде маленького земного шара. Майкл взял его в руки. Нет... Это не мог быть тот самый мишка, которого он подарил когда-то маленькой сестре того русского мальчика...

- Не может быть, - прошептал Майкл. - Не может быть...

Подошедшая Ника не поняла, что так удивило ее позднего гостя.

- Откуда здесь этот медвежонок? - спросил Майкл. – Нет, подождите... Не говорите, я сам. И вы должны мне поверить: я не выдумал то, о чем расскажу.

И он рассказал изумленной Веронике обо всем, что произошло тогда в зале Эрмитажа.

Выслушав его рассказ, Ника согласно кивнула, подтверждая все, что сказал Майкл.

- Так это была ты?! - Майкл в восторге сжал девушки руки. - Ты - та самая маленькая девочка?!

Он рассмеялся. И Ника рассмеялась тоже. Она была поражена: как это так? Случай, познакомив их, когда она была еще трехлетним ребенком, вновь свел их теперь!

«Судьба?» - пронеслось у них обоих в головах.

- Судьба! - произнесли они одновременно вслух.

Через месяц Майкл Диамант сделал Веронике предложение, и она согласилась выйти за него замуж.

Свадьбу решили сыграть в Англии. На Новый 2000 год.

Поздно ночью в квартире Якова раздался звонок. Звонила Вероника. Яков любил голос своей дочери, ее манера говорить всегда его успокаивала и создавала хорошее настроение.

- Папа, я звоню из Лондона, - сообщила Ника. - Ты только не волнуйся... Я - выхожу замуж. И сюда приехала, чтобы познакомиться с родителями жениха. Его зовут Майкл Диамант, он...

Дочь еще что-то говорила, но Яков не слышал. У него перехватило горло.

– Как его зовут? – наконец произнес он. – Повтори...

- Майкл Диамант!

И Ника стала рассказывать отцу историю их знакомства – начиная с той первой встречи, двадцать лет назад, когда ей было всего три года.

Яков помнил тот день в Эрмитаже. Он тогда долго бегал по залам, пытался найти Диамантов, но так и не смог. И вот теперь Провидение, которое всегда вело его семью какой-то особой стезей, вновь свело этих двух молодых людей. Чтобы род Диамантов был продолжен. Чтобы все вернулось на круги своя...

- Папочка, - продолжала Ника, - ты должен обязательно приехать на свадьбу. Мама тоже будет. И Фимка. У меня ведь больше никого нет. Я прошу тебя...

- Да-да, девочка. Я должен приехать. Должен. Я приеду...

Положив трубку, Яков долго сидел неподвижно. Что мог он сказать? Что подумать? Все – решалось где-то за гранью жизни этого мира, и здесь – оставалось лишь поражаться этим решениям. «А ведь не вступи тогда Белла в борьбу за нашу девочку, опусти она тогда руки, и не связалась бы эта ниточка, - подумал он вдруг. – Нет, от нас тоже кое-что зависит. И плохое, и хорошее...»

Через несколько дней Яков достал из тайника алмаз.

- Ну вот, - сказал он камню, - пришло время возвратиться и тебе. К семье, которой заповедано тебя хранить. Чтобы оберегать теперь ее. Как ты всегда оберегал тех, кто хранил тебя.

Как вывезти Скарабея, Яков думал не долго. Алмаз должен был уйти так же, как и пришел. В каблуке ботинка.

Месяц спустя Яков спокойно прошел таможенный досмотр и уже через три часа приземлился в аэропорту Хитроу.

В течение полета его мысли постоянно останавливались на моменте будущей встречи с Беллой. Они не виделись двадцать лет, и все эти годы Яков помнил взгляд Беллы – тогда, в аэропорту, когда они прощались навсегда. С того момента, когда он думал о ней, перед ним словно появлялось ее бледное лицо с широко распахнутыми глазами, в которых дрожали слезы. «Неужели я надеюсь на какое-то чудо?» - спрашивал себя Яков. И отвечал: «Нет, я не имею на это права. Она давно замужем, жизнь ее сложилась, и ничто, кроме воспоминаний, нас теперь не связывает. Даже дети...»

Под своды дома своего деда Яков вступил с трепетом. На пороге его встретил седой старик с гордой осанкой и взглядом Владимира. Мозес и сейчас похож был на своего отца. «Наверное, так выглядел бы и дед, доживи он до такого возраста», - подумал Яков.

Мозес взял его под руку и повел по лестнице, а потом в гостиную. И тут Яков увидел Беллу. Она стояла почти в самых дверях. Несколько поодаль стоял незнакомый мужчина.

Сердце Якова толкнулось – как тогда, когда он увидел ее в квартире на Лермонтовском, куда привел его Исса. Толкнулось, но тут же снова забилось ровно; перед ним - стояла другая женщина. Нет, она смогла сохранить черты своей молодости, не располнела с годами, как это нередко бывает, она выглядела прекрасно, но... Это была уже другая Белла. Благополучная, довольная жизнью женщина. И из ее взгляда ушло что-то, что, как помнилось ему, было в нем прежде, – ушла тревога, ушло ожидание, ушла надежда... В этой обеспеченной, ухоженной женщине он не увидел теперь и следа той девчонки, часто голодной и усталой, но легко прыгавшей в их постель, радуясь тому, что есть у них эта комната – полутемная, узкая, как пенал, но своя, где они могут любить друг друга всю ночь, а потом, рано утром, бежать по своим делам - невыспавшиеся, но счастливые, с нетерпением ожидая вечера и новой встречи... Нет, все это осталось {там} – в другой стране, в другой жизни, в их молодости.

Все эти мысли молнией пронеслись в голове Якова. Он свободно вздохнул, дружески расцеловал Беллу в обе щеки и спокойно пожал руку ее мужу.

Вечером вся семья собралась в большой гостиной, и тогда Яков извлек Скарабея и начал рассказ о трагической и удивительной истории семьи Владимира Диаманта. И о волшебной истории алмаза Моисея. Возгласы, вздохи, с трудом сдерживаемые рыдания сопровождали его рассказ. Но самое сильное впечатление рассказ Якова произвел на двоих - Мозеса Диаманта и Веронику.

- Ну вот, - сказал старший из Диамантов, - теперь я могу спокойно оставить этот жестокий мир. Мое сердце узнало наконец то, что мучило его всю жизнь...

Вероника же была поражена тем, что, оказывается, она и Майкл - родственники. Взволновало это и всех остальных: Ника и Майкл - правнуки одного человека! Вероника уже не знала, радоваться ей или горевать.

И тут Белла, которая тоже слушала этот рассказ затаив дыхание, подошла к ней и крепко ее обняла.

- Ника, родная, - сказала она, - видно, такая уж сегодня ночь. Ночь, когда спадают покровы со всех тайн. Не знаю: если бы не твое обручение с Майклом, решилась ли бы я раскрыть тебе этот секрет... Но браки свершаются на Небесах. Теперь я это знаю точно. Слушай... Я - не твоя настоящая мама. И Яша - не твой отец. Я расскажу тебе всю эту историю. Но сейчас ты должна знать главное: ты – можешь быть счастлива...

Все Диаманты после этих слов облегченно вздохнули, а Ника в восторге бросилась на шею Белле, а потом Якову.

Поражен всем услышанным в этот вечер был и Майкл. Он только теперь по-настоящему понял, почему ни одна девушка не вызывала у него желания остаться с нею навсегда. Он - ждал свою рыжую Нику.

Все в комнате притихли. Да и что было говорить? Жизнь все сказала за них, и сказала уже не словами. И тогда Ника тихо произнесла:

- Мама, сыграй нашу любимую...

Белла чуть вздрогнула, и смотревший на нее Яков увидел вдруг в ее лице отсвет того прежнего, что, как подумалось ему совсем недавно, покинуло ее безвозвратно.

Белла встала, подошла к роялю, подняла крышку.

...Мягкие глубокие арпеджио, словно сумерки, подкрадывающиеся исподволь, когда еще горят в облаках лучи закатного солнца. Движения ветра, легко трогающего уже готовую уснуть листву. Вопросы и ожидания, надежды и безответность... Звуки лились из-под пальцев, рассказывали о большой любви, о горьком разочаровании.

Все затаили дыхание. Для каждого струны словно пели о его жизни. О прожитых годах, об их радостях и печалях.

...Вот обрушилась лавина звуков - словно порывом налетел ветер, пытаясь разорвать тенёта судьбы, - налетел и ослаб бессильно, безнадежно. И налетел снова, но уже – готовый сдаться...

И Яков вдруг вспомнил, как играла Белла в тот памятный для них обоих день, как неожиданно прервала игру. И как он, глупец, не придумал ничего лучше, как картинно встать перед нею на колено, поцеловать руку... Господи, как же он мог... А ведь уловил он тогда в ее игре нечто, никогда не звучавшее раньше, что-то такое, что должно было его остановить. И не только от того помпезного жеста...

Вот пальцы Беллы на секунду замерли над клавишами, звуки затихли.

Яков весь напрягся: «Продолжит ли?..»

И снова – мягкое пение струн, снова - затухающие отсветы отгоревшего дня, отгоревшей любви. И - отгоревшей жизни...

Яков на секунду отвел взгляд от Беллы и вдруг увидел старшего Диаманта. В глазах Мозеса блестели слезы. И он тоже вспомнил теперь свой день – тот, когда вот так же играл для любимой «Элегию», но не успел доиграть даже до половины - в их мир ворвалась летящая с неба смерть. И теперь эта женщина, родившаяся в далекой России, подарившая его семье надежду на продолжение, - заканчивает за него...

Белла бережно взяла последний аккорд и тихо положила руки на колени.

Никто не нарушил тишины, и еще долго все сидели в полном безмолвии, охваченные одним чувством – сопричастности. Сопричастности даже чему-то большему, чем сегодняшний вечер и это собрание родных людей, - тому, что человеческий язык выразить уже не может...

Скарабея Яков отдал Мозесу - как старшему в роду. А через несколько дней, на свадьбе, Мозес передал его Майклу и Нике.

- Пусть этот алмаз хранит вас от всех бед, - сказал он молодым. - А вы передайте его своим детям и расскажите о его непростом пути и о семье Диамантов. И пусть эти предания передаются из поколения в поколение вместе с этим камнем. И пусть никогда не пресекается род Диамантов, как не может пресечься история народа, из которого этот род происходит.

Это было последнее напутствие Мозеса своей семье. После свадьбы он лег спать - и не проснулся. Смерть его была легка. И все поняли: он ушел к своей жене, к своей матери и своему отцу. И ко всем Диамантам, которые до него ушли в Мир света и звезд, где теперь примут его с любовью. И где он соединится с ними в молитве, возносимой к Богу о тех, кто остался на земле.

Глава 9

Под Новый 2001 год одиночество Якова нарушил звонок из Америки. Звонил Фимка. Нет, теперь уже Ефим. Взрослый человек, получивший великолепное образование и делавший прекрасную карьеру в Штатах, он навсегда сохранил в своем сердце любовь к России и к самому прекрасному городу на Земле и часто говорил об этом своим американским друзьям.

- Пап, я прилетаю тридцатого декабря! – звучал в трубке его голос. - Привезу тебе новогодний, нет, нововечный сюрприз! Встретишь?

Теперь Яков не мог дождаться прилета сына. В последний раз он видел его уже год назад, на свадьбе Ники. Они тогда долго говорили. Фимка философствовал о жизни, о космосе. По-доброму подшучивал над замужеством Ники:

- Ну вот, нашелся наконец заморский принц для нашей принцессы! - Фимка намекал на то, что Ника не нашла себе мужа в Америке, а вышла замуж за англичанина.

- А ты-то сам когда найдешь себе принцессу? - спросил его Яков. - Тебе уж самому за тридцать.

Ефим помолчал и, посмотрев на отца серьезно, сказал:

- Знаешь, я думаю, что моя невеста ждет меня в Питере.

- Где-нибудь в залах Эрмитажа, - съехидничала слышавшая все Ника.

- Может быть, и там, - задумчиво ответил Фимка. - Во всяком случае, не в залах музея Метрополитен. Неуютно мне с ними, - повернулся он к Якову, - с этими американскими девушками. Они и веселые, и умные, но такое впечатление, что в них забыли вложить что-то настоящее. То, за что мы любим наших женщин. За что ты - любил маму... Прости, - спохватился он, увидев, как при этих словах в глазах отца мелькнула боль.

Яков не сказал тогда ничего. Да и о чем было говорить? О прошлом? Оно - давно ушло, оставшись в памяти лишь воспоминанием и вызывая иногда мгновенное чувство острого сожаления об ушедшей молодости. Но... С Беллой они не виделись слишком долго, каждого из них жизнь повела своими путями. И на тех путях не было у них уже ничего общего. В Лондоне Яков видел выражение глаз Беллы и ее мужа, когда они о чем-нибудь разговаривали. Видел, что они - люди уже родные, с общими заботами, общими мыслями. С общим будущим. И тогда он поставил на своих чувствах к Белле точку. «Будь счастлива, Белла!» - мысленно пожелал он ей. И то же повторил вслух, прощаясь с ней перед возвращением в Россию.

Теперь ему вспомнились те слова сына. Наверное, пока сердце бьется – оно и болит. В последние дни Якову вообще было тяжело. Он получил письмо от Лены. И узнал, что умерла мама. За все прошедшие годы он обменялся с нею всего лишь несколькими письмами, да раза три говорил по телефону. И вот теперь...

У Сони, после внезапной смерти Розы, в душе навсегда поселилось чувство вины. Она могла, уйдя в себя, молчать целыми днями. Муж Семен, чуткостью никогда не отличавшийся, постепенно отдалялся от нее все больше. В девяностом они развелись, и он из Америки переехал в Израиль. Некоторое время Соня жила одна, навещала ее только Лена. Ирочка же ограничивалась посылкой писем и телефонными звонками. Из Новой Зеландии. Высматривать себе жениха она стала сразу по прибытии в Штаты. И таковой вскоре нашелся. Это был солидного уже возраста новозеландский фермер. У себя дома он выращивал редкой породы тонкорунных овец. Фермы его приносили хороший доход - шерсть покупали и в Новой Зеландии, и в Австралии, мясо он продавал в Америку и Англию. В Штаты он приехал по делам. И в одном из баров обратил внимание на Ирочку. Выяснив, что богатый иностранец не женат, Ирочка уже не выпустила его из своих коготков, пока не вышла за него замуж. И вскоре уехала вместе с ним.

Когда уехал в Израиль Семен, Соня была уже тяжело больна - у нее развилась острая депрессия. Несколько раз она пыталась покончить с собой, и ее поместили в психиатрическую лечебницу. Однажды нянечка не уследила за больной – она ненадолго отлучилась, а когда вернулась, было уже поздно: Соня повесилась на полотенце прямо в кровати. Рядом на тумбочке осталось написанное ею письмо. Оно было адресовано Якову. В письме Соня просила у сына прощения за то, что когда-то отдалилась от него, и принимала на себя вину за смерть Розы. Это письмо Яков и извлек из конверта вместе с тем, которое написала Лена...

А о том, как сложилась судьба его единственной тетушки, Яков знал и раньше. С Клаусом ее жизнь так до конца и не удалась, они разошлись еще в восемьдесят пятом. А к Ирочке, своей племяннице, Лена с самого ее рождения относилась как к собственной дочери. И очень полюбила ее двоих детей. Правда, теперь они уже подросли...

Замуж Лена так больше и не вышла. И Яков этому не удивлялся. Однажды, уже довольно давно, во время откровенного разговора, она сказала ему, что всю свою жизнь продолжала, и, может быть, даже сейчас продолжает любить Сашку. «Так, как любил меня он, - сказала она, - никто и никогда любить меня не сможет. Ради меня он готов был на все. И то, из-за чего его убили, он тоже делал ради меня. Он хотел подарить мне весь мир. После такой любви всякая другая кажется мелкой и надуманной. Да я и не согласна на другую любовь...»

Еще Лена сообщала, что собралась переехать к племяннице в Новую Зеландию. И пообещала, устроившись на новом месте, сразу же написать.

Яков отложил письмо и долго сидел молча.

Вот и еще на одного родного человека стало меньше. Да, он уже долгое время не был душевно близок с Соней. Но где-то он прочел, что, пока у нас есть родители, мы - все еще дети. И, значит, многое – впереди. Только сейчас Яков вдруг понял, что это ощущение, ощущение себя ребенком, незаметно жило в нем и согревало его.

И вот теперь он осиротел. Отец? От того вообще не было никаких вестей. Это вышло как-то само собой, и давно Якова не тревожило. Но о матери он думал часто. О том, что, потеряв на войне любимого – Роза позднее рассказала ему эту историю, - она жила словно с озябшим сердцем. Нет, неправда. Рождение сестры Ирочки отогрело ей душу. Именно на дочь она излила свою любовь, та стала для нее светом в окошке. И в Америку она поехала, чтобы смогла устроить свою жизнь Ирочка. Может быть, она надеялась, что и сама согреется рядом со счастьем дочери?

Но дочь - уехала в далекую Новую Зеландию, а она, больная, поехать с нею уже не смогла. Ее надежда понянчить внуков рассыпалась, как песочный домик. Чего же ей оставалось ждать в будущем? И вот она не выдержала...

От таких мыслей Якова одолевала тяжелая тоска. Выручала только работа. Он с головой уходил в свои расчеты и выкладки, а когда сил уже не оставалось, падал на кровать и сразу проваливался в тяжелый сон.

И вот раздался звонок сына. Яков воспрянул духом и стал готовиться к встрече.

Ефим прилетел веселый, шумный, элегантный, полный надежд и планов. Прямо в аэропорту он радостно огорошил отца своим сюрпризом:

- Все, отец. Я - вернулся. Буду работать над совместным российско-американским космическим проектом.

Счастью Якова не было границ. С приездом сына в его дом опять вернулась жизнь. По утрам он готовил на двоих завтраки, следил, чтобы в холодильнике всегда были продукты, купил наконец стиральную машину и по субботам затевал стирку и уборку. Обычно Фимка подключался к отцу, и они, весело перебрасываясь остротами, приводили квартиру в приличный вид - настолько, насколько может иметь приличный вид жилье двоих холостяков. Однажды во время такой уборки - уже наступило лето - раздался телефонный звонок. Звонила дочка Александра и Анны Вятко, Василиса. Вместе с родителями она уже несколько раз бывала в Петербурге и гостила у Якова, а теперь привезла в Питер на экскурсию своих учеников. Она преподавала в школе русский язык и литературу в старших классах.

- Васенька, - удивился Яков, - ты почему не остановилась у нас?

- Ой, дядя Яшенька, я не могу оставить ребят одних. Но я обязательно, обязательно к вам приду, - затараторила девушка, спеша сообщить все побыстрее. - Меня ждут! А у родителей - все в порядке. Они вас целуют крепко и прислали гостинцев! - И она, еще раз пообещав заглянуть на днях, попрощалась.

Положив трубку, Яков задумчиво посмотрел на Ефима:

- Да, сын, вот бы тебе познакомиться с Василисой... Такая жена - мечта каждого мужика...

- Ну ты же знаешь, отец, моя жена - ждет меня в Эрмитаже, - отшутился Фимка, не любивший разговоров на эту тему. - И вообще. Ты сам-то - что в женихах засиделся? Выглядишь прекрасно. Женщины небось в институте обхаживают?

Яков задумался. Да, сын угадал. Обхаживают. Но сердце – так никто и не затронул.

- Ты знаешь, - сказал Яков, - наверное, я все-таки по-настоящему любил всю жизнь только твою маму.

Лето стояло на редкость теплое, и город был захвачен волшебством белых ночей. Однажды, возвращаясь поздно с работы, Ефим решил прогуляться по набережной Невы. Дойдя до Эрмитажа, он остановился и, облокотившись на гранитный парапет, стал смотреть на медленно плывущие по Неве сквозь дымку белой ночи речные трамвайчики. Они словно явились из повестей Александра Грина. Один из трамвайчиков проплыл довольно близко, и Ефим заметил на нем высокую девушку. Стоя у борта кораблика, она смотрела на спящие громады Города. Ефим не мог разглядеть ее лица, но его поразила ее русая коса – роскошная, тяжелая. Девушка слегка наклонилась над водой, коса свесилась через поручни, и казалась, вот-вот коснется воды. Кораблик медленно проплыл дальше, и девушка растаяла в легком тумане.

«Как мимолетное виденье...» - вспомнил Ефим слова Поэта. И, повернувшись к Эрмитажу, подумал, что со дня приезда так еще и не побывал в своем любимом музее, в любимом зале героев войны 1812 года. «Ну да, - сказал он себе. - Так всегда. Когда живешь где-то постоянно, то кажется, что еще успеешь пойти и туда, и сюда. Жизнь может пройти, а ты, живя рядом с прекрасным, с тем, что другие едут смотреть за тысячи километров, так и не удосужишься увидеть это сам. Всё, - решил он. - Завтра - выходной. С утра - прямо в Эрмитаж».

В Эрмитаже он сразу же прошел в свой любимый зал. Лето, выходные дни, - зал был полон посетителей. Звучала разноязычная речь гидов, сопровождавших иноземных туристов. С нею сплеталась речь экскурсоводов, сопровождавших русские группы. Все толпились, группы путались, люди терялись. Мамы громко звали своих детей. Кучка зеленых юнцов, стоя прямо посреди зала, над чем-то дико хохотала.

«Да, я выбрал явно не тот день и не то время», - подумал Ефим и направился к выходу из зала. И вдруг его взгляд выхватил в толпе косу какой-то девушки. Поражали ее длина и толщина. Да и цвет был необыкновенный - такого цвета бывают колосья спелой пшеницы. И вдруг Ефима пробила догадка: конечно же, именно эту косу и эту девушку видел он вчера ночью на речном трамвайчике. Остановившись, он с интересом стал рассматривать незнакомку.

Высокая, лишь чуть ниже Ефима, стройная и изящная. Гибкая шея, отягченная косой прекрасная головка. Видно было, что для девушки гордо нести голову - это врожденное. «Наверное, так держались русские дворянки», - подумал Ефим, продолжая на расстоянии разглядывать девушку. Мягкое выражение милого лица с чуть вздернутым носиком, небольшой рот, полные алые губы, маленькая родинка, притаившаяся в левом уголке рта... И глаза – огромные, как два голубых озера. «Да с нее нужно лепить символ России! - подумал Ефим. - И как хотелось бы мне утонуть в этих озерах...» Машинально он шагнул вперед и оказался среди окружавших девушку ребят.

- Василиса Александровна, - обратилась к ней вдруг какая-то девочка, - а вы обещали нам сегодня три свободных часа...

- Нет, так не бывает... - Ефим заговорил с собою вслух, не замечая этого.

- Что не бывает? - повернулась в его сторону девушка, подумав, что он тоже обращается к ней.

Они посмотрели друг на друга.

Наверное, в это время в одном из соседних залов слетели с потолка два амура, может быть именно ради этого момента задуманные когда-то художником и зодчим. Невидимые людскому глазу, они переглянулись и натянули свои луки...

Судьбы молодых людей были решены. Не понимая еще этого, девушка уже не могла отвести глаз от взгляда молодого незнакомого мужчины и оттого все больше покрывалась румянцем.

Ефим понял, что сам должен вывести ее из неловкого положения.

- Обещания надо выполнять, Василиса Александровна, - серьезно произнес он.

- Так я и выполняю... - Она повернулась к ребятам: - Все свободны ровно на три часа. Через три часа встречаемся у главного входа гостиницы и идем ужинать. Матвей, - обратилась она к самому высокому мальчику. - Ты - за старшего.

- Не извольте беспокоиться, Василиса Александровна, - отвесил шутливый поклон парень и дал легкий подзатыльник своему товарищу, строившему рожицы девчонкам. - Никого не упущу!

- Ну вот, - сказал Ефим, когда ребята ушли, – а теперь давайте знакомиться. Вы - Василиса Александровна, это я уже знаю. А меня зовут Ефим Яковлевич... И я приглашаю вас на прогулку по Петербургу. Вы ведь у нас гости?

Удивляясь, почему она это делает, Василиса послушно пошла за Ефимом. Обычно на попытки молодых людей познакомиться с нею она реагировала довольно резко. А этот незнакомый парень как будто загипнотизировал ее. Но, самое странное, у нее было чувство, что они уже давно знакомы. Много, много лет.

Они почти сразу и легко перешли на «ты». А вскоре, помогая девушке сойти по ступеням набережной, Ефим взял ее за руку и больше уже не отпускал. Они шли по набережной Невы, и легкий речной ветер играл выбившимися прядями Василисиных волос. Они пахли травами и полевыми цветами. «Наверное, так пахнут поля в Сибири, в конце их короткого лета, когда солнце напитает их своим теплом», - подумал Ефим, вдыхая этот запах, и его голова слегка закружилась.

Он узнал, что Василиса уже была на экскурсии по городу со своими десятиклассниками, и поэтому водил ее теперь по своим любимым местам, с увлечением рассказывая о каждом из них все, что знал еще с детства - из книг и от отца.

У Медного всадника, как всегда, было много фотографов, готовых увековечить в снимках счастье новобрачных, по традиции пришедших сюда после официальной церемонии в ЗАГСе.

Василиса засмотрелась на красивые пары - на девушек, одетых как принцессы, на их молодых мужей в строгих фраках, как будто сошедших с картин прошлого века. На их родителей, в глазах у которых стояли слезы счастья и светилась надежда, что у их детей все это - надолго, навсегда.

- Наверное, это правильно, что они все приходят сюда, как будто к создателю города, - задумчиво сказала Василиса. - Они словно прикасаются здесь к вечности...

- Да, это правильно, - ответил Ефим. - Но есть у нас еще одно место, куда новобрачные приходят тоже. Это Пискаревское кладбище. Туда они приходят поклониться памяти тех, благодаря кому этот город выстоял во время войны... - И Ефим посмотрел на свою спутницу. «Знает ли Василиса об истории ее деда?» - подумал он. Еще в Англии, на свадьбе Ники, он, пораженный, слушал рассказ отца об истории жизни своего прадеда Владимира, а недавно узнал от Якова, что тот еще в восьмидесятых рассказал Дмитрию Вятко о жизни и гибели его отца и передал Дмитрию его последний снимок.

Словно прочтя его мысли, девушка вздохнула:

- Мой дед тоже погиб на войне. В Берлине. В самый День Победы... У нас есть его фото. Давай поедем на Пискаревку и положим там цветы. Ведь у деда нет даже могилы в России... Как и у миллионов других, - добавила она, и ее лицо стало серьезным.

Поблизости от памятника Петру устроилось много старушек с ведрами, полными цветов. Ефим подошел к двум из них, купил все цветы, что у них были - старушки пришли в неописуемый восторг, - и они с Василисой поехали на Пискаревское кладбище...

Три часа пролетели мгновенно. Расставаться не хотелось, и Ефим поехал вместе с Василисой кормить ужином ее проголодавшихся учеников. Уже поздним вечером, когда уставшие за день ребята затихли в своих комнатах, он предложил Василисе выйти погулять на Неву - посмотреть, как разводятся мосты.

Из-за столика летнего кафе на набережной хорошо было смотреть на простор реки, на подсвеченную Петропавловскую крепость, на проплывающие мимо речные трамвайчики, слушать звучащую с них музыку и видеть, как все вокруг постепенно окутывается невесомой дымкой белой петербургской ночи.

Вот, словно огромная птица, начал поднимать свои крылья Дворцовый мост...

- Кто не успел, тот опоздал... - произнес кто-то рядом с молодыми людьми, и в этих словах прозвучала какая-то особенная грусть - грусть человека, разминувшегося когда-то со своим счастьем.

«А ведь он прав, - подумал вдруг Ефим. - Можно ведь опоздать. И потом всю жизнь жалеть о невозвратности упущенной минуты».

Он откупорил бутылку шампанского, принесенную уставшим за суетный жаркий день официантом, и, разлив вино по стаканам («Какие бокалы среди ночи?» - сказал тот же официант), посмотрел на сидящую напротив девушку.

- Василиса... Васенька... - Ефим на секунду замолчал, собираясь с духом. - Рискуя показаться тебе безумным, я... Прошу тебя стать моей женой.

Удивление, радость, готовность согласия – все это разом вспыхнуло в глазах девушки. Ефим видел, что она - согласна, но девичья гордость, застенчивость, страх пред незнакомым мужчиной - все то, что искал он в других девушках там, в далекой Америке, искал и не находил, - все это останавливает Василису, не дает ей сказать «да».

- Не говори ничего. Только поверь мне. Сейчас ничего не спрашивай. И поедем со мной. Ты все поймешь...

Он купил последнюю в кафе бутылку шампанского, остановил «бомбившего» частника и, усадив в машину ничего не понимающую Василису, повез ее к отцу.

Место неподалеку от их дома показалось Василисе знакомым. Выйдя из машины, Ефим извинился, отошел в сторону и достал мобильник.

- Пап, ты не спишь? Поднимайся и одевайся. Форма одежды – парадная. ...Нет, идти никуда не надо. И пять минут у тебя на всё.

Подойдя к подъезду, Василиса узнала наконец этот дом.

- Ой! - удивилась она. - А здесь живет наш друг, дядя Яша. Ты знаешь его?

- Слегка, - хмыкнул Ефим. - Иногда здороваемся по утрам на лестнице. Когда лифт не работает.

Василиса забыла уже номер квартиры Якова, и, когда тот открыл дверь, не сразу даже поняла, куда привел ее Ефим.

Не меньше был удивлен и Яков. Но, узнав Василису и сразу догадавшись, что сын не приведет в дом в такое время любую девушку, он с восторгом в душе понял, что это - невеста.

Прервав оживленные расспросы Якова, как там родители, Ефим обратился к нему:

- Отец, я прошу тебя... Прошу быть моим сватом и просить... нет, умолять эту девушку, воплотившуюся из моих мечтаний, стать моей женой.

Яков посмотрел на взволнованную девушку. Дочь его близкого друга... А теперь – и его дочь? «Господи, да конечно!»

- Васенька... - Он взял Василису за руку. – Соглашайся! Но если этот паршивец - ухватил он сына за шиворот, - если он когда-нибудь хоть взглядом, хоть намеком...

- Он меня породил, он меня и убьет! - закончил Ефим. - Так ты согласна?..

Василиса раскраснелась, как уже разгоравшаяся над городом утренняя заря.

– Да... – тихо ответила она.

Они просидели и проговорили до утра. Позвонили и Александру с Анной, и все вместе выпили за счастье молодых. А потом Ефим повез девушку к ее воспитанникам.

Подойдя к окну, чтобы проводить их взглядом, Яков долго еще смотрел на просыпающийся город. И тихо говорил себе:

- Все правильно! Все правильно, Господи! Ты ведь всегда знал, что случится. Что в России начнут уничтожать и беспощадно истреблять лучших из лучших, цвет и гордость Родины. И, чтобы не дать пропасть России, ты сохранил лучшие семена, - зная, что придет время, и все они соединятся, и дадут ростки, и те ростки вырастут в сильные колосья. Пусть же со временем покроют они всю Россию, и она опять вознесется во всей своей гордости, уме и красе... Поэтому и приехал тогда, в двадцать втором, в Россию мой дед. И поэтому спасся дед Василисы. И поэтому сейчас их потомки - встретились. Значит, приходит время возрождения страны.

Глава 10

- Ты поспи еще, - сказал Майкл, целуя жену, - а у меня назначена встреча на восемь тридцать. С агентом по недвижимости. Потом до вечера - сплошные совещания, а я хочу до этого просмотреть каталоги. Пора нам покупать свой дом.

Ника что-то мурлыкнула спросонья и глубже зарылась в пуховое одеяло.

Муж с любовью и умилением посмотрел на нее и в который уже раз позавидовал сам себе - в том, что встретил эту женщину, и она согласилась стать его женой. Они были женаты уже больше года, но Ника не переставала восхищать и удивлять мужа все новыми гранями своей личности. Единственное, что слегка омрачало их брак, это то, что Ника не беременела. Но Майкл не очень беспокоился: никаких патологий у них обнаружено не было. «Иногда так бывает, - сказал им доктор. – Просто должно пройти время, и у вас обязательно будет ребенок. И, возможно, не один».

После этого Майкл успокоился. Но Ника продолжала волноваться: ей пошел уже двадцать пятый год, и, хоть она оставалась молодой женщиной, для родов, особенно первых, время уже поджимало.

«Вот купим дом, тогда и родим. Все будет хорошо», – подумал Майкл, закрывая дверь квартиры.

После его ухода Ника уже не спала. Просто лежала с закрытыми глазами и радовалась солнечным бликами, падавшим ей на веки, рисуя на них цветные узоры. Откинув одеяло, она потянулась всем своим гибким молодым телом. Как рыжая грациозная кошка. Майкл так ласково и называл ее: «Моя рыжая кошка».

На душе у нее было почему-то необычно радостно. Как у ребенка, которому взрослые сказали вдруг, что сегодня – праздник. Не открывая глаз, Ника стала припоминать, откуда могло взяться это ощущение. И, вдруг вспомнив, рассмеялась. Вчера она была у доктора, и тот подтвердил ее предположение: она - наконец беременна. Уже около двух месяцев.

Ника не стала сразу говорить об этом мужу. Лучше она сделает ему сюрприз - скажет обо всем, когда он будет показывать ей проект их будущего дома. Когда будет рассказывать, где какую комнату они устроят. «А вы не забыли еще об одной очень важной комнате, господин Диамант?» - спросит она Майкла. Он, конечно, удивится: «О какой?» И тогда она воскликнет: «О детской! И уже скоро мы узнаем, какого цвета обои должны быть у нашего малыша. Или малышки».

Ника представила себе восторг и удивление мужа и радостно вскочила с постели. Встав у окна, она залюбовалась прозрачным осенним утром. В России это время называют бабьим летом. Так сказала ей когда-то мама, и Нике очень понравилось такое точное название этой поры года.

- А мне еще далеко до этой поры, - радостно сказала она и пошла на кухню - сварить себе утренний кофе. И сорвать листок календаря со вчерашней датой.

Это тоже была русская традиция, которая очень ей нравилась. «Надо всегда попрощаться с прошедшим днем, - вспомнила она слова мамы, – попрощаться и подумать, что ты сделала в этот день хорошего и что плохого. За хорошее – надо порадоваться. Плохое - постараться исправить, если можно. И уж точно постараться больше так не делать. Затем надо поблагодарить Бога за тот прожитый день. И за наступивший новый...» Так учила Веронику мама. И так Ника продолжала делать до сих пор. «А сегодня - вообще особенный день», - подумала она и подчеркнула красным фломастером дату «11 сентября»...

Часы показывали семь пятьдесят утра. Оставив кофе остывать - она не любила очень горячий, - Ника вернулась в спальню, где в шкатулке лежал Скарабей.

Эта загадочная брошь давно занимала ее воображение. Особенно - способность Скарабея предсказывать важные события жизни. Но они с Майклом ни разу еще не заглядывали в глубину камня. Муж сказал, что это можно делать только в очень значительных случаях.

«А что может быть сейчас значительнее, чем ожидание нашего ребенка?» – подумала Ника. Она осторожно достала алмаз из бархата шкатулки и сжала его в ладони, как говорил Майкл. Камень оставался холодным, но скоро она почувствовала словно легкое покалывание. Ника медленно раскрыла ладонь. Сначала не было видно ничего, а потом из глубины камня стала подниматься картинка. Она становилась все ярче и отчетливей, и наконец Вероника ясно увидела два одинаковых, очень высоких дома, похожих на башни. Присмотревшись, она узнала Всемирный торговый центр, где находился офис Майкла. И вдруг... К одной из башен скользнула тень самолета, и через мгновение с другой стороны ее вырвалось пламя. В следующий же миг другой самолет врезался во вторую башню. Сразу после этого картинка ушла вниз, а вместо нее в глубине бриллианта, как на поверхности воды, задрожало число «11». Затем все исчезло.

Первые мгновения Ника сидела, пораженная, не понимая, что означает это страшное видение. И вдруг в мозгу ее молнией блеснуло: сегодня – одиннадцатое число! Башни – взорвутся! И там сейчас - Майкл!

Она бросилась к телевизору. На экране диктор спокойно читала новости. Часы показывали восемь ноль-ноль.

Майкл стоял у огромного, на всю стену, окна своего офиса в Южной башне Всемирного торгового центра, на восьмидесятом этаже. Офис он снимал у огромной финансовой империи, которой принадлежало в здании несколько этажей. Из окна, у которого стоял Майкл, вид открывался вплоть до возвышающейся в заливе статуи Свободы. Каждый раз, когда Майкл смотрел на эту величественную панораму, словно обрамленную тянущимися вверх, под облака, высотными зданиями, его охватывало желание утвердить в этом городе и свою империю. Империю Диамантов. Он уже планировал открыть близ Нью-Йорка фабрику по обработке драгоценных камней, и она должна была превзойти фабрики в Амстердаме и Тель-Авиве. И он мечтал построить высотное здание, с которого открывался бы такой же величественный вид. В этом здании будут дизайнерские и ювелирные мастерские, и из них будут выходить драгоценности редкой красоты, которые удивят мир...

Майкл взглянул на часы. Было восемь часов тридцать пять минут. Агент опаздывал, и Майкл решил спуститься в подземный супермаркет - выпить кофе и перекусить. Агент сможет подождать его в приемной...

В это время Ника в смятении металась по квартире.

«Надо позвонить Майклу на мобильный!» Она набрала номер мужа и через секунду услышала доносящуюся из его кабинета знакомую мелодию. Вбежав туда, она поняла: звонит его мобильный телефон, забытый на столе. Ника бросилась к домашнему телефону и дрожащими пальцами стала набирать номер офиса.

Выходя в коридор, Майкл услышал телефонный звонок. Звонил телефон на столе секретаря.

«Не буду возвращаться, - подумал он. - Сейчас придет Наташа и ответит на все звонки».

Он уже подошел к одному из лифтов, когда двери его раздвинулись, и из него вместе вышли агент и секретарша. «Ну, все, - подумал Майкл. - Теперь опять останусь голодным до вечера».

Он поздоровался с пришедшими и вернулся в офис. Телефон на столе Наташи продолжал звонить.

- Ответь, пожалуйста, звонят уже несколько минут, - бросил ей Майкл и прошел с агентом в кабинет.

Только он закрыл дверь, как секретарша вызвала его по внутренней связи:

- Майкл, срочно возьми трубку. Это твоя жена. Кажется, у нее истерика.

Поначалу он не мог понять ни слова. Он только слышал голос Ники, и в этом голосе бился ужас.

Наконец Ника вняла призывам мужа успокоиться, и Майкл услышал:

- Немедленно уходите из башни! Случится что-то страшное, слышишь?! Уходите!! Прямо сейчас!!!

- Ника, не нервничай, - попытался успокоить жену Майкл. – Объясни, кто тебе это сказал?

- Скарабей! Слышишь?! Скарабей! Я видела! Вас взорвут! Бегите!! Бегите!!! - Ника уже не кричала, а хрипела: - Я видела в Скарабее! Бегите!! Майкл, слышишь?! Я - беременна! Слышишь?! Ты не можешь погибнуть!!!

- Скарабей... - прошептал Майкл, и все в его голове сложилось вдруг в ясную картину: «Она видела в Скарабее, как взрывают нашу башню!»

Темная волна прокатилась по всему его телу. Схватив за руку ничего не понимающего агента, он выскочил в приемную. Наташа накладывала на лицо последние штрихи макияжа. Майкл выдернул опешившую девушку из-за стола:

- Быстро! В лифт! Все потом объясню!

Из прибывшего лифта выходило несколько человек. Майкл силой затолкал всех обратно и, не обращая внимания на возмущенные возгласы, нажал кнопку нижнего этажа.

Они уже были почти внизу, когда здание содрогнулось, словно от землетрясения. Лифт остановился. В восемь часов сорок шесть минут самолет авиакомпании «Америкен Эйрлайнз» врезался в Северную башню Всемирного торгового центра.

Преодолев последний лестничный пролет, они выбежали из здания и на мгновение застыли. Вместе с остальной толпой они увидели, как из соседней Северной башни, в районе восьмидесятых этажей, вырываются клубы дыма: самолет врезался в нее. Придя в себя и осознав опасность, Майкл вместе с остальными перебежал на другую сторону улицы, и в это время в Южную башню, откуда они только что выбежали, врезался второй самолет. Из окна, у которого только недавно стоял Майкл, мечтая о своей империи, огромным красным цветком вырвалось пламя. Было девять часов три минуты.

Из кафе «Грейс Дели», что на 198 Бродвей, высыпала дюжина человек. Задрав головы, они с ужасом уставились на страшное зрелище

После второй атаки крики на улице уже смешались с воем пожарных машин и карет скорой помощи: врачи и пожарные первыми кинулись на помощь оставшимся в башнях людям.

Вокруг уже царила паника. «Я беременна», - всплыли вдруг в сознании Майкла слова Ники. «Господи, бедная моя девочка! Она же там с ума сходит!»

Пробиваясь сквозь толпу, Майкл выбрался на Фултон-стрит. Он уже давно понял, что забыл мобильник дома, и хотел позвонить Нике из какого-нибудь бара. И в это время услышал за спиной страшный грохот. Обернувшись, он увидел, как рушится Южная башня. Все происходило, как в замедленном фильме ужасов. На мгновение все смолкло, даже голоса птиц. Похоже было на то, как будто на город медленно падает атомная бомба. В следующую же секунду люди, опомнившись, с криком бросились в разные стороны, пытаясь укрыться кто где мог.

Следом за Южной обрушилась Северная башня.

Листы счетов, приказов, страницы ежедневников, еще только час назад мирно лежавшие на столах служащих и менеджеров компаний огромного Центра – все это хаотически носилось теперь в воздухе.

Майкл непрерывно набирал домашний номер телефона, но Ника не отвечала. В это время по телевизору объявили, что требуется много донорской крови. Толпа человек в двести немедленно атаковала донорский пункт на соседней улице. Майкл тоже бросился туда.

Стоя в очереди, чтобы сдать кровь, он узнавал все новые и новые страшные подробности случившегося. Периодически прося у кого-нибудь мобильник, он пытался дозвониться до Ники. Все было бесполезно. Он понял, что жена, скорее всего, пробивается к Торговому центру, и испугался за нее. Кругом была полная неразбериха. Люди теряли друг друга, матери в панике искали детей, мужья - жен. Искали друзей, родственников и просто знакомых. Все мосты уже закрыли, большая часть ближних линий метро не работала. Людей вывозили на автобусах до работающих станций.

Бруклинский мост, куда уже к вечеру попал Майкл, был переполнен народом. Люди выглядели как беженцы. Маклеры с Уолл-стрит в голубых пиджаках, бизнесмены в дорогих костюмах, матери и дети - все с лицами, словно скрытыми под масками из пыли, оставляли нижний Манхеттен.

Уже почти пройдя мост, Майкл увидел мелькнувшее в толпе родное лицо: «Ника!»

Она остановилась у перил моста и, плача, отряхивала одежду. Она так и была в домашнем платье и тапочках. Майкл рванулся через толпу к жене, схватил ее в объятия и уже не отпускал, пока они не сели в автобус. Крепко обхватив мужа руками, Ника не переставая рыдала. Захлебываясь слезами, она рассказывала Майклу, как, увидев, уже по телевизору, врезавшиеся в башни Центра самолеты, кинулась из дома, чтобы найти его живого или мертвого.

Наконец они добрались домой.

Было уже далеко за полночь, когда Майкл остановился в дверях спальни и с любовью посмотрел на заснувшую жену. Она, как ребенок, продолжала всхлипывать во сне. Ее рыжие волосы разметались по подушке, а одна рука свесилась к ковру. Рядом с пальцами, сияя холодным звездным светом, лежал Скарабей.

Майкл поднял брошь и положил ее в шкатулку. Потом лег рядом с женой и обнял ее. «Зачем мне создавать империю? - уже засыпая, подумал он. - Вот здесь моя империя. И рядом - моя императрица. И в ее лоне уже живет инфант. Продолжатель рода Диамантов...»

Эпилог

С начала 2007 года в прогнозах погоды звучало слово «аномальная»: аномально теплая зима, аномально ранняя весна. И в Одессе весна этого года была ранняя и дружная. Уже в конце апреля полопались почки, и деревья оделись молодой листвой. В воздухе смешались запахи весны и моря. И остро чувствовалось приближение лета – оно уже стояло на пороге.

На старом еврейском кладбище легкий ветерок играл нежными листьями сирени. Ее кусты, посаженные уже давно, окружали ограду трех могил. Внутри трудился гравер.

К ограде подошла группа людей - трое мужчин, один из них уже в возрасте, и две молодые женщины. Голову одной женщины украшала тяжелая коса пшеничного цвета. Она была в положении, и один из мужчин бережно поддерживал ее под руку. Рядом с другой женщиной, волосы которой отливали жаркой медью, шли, держа друг друга за руки, двое мальчиков лет пяти. Один из них нес небольшой скрипичный футляр. Мальчики были так похожи друг на друга, что при взгляде на них всякому стало бы ясно: они - близнецы. Но это сходство сразу уменьшилось, когда мальчики, подражая взрослым мужчинам, сняли свои шапочки.

Тот, что стоял ближе к молодому мужчине, был, как и он, брюнет с карими глазами, слегка навыкате, в которых искрились ум и юмор. Другой мальчик – тот, что нес скрипку, - был рыжий, как женщина, и смотрел на мир глазами сине-лилового цвета. Как и у нее. И в них, несмотря на малый возраст их обладателя, затаилась грусть. Темноволосого мальчика звали Владимир, а его брата - Исаак. Исаак все время старался держаться ближе к матери и заглядывал ей в глаза, словно ища одобрения. Женщина смотрела на сына с обожанием. И при этом, как бы чувствуя какую-то вину перед другим, часто гладила того по головке и прижимала ее к себе. Темноволосый мальчик отстранялся - он уже явно считал себя взрослым и смотрел на брата с легкой иронией. Но и в этом его взгляде чувствовались любовь и забота.

Гравер закончил свою работу, и пожилой мужчина прочел вслух надписи на новых могильных камнях. На одном - «Владимир Диамант...». На камне рядом - «Роза Диамант...». И – даты рождения и кончины.

- Ну вот, дед... - сказал он негромко. – Вот я и выполнил твою просьбу. И еще я привел к тебе твоего правнука и праправнуков. А еще здесь - те, кто только готовится появиться на этот свет. Так что род Диамантов продолжится. И будет продолжаться еще долго...

Он замолчал, а Исаак поднял к плечу скрипку и начал играть. Его маленькие руки еще не совсем уверенно держали инструмент, и мелодия была несложна, но играл он чисто, и музыка лилась легко, и кружилась над этим местом Вечного Покоя. И улетала ввысь, к вершинам деревьев, к небу. И казалось: оттуда, невидимые людям, обращены к ним лица давно покинувших эту землю родных. И, глядя на этих людей, стоящих у могил, они улыбаются. Потому что знают: все будет теперь хорошо. Ибо жизнь - вечна, и все в ней возвращается на круги своя. Только движется при этом вверх.

Санкт-Петербург – Лондон. 2007 год


Сноски:

1 Эсдеки (от аббревиатуры СД - социал-демократы) – обиходное в то время название членов Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), в которой большевики образовывали леворадикальнуюфракцию.

2 Платок (Укр.).

3 Час (Укр.).

4 Я уверен (Укр.).

5 По делу УВО (Украинской военной организации) в Одессе арестовали 47 человек. Им вменяли в вину организацию на Украине заговора с целью отделения ее от Союза и присоединения к Румынии. Двое из арестованных – Н.Н. Петринский и Л.Г. Стрижак - в 1938 году были расстреляны. По всей же Украине арестовали 30 тысяч человек. – {Примеч. авт.}

6 Перевод автора. – Примеч. ред.

7 Продолжим? (Нем.)

8 Что это, Вилли? (Нем.)

9 «СМЕРШ» (сокращение от «Смерть шпионам!») – Главное управление контрразведки «СМЕРШ» при Народном комиссариате обороны СССР. Образовано 19 апреля 1943 года.

10 Ледяной поход – начало Белого движения на юге России. Начался в Ростове, в ночь на 9 февраля 1918 года,под руководством генерала Л.Г. Корнилова. После гибели Корнилова 31 марта командование над созданным им ядром будущей Добровольческой армии принял А.И. Деникин.

11 Кто здесь? (Нем.)

12 Банах, Стефан (30.03.1882–31.08.1945) - Талантливый польский математик, профессор Львовского университета. После присоединения Западной Украины к СССР – декан физико-математического факультета Львовского университета.

13 В 1991 году этому мосту возвращено историческое название – Троицкий.


Rado Laukar OÜ Solutions