29 марта 2024  14:14 Добро пожаловать к нам на сайт!
Проза

Владимир Кабаков

Год жизни

(Дневники одиночки)

«Все, что человек говорит и пишет, все, что он производит, все, к чему он прикасается, может и должно давать о нем сведения»
Морис Блок. Французский историк XXв.

Пишу при свече; в доме полутемно, длинные тени расползлись по углам, радио включено, и женский голос, пробиваясь сквозь помехи, поет грустно, спокойно; за окном темные силуэты елей четко выделяются на снегу, подсвечиваемые полной луной, а дальше, на грани неба и земли, проступают очертания горных безлесных вершин, выстроившихся в ряд: часовые тишины в долине небольшой речки Кавокты. Там, на вершинах, наверное, дует ветер, луна равнодушно и прямо светит на каменные россыпи гребней, внизу щетиной елей, то густой, то редкой, обозначилась долина — замкнутая и безжизненная. Среди елей, засыпанных на полтора метра снегом, только соболюшки, проворно и мягко двигаясь, чертят пунктиры своих дорожек, спеша по делам неотложным и скорым; тайга досматривает зимние сны. Олени, сохатые, изюбри еще с осени ушли на южные склоны, где зимой светлее, теплее и снегу втрое меньше; за ними перекочевали в сосновые боры и «санитары леса», серые разбойники, волки.

...На берегу речки на южной стороне стоит дом, в котором живут двое и с ними собака: на пятьдесят километров вокруг — ни души, а в домике тепло, чисто, на полках расставлены книги и журналы. Два стола. На обеденном зажжена свеча, и горит керосиновая лампа, в углу, направо, у стены, двухэтажные нары. За столом, разложив перед собой стопку чистой бумаги, опершись на полусогнутую руку, что-то сосредоточенно пишет человек лет тридцати трёх, бородатый, с длинными тёмными волосами.

...Где-то далеко, далеко за горами стоят города, на улицах светло и многолюдно, прохожие, больше молодые, не спешат, прогуливаются, равнодушно обозревая встречных. Около кинотеатров особенно светло и оживленно, воздух полон звуков: скрип тормозов, рокот моторов, шуршание шин по асфальту заглушают громкие разговоры ни о чем, грошевые новости и пьяный бред, тихие и дрожащие голоса влюбленных и раздраженно-скрипучие голоса супругов, ругающихся из-за мелочей.

Все это давно забыто теми, кто населяет речную долину. Их двое, и их устраивает тишина и одиночество, и связь с миром не потеряна потому, что люди неотделимы от природы. Они — часть ее, они работают, грустят, говорят. Не отрекаясь от чистоты и безмолвия за окном...
На сейсмостанцию «Кавокта» прилетел двадцать первого марта, на вертолете. Высадились... Пестря, которого я вытолкнул из салона, отполз от страшной, рубящей воздух лопастями пропеллера, машины, и теперь, ошалело крутя головой, сидел в сугробе, далеко от вертолетной площадки. А мы, выгрузили вещи и продукты на снег и пошли к домику. Вертолетчики, заглушив мотор ждали нас. Игорь, улетающий на базу, погрузил свои пожитки, а Нестер, Коля и я сфотографировались на фоне дома, пожали руки, и вот, вертолет, громадной стальной стрекозой, поднимается над землей, делает разворот и уходит на север, на базу. Мы — я и Нестер, остались одни на Кавокте... Этого дня я долго ждал, извелся, нервы на пределе, и … случилось так, что я здесь...

Тут наверное уместно рассказать, как я оказался на БАМе...

Последнее время, я работал слесарем на Иркутской ГЭС. При этом, я каждый выходной, с собаками бродил по пригородным лесам, пытаясь сделать себя свободным от рутины обязаловки, каковой представляется мне всякая работа за деньги. Невольно вспоминается высказывание древнеримского оратора и политика Цицерона: «Работа за деньги – это удел раба». Я уверен, что с того времени в жизни, мало что переменилось...
И вот, я начал уставать от бессмысленной и тяжёлой работы за мизерную оплату К тому же и в семейной жизни наметился раскол. Жене, стала надоедать наша бедная, но самостоятельная жизнь. И то, что для меня было естественным, ей стало казаться искусственно придуманным. Наше затворничество ей стало надоедать и она захотела немного развлечься, хотя в семье было уже трое детей, и двое из них – погодки, малыши, едва научившиеся ходить. Начались ссоры и скандалы и последней каплей переполнившей чашу моего терпения, был случай, когда я придя с работы, жену не застал – она ушла в гости, вместе в малышами. Пришла она поздно, неся на руках детей и смущённо улыбаясь объявила, что была в гостях у наших соседей по Нахаловке, где было весело, все пили вино и танцевали...
Естественно я взорвался и получился большой скандал. После этого, я перестал доверять жене, потому что не верю в случайные поступки и знаю, что если отношения в семье разлаживаются, то это не случайность, а изменение одним из партнёров, отношения к другому. И конечно, в этом виноваты обе стороны, только в разной мере. Мне казалось, что я не переменился, и значит переменилась моя жена...

Как раз в это время, мой знакомый, с которым мы изредка ходили в лесные походы и работавший в институте Земной Коры, рассказал мне, что там набирают сотрудников для работы на БАМе, на сейсмостанциях, с хорошей зарплатой, но с длительными командировками... И я решился, в несколько дней уволился с ГЭС, и поступил в институт. Как раз, в эти дни, наш маленький домик, в Нахаловке, затопил ручей, покрывшийся полуметровой наледью, и расползшийся на несколько десятков метров от своего русла. Лёд подступил к нашему домику, и в каой –то момент, вода, пробившись сквозь лёд, затопила пол внутри жилища на десять сантиметров. Мы ходили по дому в резиновых сапогах, спасая имущество и детей... Пришлось срочно эвакуироваться в трёхкомнатную квартиру матери, которая жила в ней одна...

Таким образом, я освободился и от формальной причины переживаний по поводу моего отъезда – семья поселилась в большой квартире с удобствами и я мог уехать на БАМ, не переживая за условия жизни жены и детей...

Нина провожала меня в аэропорту, в феврале, но было такое необычное потепление, что перед выходом на взлётную площадку, перед дверьми, стояла глубокая лужа. Казалось, что в городе началась уже ранняя весна. Я надолго запомнил чёрно-белую картинку – жена машет мне рукой стоя в дверях, между нами лужа талой воды а я ухожу по направлению к самолёту, старясь перебороть внезапную тоску и сожаление по уже свершившемуся факту отъезда, и надолго...

...Воздух вокруг прозрачен и тих, небо высокое и голубое, вершины — одна рядом с другой и слева, и справа, и спереди, и сзади. Наша долина, в вершине которой стоит сейсмостанция, здесь, делает поворот влево и незаметно спускается к магистрали, уходя среди гор, через большой замерзший водопад, вниз.

Нестер, теперешний мой напарник мне рад, - я рассказываю свои новости, он — свои. Обедаем, делаем набросок плана работ на ближайшее время, а работы много, на всю весну хватит. Ближе к ночи, Нестер заводит электродвигатель и весь вечер, при свете электрической лампы читаем и разговариваем.

На станции порядок, дорожки расчищены просторно, а с улицы не хочется заходить в дом: тихо-тихо кругом, слышно, как на речке, бегущей метрах в пятидесяти от дома, подо льдом плещется быстрая, холодная вода. Горизонты кругом ясные и широкие: высота на которой мы обитаем – около полутора тысяч метров. Первое время, от этого, немножко побаливает голова...

Засыпаю быстро и сплю спокойно, и утром бодрый, вскакиваю с нар, одеваюсь и растапливаю печку. Разогреваем вчерашние щи, завтракаем и отдыхаем, а потом моем полы и убираем все лишнее из дома. После уборки обедаем, и я, взяв лыжи, иду знакомиться с окрестностями...
Идти на лыжах легко и быстро, попадаются одни только собольи следочки, но их много, поэтому лес не кажется пустым, хотя в сосняках сейчас, конечно, населённее. Ельники вообще мрачноватые и малозаселенные, тем более зимой и при таком снеге. Задаю и не могу ответить на вопрос,- чем питается соболь в этих ельниках? Надо посмотреть и подумать.

Трехчасовая прогулка восстанавливает силы, поднимает настроение, а это сейчас для меня важно: последние годы постоянно нервы напряжены, и голова забита невеселыми мыслями. Но по-прежнему, надеюсь обрести здесь утраченное равновесие, найти цель, которая оправдывала бы существование не этом свете.

...Второй день на станции прошел в работе: сделал пару подсвечников, отремонтировал крепления на «голицах», широких лыжах из ели, сделанных Игорем; в сенях обрубил лед с потолка, поправил двери и нарубил дров на полмесяца. Первый раз сменил ленту на регистре сейсмографа. Нестер предварительно ознакомил меня с аппаратурой, повторяя, что торопиться в таком деле не стоит, все надо делать тщательно и аккуратно. Определенно у него данные педагога, хотя бы на школьном уровне.

...Целый день шел снег, то сильнее, то тише, облака по-летнему, отдельно одно от другого, то появлялись, то исчезали среди вершин. К вечеру прояснилось, на небе показалась луна, и похолодало ощутимо. Сейчас времени — двенадцатый час ночи, а на улице светло, на небе проступают редкие яркие-яркие звезды. Завтра собираюсь с утра пойти в лес осматривать и знакомиться с окрестностями. Неизвестно, как долго придется здесь прожить.

Днем перечитывал «Буллет-Парк» Джона Чивера и «Сто лет одиночества» Маркеса. Первый выписывает, и, видимо, правильно, бесцельность, ограниченность человеческой жизни в городах, бессмыслицу отлаженного сытого быта. «Мрачноватый реализм».

Второй тоже пишет невесело об одиночестве, но, в отличии от первого, его стиль можно назвать «мрачным темпераментным романтизмом». Маркес щекочет нервы сытых обывателей страстями и чудесными проявлениями характеров сильных, яростных латиноамериканцев. Помимо литературных достоинств книга обладает всем набором животрепещущих тем в гротескной их обработке, и поэтому доступных для широкого круга читателей.
Начал читать книгу Ф.Штильмарка «Таежные дали». Кстати, это тот писатель, который в лагере, отбывая срок, под одобрительный гул уголовников, написал знаменитый в семидесятые годы, приключенческий роман, «Наследник из Калькутты». А в качестве соавтора взял себе одного из уголовных авторитетов, который и помог издать роман...

А в «Таёжных далях» - много интересных для меня деталей охоты и охотничьей жизни:

Говорит Илья Чертовских, охотник-промысловик:
«Белку и соболя надо бить по головке. Не разрешай собаке хватать упавшего зверька. Лучшей собакой считается зверовая лайка, которая выслеживает крупного зверя. Обычно это крупные, выносливые собаки. На белку и глухаря они даже голоса не подают или лают мало и не азартно... Если такая собака еще и соболя «следит», то ей цены нет. Собаке при натаске не разрешают лаять на рябчиков и тетеревов. Один знакомый рассказывал, что он, заморозив рябчика, бил им собаку по морде, и после этого собака стеснялась даже смотреть в сторону рябчика.

Обычно в тайгу берут двух собак. Внешний вид, считает Илья, не играет никакой роли. Лучшие дрова для ночного костра — лиственница и кедр, редко сухая ель и никогда пихта. Обувался Илья тщательно, не спеша. Для стелек берут чесаную болотную осоку. Ночуют, обычно на собачьих шкурах и, сняв верхнюю одежду, покрываются козьей шкурой. «Значительно удобнее рюкзака», - утверждает автор.

Если зверь уходит на малоснежные участки — скоро упадет большой снег. Если много соболя, то ни белки, ни рябчика к весне не будет. Ноговицы — суконные длинные «гетры», пристегивающиеся к ремню. Идеальный состав охот бригады — 3 человека» - говорит автор...

...Я, позавтракав с утра, прихватил несколько галет с конфетками и отправился на обследование левого притока Кавокты. С утра дует ветерок и морозно. Ветер дует в лицо, идти труднее: снег, выпавший вчера, мешает, но терпеть можно. Пройдя километра два-три, вышел на чистое место — это вершина Кавокты, но и дальше, по прямой нет гор — это, видимо, перевал в долину Янчукана. Теперь будем знать хотя бы приблизительно, где и что в этой стороне долины.
Встретил пару следов соболей, один свежий, но по следу не пошел: моя задача определить, где я нахожусь и осмотреть окрестности...
К обеду становится теплее. Снег свежий, подтаял снизу. Идти на лыжах очень трудно. Снег налипает на лыжи, одежда и лицо покрыты снегом, упавшим с веток елей, ноги дрожат: видимо, сказывается высокогорье. И к тому же с утра поел испорченную кашу: в животе урчание и недовольство.
Дойти до правого притока не хватает сил, и я поворачиваю домой. Два часа, я уже дома. Схема Кавокты в вершине примерно такова. Вода в реке кое-где на поверхности даже зимой.

Кругом, куда хватает глаз, ельники, кое-где стоят невысокие лиственницы.
Долина на повороте Кавокты в форме овала, около семи километров в окружности. Сегодня снова шел снег до двенадцати дня. Завтра, двадцать шестое марта, начинается моя пятидневка. Двадцать четвётого марта наблюдал лунное затмение...

Прошла неделя, как я живу на станции. За это время успел дважды сбегать на лыжах в окрестности; радиус походов где-то километров шесть-семь. Растительность кругом небогатая: ель, тальник (редко), ольха (редко), береза (очень редко), лиственница — десятая часть, а в основном — ельник. Животный мир с выпадением снега состоит в основном из соболя, реже — горностай; мышь нет-нет да проскачет, наделав на белом лёгкие многоточия; кедровки и мелкая птичка кое-где оставляют на снегу свои следы. Куропатки живут в вершинах ключей, в кустарниках полярной берёзы...

Вот, пожалуй, и все.

Снег в конце зимы лежит слоем метра два, не меньше, а наддувы и того глубже.

Красивы горы в солнечный день, когда небо голубое, воздух прозрачен и холоден, а вершины близко-белые, неприступные, охраняют тишину, величавы и равнодушны. Горы молчат, и долина тиха, не смеет шевельнуться, только резко и коротко трещит лиственница на морозе, но до гор эти звуки не доносятся. С одного склона долины до противоположного километров пять, а на белой покати видно невооруженным глазом, как бежит собака, а можно подумать, что соболюшку тоже можно увидеть, если присмотреться.

Ночью при ясной погоде те же вершины отодвигаются, становятся меньше гораздо, наверное потому, что темное небо мы охватываем взглядом почти полностью; горы темно-синими призраками стоят на горизонте, подсвеченные скрытой за ними встающей луной. Звезды мерцают, их намного больше обычного, да и яркость их вдвое превосходит всегда виденные. Окна домика на уровне поверхности снега, и Пестря, подойдя к окну с улицы, напряженно и немного удивляясь смотрит в комнату, наклоняя то влево, то вправо голову, слыша звуки, но не видя в зеркально отражающем стекле, что там, внутри, и скоро ли будут кормить собаку.
Солнце к весне светит ярче, а здесь, на высоте тысячи двухсот метров, солнечная радиация особенно ощутима. Я загорел, точнее лицо загорело, покрылось темными тенями. Днем на ходу пробивает пот, а открытые уши почему-то прихватывает морозцем. В округе насчитал штук шесть соболей, да столько же было выловлено в эту зиму (днвять штук), Игорем.

Начинаю осваивать специальность оператора, но иногда совершаю ошибки. Стараюсь не оставлять свободного времени много, пишу, читаю учебники.
...Чтобы жить — надо жить, и чтобы стать философом в жизни, надо эту жизнь прожить, прочувствовать, закалить душу переживаниями и страданиями, выпадающими на долю человека ищущего совершенства и смысла жизни, человека рано осознавшего собственное одиночество в гуще людей, одиночество среди врагов и друзей, и в довершение подозревающего бессмыслицу существования, чуть прикрытую суетой обыденной жизни.
...Ирония, как средство облегчения бытия, предлагалась многими философами, но, кажется, иронизировать для себя. То есть, когда ты иронизируешь, а окружающие воспринимают всерьез твои слова, это напоминает смех сквозь слезы, желание обмануть, замаскировать истинные чувства, покривляться для того, чтобы кто-то из окружающих проникся твоим чувством. Трезво мыслящий человек, сознающий одиночество, не может этим заниматься, рискуя потерять самоуважение.

Если человек откровенен сам с собой до конца, тогда он не унизится до заигрывания с чувством жалости или состраданием. Если он одинок постоянно, он не будет делать вид, что ищет общения, он будет нести одиночество мужественно и не станет играть роль весельчака и рубахи-парня днем, для того, чтобы плакать от тоски, ночью в подушку. Сильный человек даже не возьмет на себя труд скрывать собственное одиночество, не будет малодушно устремляться на помощь ищущему знакомства, не станет поддакивать или кивать головой утвердительно, а равнодушно будет занят своими делами, не обращая внимания на лепет окружающих или в случае деловых разговоров отделываться односложными «Да» или «Нет».
Есть еще разновидность бесхарактерности — попытка изменить общественное или частное мнение о себе, разъясняя мотивы или причины дел и поступков, и этим стараясь доказать свою положительность. Можно сделать один, далеко идущий, вывод: хороший человек — это или бесхарактерный, что встречается чаще, или хитрец, тщательно маскирующий эгоистические мотивы. Человек с сильной волей или, как говорят, характерный, приносит окружающим страдания и обиды, попирая права ближнего на равноправие. Он своим существованием снимает вопрос о равенстве людей, доказывая абсурдность самой проблемы.

Человек, живущий вне общества, может сочетать силу воли с сознанием добродетели. В обществе всегда были и будут сильные и слабые, потому что есть возможность противопоставления. Сила и слабость — категории относительные. Сила воли тоже относительна. Идеалом, к достижению которого стремится воля, проходя ступени развития, есть небытие, смерть, так как абсолют воли находится за пределами существования тела. Воспитание воли начинается тогда, когда человек преодолевает свои слабости телесные: способность терпеть голод и холод, жару и жажду, - это одна из первых ступеней развития воли. Следующая ступень труднее: осознание одиночества и воплощение в жизнь сделанных выводов. Третья ступень: воля стремится овладеть вершинами духа, и на этом пути завершением, апофеозом, является самоуничтожение, то есть уничтожение тела, этого якоря, который прочно удерживает дух от полета в надзвездные выси.

...Попытка дать объективную оценку явлению или предмету это шаг вперед на пути развития человеческого разума. Объективность в оценке дает возможность видеть предмет или явление с нескольких сторон одновременно, подмечая и негативные и позитивные стороны происходящего.

...Интересно, на сколько меня хватит? О доме и семье стараюсь не думать, помочь я им ничем не могу, а сам рискнуть и отчаяться могу за неделю. Быть собранным помогает чтение философских книг с описанием индийских философских школ. Хочу попробовать в течение месяца позаниматься всерьез, используя все время, и уже после попробовать обработать ряд сюжетов, которые были записаны ранее.

Сегодня первое апреля, начало весны по здешним местам, и конец моей пятидневки — первой самостоятельной в операторской работе. Недоволен тем, что не могу себя заставить в течение моей пятидневки и пока не освоюсь, заниматься только работой, читать и изучать инструкции, заниматься хозяйством и, одним словом, не отвлекаться.

Ну, а остальное меня пока не сильно интересует, хотя есть новости. Нестер, сегодня с утра уходил на разведку, узнавать окрестности, и, придя на станцию, не смог сдержать чувства, рассказывая, что зашел далеко и видел две отдушины в снегу на расстоянии двух метров между ними, (возможно это берлога). Говорит, еще, что соболь бегал прямо по лыжне и туда, и обратно, и… Одним словом, душевный подъем.

Днем было теплее обычного, и Пестря, вытянув лапы, то на одном, то на другом боку лежал под солнцем, принимая, говорят полезные, воздушные ванны. Я носил воду из речки, надел фуфайку и на солнышке вмиг разомлел, и стриженая наголо моя голова покрылась испариной.

Красота необычная в здешних местах, какая-то поэтическая и не видная больше никому, кроме нас двоих, так как кроме нас тут за всю зиму пролетает только вертолет, да бипланы, иногда, прогудят над крышей. Долина похожа на кратер, окружена вершинами со всех сторон: Кавокта здесь, делает резкий поворот и убегает незаметно спрятавшись в ущелье, вниз, к Ангарокану, а ущелье начинается за ближайшим лесом. Выйдешь из дома, утром часов в десять - солнце поднялось, припекает, воздух чист и живителен. Дышишь, будто нектар пьешь, кругом белые-белые снега, белые вершины и голубое небо, а подножие гор обрамляет полоска темного строгого и стройного леса (кругом ельники).

Нарисуй мне раньше кто такую картину, я вероятнее всего хмыкнул бы в усы, а про себя улыбался бы восторженности рассказчика. А вот теперь сам готов превосходные степени нагромождать.

С ближайшим вертолетом заказать машинку и бритву и обязательно убрать с лица бороду и загорать. Отвык от электричества и привык к свечам. Удобный мягкий свет располагает к сосредоточенности, удивительно, как этого не поймут в городах. Склонен даже предполагать, что людей в очках много именно по этой причине. Видимо особенно вредно действует электрический свет на детское зрение, находящееся в стадии становления.
Многое можно пересмотреть в жизненных целях и смыслах, живя вот так, наедине с первозданной природой, подле незамутненных родников и ключей, среди снежно-морозной чистоты и безмолвия от века. Но об этом я еще напишу...

Сегодня третье апреля, и первый день, когда снег на тропинках вокруг домика напитался влагой. А где-то, в Иркутске, уже чистые, бесснежные склоны, тетерева по-весеннему бормочут…

С утра сегодня ходил «в лес»: ночью прошел снежок, и утром ветерок сдувал с елей снежную пыль. Через час вышел на свежий след соболя и, подбадривая Пестрю, устремился в погоню. Соболь не спешил, петлял туда, сюда, с галопа переходил на шаг. Следочек четко отпечатывался на влажном снегу: была оттепель. Около 1,5 часов после начала погони мы почти настигли соболя, он где-то рядом, и Пестря, утопая во влажно-пушистом снегу, исчез из виду, но и соболь услышал погоню, и, не отвлекаясь, по прямой стал уходить к горам. Пересек ключ и, поднявшись до границы ельника, помчался вдоль кромки леса. Пестря где-то далеко впереди залаял как-то странно без азарта, но я поверил, и из последних сил, бегом напрямик, продираясь сквозь ельничек, на лай. Ожидания мои не сбылись. Пестря, наткнувшись на полосу рыхлого снега, барахтался в нем, обиженно и тоскливо «лаял» на эту жизнь и того соболя, который завлек нас в кучу снега, а сам легкий и проворный умчался дальше. Кое-как преодолели эту полосу, но силы на исходе, солнце печет, стриженая голова и лицо покрылись потом, и закрадывается мыслишка «бросить след и уйти в дом пока не поздно», но из упрямства уже только, отбрасываю искушение и двигаюсь дальше.

Пестря тоже исчерпал запас азарта и силы и метрах в пятидесяти впереди, пешком следует за собольком, опустив голову к следу: «работает на публику». Прошли еще метров пятьсот, и я остановился: склон развернулся на юг. Снег через несколько шагов залеплял ходовую поверхность лыж; палка, с которой я шел, и та облеплена снизу несколькими килограммами снега. Постоял, склонившись, опершись на палку, восстанавливая дыхание и взвешивая за и против: если я буду следовать такими темпами, то соболь шутя уйдет, куда захочет, и, если он захочет уходить по направлению от моего дома, то я в такую погоду просто не смогу вылезти издалека, а дневать где-то, дожидаясь пока ночной морозец сделает снега проходимыми, мне не улыбалось. И я повернул. Пестря услужливо лежал под соседней елкой, его и отзывать не надо было, сам сошел со следа, принимая бесполезность преследования.

По южному склону до ключа по прямой было метров триста, но эти метры дались с трудом. Снег подтаял, а на глубине пять-семь сантиметров был влажным и не давал катить. Приходилось, поднимая лыжи с килограммами налипшего снега и переступать, как на снегоступах.

С грехом пополам добрался до ключа, было жарко, хотелось пить, а совсем рядом журчала открытая вода, но на два метра ниже уровня сугробов. «Надо будет брать с собой бутылку», - рассуждал я, сплевывая загустевшую слюну, - «и этой бутылкой, привязывая к горлышку веревку, доставать воду, как ее достают на пароходах с борта». Отгоняя непрошеные мысли, решительно перешел ключ и стал подниматься в гору на восток: идти стало намного легче, но гонка дала себя знать. Не хватало воздуха, покалывало где-то под ребрами: все-таки высота изрядная, полторы тысячи метров.

К дому подходил мокрый от пота, вспомнились тренировки, когда казалось, что уже больше не сделаешь ни движения, но проходила минута, другая, и двигаешься, преодолевая себя, терпишь. Вот так и сегодня, сцепив зубы, дошел до дому. Но сил очистить лыжи не было. Вошел в дом, как пьяный, снял валенки, выпил целый ковш воды, дрожащими руками снял мокрую насквозь одежду и повалился на нары. Не воспринимая окружающего, впал в дремоту. Около часа поспал, и силы вернулись, переоделся в сухое, поел каши, с удовольствием выпил две кружки сладкого чая, и будто бы не было выматывающей гонки.

Сегодня пятое апреля. Всю ночь и половину дня шел снег, а после полудня выглянуло теплое солнце, и впервые, случайно глянув на лес, поймал мысль: лес необычный. И тут же понял, почему. Ели стояли не черные, как обычно, а стал заметен зеленый цвет, правда зеленый с коричневым, но все-таки зеленый, а это значит, что весна не за горами, а пришла к нам в долину.
Шестое апреля. Я уже полмесяца на станции. Стараюсь упорядочить быт, использовать предоставленную возможность распоряжаться собой по желанию; дней семь назад, наголо остриг голову и сделал это Нестер ножницами; получилось лесенкой, и борода на голой голове вдруг стала сильно торчать в стороны. Но вот вчера и бороду постриг, сделал короче, и вид, как выразился Нестер, вполне интеллигентный стал.

Много времени занимает латынь. Я наконец-то намерен добить этот учебник до конца и хоть с грехом пополам почитать латинские тесты. Конечно, это не так просто. Приходится иногда заставлять себя открывать учебник. Но, надеюсь, что здесь, где для занятий условия почти одинаковые, я смогу завершить задуманное. Также, но с большим интересом занялся историей философии по «Антологии». Вчера читал диалоги Платона и впервые уловил наслаждение от чтения этого текста и мыслей, высказанных в нем. Я и раньше подозревал в себе склонность к идеализму вот в такой трактовке. Кроме самообразования принялся с опаской восстанавливать свои физические кондиции. Раза два в день делаю отжимания от пола и «пистолет». Начал отжимания с десяти раз и хочу довести до ста раз. А приседания на одной ноге: «пистолет» называется, начал с пяти раз и надеюсь довести до пятидесяти раз. Кроме того читаю дневники Толстого и веду дневник. Постараюсь все время жизни на Кавокте использовать продуктивно.

Девятое апреля. Сегодня воскресенье. Мы с утра пошли готовить дрова: напилили х двуручной пилой бревнышки длиной метра два и затем, на самодельных «нартах», возили к дому. Всего три сушины повалили, а теперь будем с дровами до лета. Я сегодня самостоятельно завел электростанцию и заряжал аккумуляторы. Дело, конечно же, нехитрое, но требует внимания и аккуратности, как, впрочем, и все, что я здесь делаю.

Всю неделю с начала апреля шел снежок. То совсем чуть-чуть попорошит, то идет ночью, а раз так шел ночь и половину дня. И если идет днем, то снежными зарядами по-весеннему. Набежит темная тучка из-за гор, высыпет на нас порцию снежинок, а потом, смотришь, солнышко проглянет между тучек, и снова из тучки выпадет снежок. Вчера и сегодня солнце с утра заглядывает в окошко. Днем припекает, можно ходить без фуфаек, а к ночи морозец прижимает и уже вечером около -20. А ведь на Кубани пары клубятся туманом, и распускаются яблони, в Туркмении тридцать шесть градусов тепла, и кто-то пересохшими губами шепчет проклятие жаре...
Вчера вечером вдруг подумал, что люди, стараясь понравиться окружающим, делают поступки, которые понравились бы им, соверши кто на их глазах подобное. Поэтому мальчики влюбленные стараются перед девочками продемонстрировать бесстрашие и презрение к боли и свою смелость, чуть грубоватую, но, может быть, девочкам более симпатичны стеснительные, робкие, несамостоятельные и, может даже, трусоватые на девичий манер ребята. Мальчики, отвергнутые или непонятые, недоумевают: соверши при них кто-либо подобное, они бы сразу и без рассуждений стали такого парня уважать, а Люба, Люда Ира или как еще почему-то предпочла этого Ваську, Петьку или как еще, аккуратиста и чистюлю, и не мужественного. Как правило среди отвергнутых и непонятых много хороших, даже лучших, и, отвергнутые, и непонятые, они начинают думать, что они плохие, их никто не сможет полюбить, и все пропало для них в этой жизни. От этого «несчастья» они становятся еще лучше, их скромность и застенчивость очень им к лицу. Если бы они оставались такими на всю жизнь...

Читал стоиков, и меня их жизненная позиция вполне удовлетворяет, и может я найду поддержку духовную в советах и пожеланиях, высказанных две тысячи лет назад, Сенекой.
И еще я думал, что если Сенеку или человека, подобного ему, поместить в наше время и в нашем мелочном, алчущем, порой бессознательно, обществе, то этот человек, наверное, пожалел бы о том, что он родился на белый свет. Если Толстой, говоря в конце прошлого века в «Исповеди» о том, что миллионам людей ясна бессмысленность постного бытия, ошибался или говорил это из ложной скромности: дескать, я не вижу смысла, но я не самый передовой, то есть самый обычный человек, каких много.
Что бы он сказал о том, чем сейчас живы люди: одно массовое увлечение спортом повергло бы его своей бездуховностью в глубочайшую тоску. Сейчас футболисты так же популярны, как в распадающемся, разваливающемся Риме в пору заката были популярны скачки и бои гладиаторов. Можно даже предположить, что чем выше котируется роль спорта в воспитании, тем ниже духовность, идейность общества. Спорт возбуждает низменные инстинкты и узаконивает примат тела над духовностью. Нелепейшая вещь: у человека портится настроение, охватывает уныние не от того, что где-то люди голодают, что где-то людей убивают ни за что, а потому что «Спартак» проиграл «Динамо». Если смотреть весело, то получится вот такая картинка. 11 лоботрясов, кормленых и здоровенных, гоняются за мячом, а 100 тысяч на стадионе и еще несколько миллионов человек у телевизоров сходят с ума и расстраивают нервную систему, переживая неудачу этих лоботрясов.
Я не против физкультуры, но когда из погони за мячом делают профессию и не стесняются показываться на улице после этого, то невольно задумаешься о целях прогресса. Кое-кто сегодня, чаще бессознательно, пытается затушевать глупость происходящего на футбольных, хоккейных и пр. полях и площадках, сравнивает спортсменов с артистами. А по мне, так лучше все это сравнивать с клоунами на арене цирка, во всяком случае это будет честнее и ближе к существу.

Сегодня 11 апреля. Опять, с утра порошит снежок, и на дворе тепло, сыро и мрачно. Проснулся, как обычно в семь часов, полежал, медленно соображая о том, о сем, мысли неспешно проплывают в сознании. Вспомнил, как вчера впервые за время моего присутствия здесь топили баню...

Баня отстоит от дома на десять-пятнадцать шагов. Это сооружение, состоящее из обитой фанерой и рубероидом арматуры, размером два на три. Внутри стоит печка, сделанная из бочки из-под бензина; сверху на бочку наварен бак для воды и труба.

Нестер, часа в два, начал колоть дрова и носить воду, а я проявлял сейсмограммы и ждал. Наконец баня протоплена, двигатель заведен: в бане появился свет. Нестер пошел первым, так как мочалка одна. Минут через сорок зашел в баню и я…

Кто может подробно описать блаженное состояние человека, который полмесяца не мылся в бане, и вдруг такая возможность: пропотеть, попариться и постирать белье? И ведь это в полевых условиях. Что ни говори, а баня для мужчин, живущих и работающих далеко в тайге, на севере – большое и нужное дело (как теперь говорят)…

Нестер помылся и ушел в дом варить ужин, в бане остался я один. Набираю несколько ковшей кипятку из бака и плещу на раскаленную печку. Температура резко повышается, а я, отдуваясь и блаженствуя, потею, сидя на лавочке, накинув мокрое полотенце на плечи. Становится невмоготу, и я, в чем мать родила, выскакиваю на улицу, на снег. Босые ступни приятно холодит подтаявшая корочка снега, разгребаю руками снег, рядом с тропинкой и обтираюсь им. Пар идет от разгоряченного тела, становится прохладно, и я снова ныряю в баню; и так раз пять.

Наконец я напарился, все выстирал: можно мыться, а у меня уже сил нет. Выжимаю полотенце и голышом иду в избу. Нестер наливает мне вкусного горячего чаю с сахаром, и я, отдыхая, ни о чем не думая, попивая неторопливо этот божественный напиток, который бодрит и возвращает силы. Отдохнув, иду мыться, тщательно смываю с себя остатки полумесячной усталости; мытье закончено. А в доме ждет Нестер: ужин готов, и мы до двенадцати часов сидим, пьем чай и разговариваем, вспоминая разные забавные случаи из прожитой жизни.

...На днях, при смазке регистрира случилось ЧП. Чуть позже смазки регистрир стал непроизвольно останавливаться. Все попытки пустить его не принесли успеха. Ночевали, а утром выяснилось, что каллиматоры почему-то погасли. Если прибавить еще, что радиостанция на прием не работала, то получался небольшой завал.

Утром осмотрели и сменили лампочки. После некоторого раздумья каллиматоры стали светиться, регистрир пошел нормально: видимо смазка была чрезмерной, а когда масло стекло вниз, то он и заработал, как новый, а может быть шестерня ведущая закусывала. Приемник я вынул из кожуха, и в кожухе оказалось граммов сто воды. Просушили монтаж, и приемник заработал вдвое лучше, чем обычно; завал ликвидирован.

Сегодня четырнадцатое апреля. Позавчера под вечер начался снег, который шел сутки, и только вчера к вечеру тучки разнесло, и ночью на небе проглянули звезды. Снегу выпало сантиметров пятнадцать, вертолетную площадку занесло, тропки подле дома – тоже. Я из дому не выходил весь день.

Пестря тоже сидел у себя в продуктовой палатке (его место ночлега), потом ему надоело, и он долго слонялся вокруг дома, повизгивая около дверей, прося есть: надо пояснить, что перед снегопадом он опрометчиво унес свою чашку куда-то и ее засыпало снегом, и он сутки уже жил без горячего, поэтому и грустил и жаловался на житье. Когда снегопад кончился, мы с Нестером поочередно выходили чистить тропинки, и я нашел Пестрину чашку высоко на холме. Зачем он ее туда транспортировал – непонятно.
Изредка вспоминаю семейство: как-то по осени Нина, Наташка, я и наши собаки ходили за грибами на берег водохранилища; набрали грибов, видели пару рябчиков и чуть-чуть все устали... А то вспоминаю Ленинградское лето, когда я сдавал экзамены в ЛГУ, а Нина и наша родственница встречали меня у университета. И помню: сели на какое-то крылечко за железной оградой, и девушки ели мороженое, а я волновался перед экзаменом, кусал травинку, вороша в памяти даты и имена исторических деятелей. На улице парило: утром прошел дождь, по обочинам дороги блестели лужицы воды, и Нина была как-то беззащитно и предано мила в чужой куртке и стареньких поношенных туфлях.

После экзамена, который сдал на хорошо, пошли в сквер перед Дворцовой площадью и долго сидели там, коротая время: электричка отходила нескоро. И помню цыганок, которые постоянно бывали в сквере и, проходя мимо, деловито просили закурить и, взяв сигареты, спрашивали, не погадать ли. Перед Эрмитажем, как обычно, толпами стоял народ в пестрых одеждах, а где-то сбоку недалеко от толпы молча гнулись атланты, поддерживающие вот уже более века тяжкий свод. Атланты были красивы и мало посещаемы; мрамор кое-где чуть потрескался от невыносимой тяжести, и вообще атланты были мало ухожены, даже грязноваты, на мой взгляд.
Сегодня семнадцатое апреля. Дни стали заметно длиннее; светает в половине пятого, а темнеет где-то около девяти часов вечера, а если полнолуние, - то темно вообще не бывает. Свет солнца заменяет свет луны - воздух так чист, а снег так бел, что и ночью видно на несколько километров. Ну, а восходы и закаты здесь такие же, наверное, как до сотворения мира. На закате снежные вершины принимают розовый, чисто розовый цвет. Когда чисто розовый свет солнца ложится на чистую белизну снега, получается чисто розовый цвет. Пейзажи, для которых трудно сыскать живописца.

Ландшафты Рокуэла Кента, иногда, напоминает здешние места…

И из этой красоты надо снова вылетать вниз, на грешную землю с ее суетой и мелкими страстями: Аверьянов, (начальник отряда) собирается меня забирать в Тоннельный (интересно, для чего?).
Последнее время часто вспоминаю домашних и почти явственно ощущаю, как Катька лазит по моей груди или садится мне на живот, или танцует, покачивая головой и вращая ладошками с растопыренными пальчиками. Интересно, долго я без них выдержу?

Вчера вечером пробовали переходить на развертку в 120 и неудачно. Часовой механизм останавливает, видимо, не хватает сил преодолеть механические помехи, то есть трение в узлах, которое, с повышением скорости увеличилось намного.

Сегодня буду готовиться к отлету: упаковывать вещи и запечатывать сейсмограммы.

Последнее время во время зарядки заметил, как я развалился и раскис: ноги в коленях трещат, хрустят, болят при приседаниях и разве что не скрипят. Иногда болит правый бок, но у меня он и до этого болел, но вот почки справа я почувствовал здесь впервые и ломаю голову, чем это объяснить.
Двадцатого апреля. Я вылетел на вертолете о сейсмостанции «Кавокта» в распоряжение «главного командования», то есть на базу. Покидая долину, я порывал с планами самоподготовки и самоусовершенствования, так как на базе люди и беспорядочное время препровождение.

В доме, (штабе отряда) тесно, грязно и тоскливо; сознание зависимости от людей и обстоятельств делают всякую попытку как-то спланировать день несостоятельной, хотя, будь я сильнее, можно было бы не обращать на это внимания и продолжить начатую систему. но я не обладаю способностью, о которой говорил один из буддистов: если я хочу читать и писать книги, мне не обязательно удаляться от людей, так как углубиться в себя, я достигаю состояния, в котором меня не могут потревожить ни разрывы бомб, ни выстрелы.

На базе ждали меня три письма и бандероль от жены. Читал и улыбался: ей тяжело вдвое, наверное, но она держится самостоятельно, не жалуется и, видимо, начинает привыкать к такому положению. Немножко укоряет меня за отсутствие чуткости и внимания: сквозь строки вижу, что многое неприятное и тяжелое в жизни семейства старательно замалчивается, и тем радостней за нее, и немножко жаль. Но в моем положении жалость – чувство лишнее, так как ничем не могу помочь, и жалость эта бывает похожа на фразу, сказанную упавшему человеку: «Вы упали?».

...По приезде в Тоннельный стало известно, что мне надо быть срочно в районном центре БАМа – Северо-Байкальске. Переночевал ночь и утром, разбуженный шофером Валей – водителем ГАЗ-66, не евши, едва продрав глаза, влез в будку и, устроившись на пыльной соломе, тронулся в путь. До Северо-Байкальска около 350 км. В раздумьях время двигалось незаметно. К дорожной тряске я равнодушен, изредка приходилось отбиваться от нападения бочки с бензином, которая, падая, подброшенная в воздух на ухабах, норовила отдавить мне ногу, а железная печка прыгала с явным намерением, если не ударить, то, по крайней мере, прищемить ступню. Развлекаясь так, катились неуклонно к Нижнеанграску, в который и прибыли после 7 часов езды.

Валя остался обедать в Нижнеангарске, а я напрямик, минуя пищеблок, протащился через весь поселок в другой его конец, где почти сразу сел на попутный УАЗ-469 и устремился дальше через хребет в Северо-Байкальск, где я был один раз зимой и разглядеть его не успел.

Стоял солнечный весенний день. Температура поднялась выше +10, и в поселке было грязно и сыро, но снега, видимо, уже давно не было – растаял. Сделав дела, я пошел устраиваться на ночлег в указанную мне гостиницу. Открыв дверь, я увидел, что это не общежитие – в коридоре была чистота и тишина. Женщина, видимо, управляющая гостиницей, наотрез отказалась меня принять без направления, которое должны были выписывать в каком-то тресте. Как я не изображал интеллигента, как ни соглашался с ней во всем – устроиться не удалось. Потерпев неудачу, решил поддержать свои силы и поесть (первый раз за день).

Столовая в этом поселке отменная: два просторных светлых зала с раздевалкой и умывальниками, и буфетом, в котором домохозяйки покупают свежие торты, печенье, булочки и пр. Как и везде, на больших стройках, в столовую ходят ужинать молодые холостяки, которых на БАМе еще много.
В очереди слышались разговоры о комсомольской конференции, о работе. Выйдя на улицу, сытый и веселый, заметил, как много людей на центральных улицах: кто гулял, толкая впереди себя коляску, кто спешил во дворец культуры, в кино или на репетицию, а кто вышел без определенной цели, посмотреть на людей и себя показать. Была пятница, конец рабочей недели, а народ шел «косяками».

Зайдя в райотдел милиции, я попросил дежурного помочь мне отыскать место для ночлега. Молодой симпатичный сержант внимательно меня осмотрел, подумал и отправил в общежитие №8, где надо было спросить Славу из 10 комнаты, который мне поможет. Подходя к общежитию, я видел, как хорошо одетые ребята отправлялись на танцы, на ходу весело переговариваясь и осторожно перешагивая через лужи и рытвины.

В вестибюле двое черноволосых парней играли в биллиард. В комнате отдыха светился экран телевизора и сидели, смотрели на экран любители кино. Спросил Славу, и какой-то паренек, выйдя из комнаты, узнав в чем дело, пригласил меня пройти в его комнату. Ни о чем не расспрашивая, он куда-то ушел, а через минуту принес кровать, помог ее установить, дал одеяло и предложил располагаться. Видимо такие гости для них – дело обычное.

Комната просторная, чистая, приятно пахнет цветочным одеколоном, кровати с яркими покрывалами. На стенках – фотографии в рамках и без, чеканка, в углу висит пара перчаток и лапы. Спальная часть отделена деревянной аккуратной перегородкой от прихожей, где расположена кухня, и прибита вешалка, забитая одеждой. Ребята, собираясь в клуб, шутили, беззаботно смеялись, говорили о знакомых девушках. Я за день намаялся и потому, не размышляя, разделся, завернулся в одело и, задремывая уже, слышал, как они уходили, и последний деликатно погасил свет в комнате.
Утром, проснувшись в шесть часов, я оделся, тихонечко помылся и, не став будить ребят, вышел из комнаты, в душе благодаря тех добрых людей, которые помогают не только обрести ночлег, но, главное, показывают своим примером, как можно хорошо и честно жить. Выйдя на дорогу, я, вскорости, остановив попутный Газик, покатил по солнечной весенней дороге в Нижний.
В Нижнем, на минутку заглянув на базу, я скорым шагом пошел в аэропорт, надеялся улететь сегодня же, но тщетно: самолет, маленький биплан АН-2, был полон, и даже пришлось одного из пассажиров, молоденького студента, оставить до завтрашнего рейса. Я торопился, и, не раздумывая, пошел на трассу ловить попутку, хотя знал, что шансы уехать невелики: время было около одиннадцати дня, и все, кто ехал далеко, давно, с утра пораньше, отправились в путь.

Пригорюнившись, я сидел на придорожном камне полчаса, час, и вдруг вижу: на большой скорости идет ГАЗ-66, а раз он торопится, значит едет далеко. Я поднимаю руку… и удача! Машина останавливается, шофер спокойно подтверждает: «Да, в Тоннельный», и я, торопясь и благодаря, влезаю в кабину. Остальное, как говорят спортивные комментаторы, было делом техники… водителя. Я, проделав семьсот с лишним километров за два дня, один раз поевши, снова был «дома».

…Пробыв на базе шесть дней, наконец-то уехал на Восточный портал, захватив с собой большую часть вещей и Пестрю, хотя совсем не уверен, что проживу там более десяти дней. Западный и Восточный порталы Северо-Муйского тоннеля разделяет по прямой около пятнадцати километров, а природные условия разнятся сильно.

На Западном, каждую зиму снегу – по пояс и выше, и снег этот начинает таять только в конце апреля, начале мая. На Восточном – снегу немного, раза в два меньше, чем за перевалом, и таять начинает уже в начале апреля. К концу апреля, все юга уже очищаются от снега, а в Тоннельном, на улицах сухо и пыльно. Погода на Восточном намного стабильнее, и температура воздуха выше, чем на Западном.

Сейсмостанция расположена в долине речки Курумкан, на правом берегу: это рубленый дом, теплый и просторный. Метрах в 200 от дома из склона горы бьют горячие родоновые источники, которые заменяют многим местным жителям и баню, и прачечную. В радиусе тридцати метров по обе стороны речки – несколько выходов горячей воды на поверхность. В этих ключах и температура неодинакова: в одном, котором купаются, температура воды не превышает сорок-сорок пять градусов, в другом – горячее, больше пятидесяти, и купаться, а тем более мыться практически невозможно. При мне на источниках бурили скважину, из которой доставали воду до плюс семидесяти градусов.

Растительный и животный мир тоже различны: много сосны, есть лиственница, береза. По темным распадкам растет ель. Из крупных животных постоянно встречаются лось, изюбрь, северный олень, косуля, медведь, волк. Из тех, что помельче, много кабарги, соболя, глухарей. Реже попадаются белка, росомаха, рысь, выдра.

Леса чистые, освещаемые солнцем. Много брусники, смородины, голубики. Много ключей, родников, речек и рек; в пойме Муякана многочисленные озера, полные рыбы и уток. Долину Муякана, справа, резко ограничивает горная цепь, состоявшая из крутых заснеженных голых и скалистых вершин.
Вниз от домика и источников, в большую долину, склон пологий, предгольцовая зона простирается на десятки километров. Раньше, до начала строительства БАМа это было золотое место для охоты и рыбалки. Наверное, подобного уже не найти на протяжении всей Сибири. Достоинства этих мест были в том, что при малой заселенности и нетронутой человеком тайге, климат здешний был относительно мягкий и давал возможность человеку максимально использовать лесные и водные ресурсы, не испытывая пресса свирепой северной стужи. С приходом большого количества людей, механизмов, прокладкой дорог и связанных с этим изменений, от былого величия и тишины и помина не осталось.
Так, в погоне за развитием «отсталых районов» все быстрее уходит в прошлое образ безбрежной, неоглядной тайги, нерушимого единения человека с природой: на их место заступает суета трудовых будней, проблема заработков и выработки. И хотя это нелепо и мелко, если сравнивать с вековой тишиной, которая была нарушена совсем недавно, но таков человек, и остается лишь вздыхать огорченно.

Пройдет еще лет десять, и по долине Муякана, Муи, Витима побегут поезда, выстроят невесть какие красивые города, энтузиасты начнут безуспешную и смешную борьбу за сохранение природы, штаты охранительных организаций увеличатся, браконьеров и порубщиков леса будут карать, штрафовать, отлучать от леса и рек, на горных источниках выстроят теплицы, которые снабдят жителей городов овощами, лес будут вырубать и продавать за границу, а на вырученные деньги будут создавать новейшее оружие для целей обороны. У многих в городке появятся личные машины, и с наступлением осени моторизованные сборщики грибов и ягод устремятся в окрестности, выжигая, выдирая с корнем усовершенствованными комбайнами ягодники и грибные места, отодвигая их границу все дальше от поселений. Все эти и подобные преобразования называются прогрессом...

Мой напарник по сейсмостанции, бывалый оператор, ветеран сейсмоотряда, Толя Полушкин. Ему тридцать один год, но его жизнерадостность и любовь к общественной жизни не уменьшается, но наоборот: он так и сыплет остротами, поговорками и анекдотами, которых помнит сотни.

Вот и сегодня он ночь провел вне дома, утром на полчаса появился, «поклевал»-поел, как он говорит, побрился и снова исчез куда-то с другом и к друзьям, которых тоже не перечесть. И со всеми он в прекрасных отношениях. Если бы он захотел сильно, то через друзей он, наверное, мог бы купить или с их помощью собрать личный трактор, может даже грузовик.
По прибытии на станцию я настроился на рабочий лад, вновь много читаю, пишу, делаю дела неотложные по хозяйству, стараюсь отодвинуть душевные заботы, которые сильно мешают жить, вызывают в груди ноющее, сосущее чувство безысходности. И мне это пока удается. Уясняю для себя истину, что для работы на станциях надо поставить вначале работу, а потом все остальное. У Полушкина легкий характер, он обжился здесь и к работе относился, как любитель: сделано – хорошо, не сделано – само пойдет. Поэтому в хозяйстве и аппаратуре нет порядка, сейсмограммы плохие, дома грязно, печка разломана, в щели лезет дым, делается все в попыхах и на скорую руку, лишь бы отбиться. А результат не замедлил сказаться: начальство недовольно, Толя обижен на Аверьянова и считает, что тот к нему придирается.

А для устранения всех неполадок понадобилась бы от силы неделя, ну, две, и все выправится, знай только поддерживай этот порядок. Прописная истина, - как человека учат работать, так он и работает, какие отношения в коллективе, таковы и члены его.

На этой станции по небрежности молодых операторов сгорел дом, «украли пилу», которая, правда, нашлась потом, но факт имел место – все это следствия подобного отношения к работе, - отсутствие самодисциплины и критичности в подходе к оценке событий и человеческих поступков. Веселье здесь смахивает на безалаберность. Из всех топоров на сейсмостанции ни один не был насажен по-настоящему; во дворе – мусор, бочки, пустые и полные канистры с бензином и соляркой валялись в беспорядке. На Кавокте, откуда я недавно вылетел, конечно же, порядок, и потому хорошая работа.
Сегодня второе мая. Начинаю привыкать к станции «Северомуйск». Ознакомился с окрестностями, через день хожу купаться на горячий источник; после купания приходит бодрость, аппетит отменный, тело хорошо чувствую: чистое и легкое. Неподалеку от нас, на южном склоне распадка, разбили палатки бригада лесорубов из «Строительно-монтажного поезда». Они неподалеку рубят просеку под ЛЭП. Живет их здесь человек 10-15. Палатки на удивление вместительные, удобные и теплые. В этих палатках лесорубы прожили всю суровую сибирскую зиму. У большинства из них семьи в поселке, куда они уезжают на субботу, воскресенье. Есть и холостые ребята, из них я знаком с двумя, о которых и хочу рассказать.

...Первый Витя, мужчина в возрасте, черноволосый, среднего роста, спокойный и вежливый, жил да был всю свою жизнь в областном центре средних размеров – Пензе, работал сварщиком на ТЭЦ... И все бы ничего, но вот «халтура заколебала», - со вздохом рассказывает он. - Сварил железную печку в летнюю кухню бабусе, смотришь – к вечеру она несет литр водки. Деться некуда – надо пить; и так неделями через день, да каждый день. Одно спасение в субботу, воскресенье жена даже в сторону бутылок глянуть не дает, но стал замечать, что за выходные не успевал отойти от недельных «магарычей». - И тут свояк, - рассказывает Витя дальше, - «уехал на БАМ и меня зовет, а уже поджимало, без выпивки не могу. Обсудили на трезвую голову с женой мое положение, и решил я поехать на годик, подработать, да в лесу подальше от этой водки пожить...
Второй парень – Володя, молодой, лет двадцати восьми, щуплый и первым пришел к нам в гости в вечер перед первым мая. Я и до этого видел людей, страдающих с похмелья, но это был случай один из немногих.
Голос его, временами слабел и прерывался, а порой, казалось, отказывался повиноваться; его бросало то в жар, то в холод, руки дрожали, и он постоянно судорожно хотел двигаться или делать что-нибудь; дышал тяжело, и впечатление производил самое печальное. В поведении с людьми незнакомыми был вежлив, если в таком положении можно говорить вообще о какой-то вежливости.

Назавтра с утра я пошел к нему в гости. Володя с утра развел тесто, напек оладьев, растопил в тазике сливочного масла, и я с удовольствием, не ожидая повторного приглашения, ел оладьи с маслом и слушал рассказ хозяина об охоте на глухарином току...

Через открытую дверь палатки видна была часть склона, освещенного утренним весенним солнцем. Я в пол уха слушал, вспоминая дом и мать, которая по воскресеньям пекла блины, и просыпаясь, я слышал потрескивание теста на сковородке, а обоняние дразнили вкусные масляные запахи...

Наевшись и поблагодарив Володю, искренне похвалил оладьи и ушел к себе. Толя Полушкин ходил к Володе вечером и рассказал потом, что у Володи в Магистральном осталось двое ребятишек и жена, а сам он, прихватив ружье, ушел пешком по трассе на восток.

Дело было осенью, и он оставляя ружье в лесу, заходил в большие поселки, брал водку, продукты и шел дальше... В Бамовском посёлке Магистральном, он прожил три года, работал год печником, потому что строителей, в начале стройки, был перебор, - сам он каменщик. Потом, некоторое время работал мастером на строительстве, - башковитый, проворный и энергичный молодой человек.

...Случалось, ездить в командировки, и вот как-то, вернувшись из командировки в неурочное время, застал жену, мать его двоих маленьких ребятишек, в постели с любовником. Детишки спали тут же за перегородкой. Володя, с трудом вспоминал этот момент и на глазах его наворачивались слёзы горечи и незабытой обиды. Он мог бы расправиться и с женой и любовником, но схватив ружьё, услышал плач проснувшихся ребятишек и ушёл, проклиная всё и всех...

О многом передумал он за время своего «вольного» похода на новое место и все-таки решил, что надо жить. Здесь, в Тоннельном, устроился работать лесорубом и вот уже около года живет в палатках, далеко от поселка и, как он признался мне после, «лес – это, пожалуй, единственное место, где ему меньше лезут в голову нехорошие мысли и горькие воспоминания». Но при всяком удобном случае, он старается напиться до состояния полнейшего отчуждения, назавтра сильно болеет, - выпивка – это, наверное, клапан, который помогает сбрасывать постоянное нервное напряжение. Последнее время он задумал подать на алименты и платить ребятишкам на «прожитье», как он говорит, грустно улыбаясь…
Так укатывают людей жизненные тропки, дорожки…

За месяц до того, как мне устроиться в отряд, здесь, произошло ЧП. Застрелился Валера Винокуров, работавший в институте давно, и которого хотели назначить начальником отряда. В отряде остались многие, кто знал и работал с Валерой. Я видел фотографию, на которой он был снят с ребятами на фоне вездехода. Толя Полушкин, как оказалось, близко знал Винокурова, и он мне рассказал о нем многое.

...Винокурову было тридцать шесть лет, но в жизни ни постоянства, ни стабильности он к этому возрасту не обрел. Ко всему – очень болело сердце, боли были неожиданные и резкие, как удары ножа. Незадолго до гибели он, лежа в очередной раз в больнице, познакомился с молоденькой медсестрой Талей, завязался неожиданный роман, похожий на запоздалую любовь. Валера развелся, а точнее, ушел от жены, с которой прожил шестнадцать лет, и с которой остался сын, которому было уже тринадцать лет. Через время, взяв с собой Талю с четырёхлетней дочкой Оксанкой, уехал в поле, то есть на сейсмостанцию. Таля была к тому времени замужем, мужа ее посадили года три назад, и он должен был скоро освободиться из заключения.

Медовый месяц прошел быстро, новизна общения сменилась однообразными серыми буднями, безуспешными поисками работы для Тали. К тому же, в этой напряженной обстановке стала обостряться истеричность, присущая Тале. Небольшой скандал из-за самостоятельного ее заработка, сменился большой ссорой по поводу, якобы, нелюбви Валеры к приемной дочери. Правда ссоры эти заканчивались горячими примирениями, но всё периодически повторялось, и чем дальше они жили вместе, тем труднее им становилось. Истеричные женщины – это как стихийное бедствие, которого ни предупредить, ни избежать нельзя. Такая жена, издерганная то ли воспитанием, а точнее отсутствием такового, или перенесенного в молодом, непростом возрасте сильными нервными потрясениями, делает жизнь мужчины адом, из которого нет выхода.

Поссорившись в очередной раз, Таля выпила уксусной кислоты, почти на глазах у Валеры, и ее, едва удалось отпоить молоком и таблетками. Спустя несколько дней Таля забрала дочку и улетела в Иркутск, а Валера остался один, издерганный болью и физической, и нервной. К тому же, внешне спокойный и общительный, он обладал свойством впадать в хандру по пустякам, и с возрастом эта особенность прогрессировала, а обстоятельства подталкивали его все ближе к трагическому концу. Перед новым годом он улетел в город, лег там в больницу, но излечения полного добиться было уже нельзя, а тут еще налаживающиеся отношения с Талей прервались вдруг. Ее муж вернулся из лагеря...

Наверное это окончательно склонило его к мысли о самоубийстве. И еще одна трагическая подробность: будучи еще совсем молодым, в армии он уже покушался на самоубийство, но тогда его удалось спасти.
Двадцать четвёртого января в доме родителей, Валера выстрелил из самодельного пистолета себе в живот и рассчитал верно. Двадцать шестого января его похоронили...
Мне кажется иногда, если смотреть смелее, то смерть в некоторых ситуациях – единственный выход.
Двенадцатое мая. Время, набрав разгон, летит вперед, и чем дальше, тем быстрее: мелкие заботы и хлопоты, гости и праздники лишают возможности полностью использовать отведенное для жизни время, в целях уяснения истины и ответа на вопросы, которые вечны: зачем, почему, для чего?
Задачи, которые мною поставлены перед собой, кое-как решаются: латынь стараюсь не бросать, философию почти забросил, приседания и отжимания, делаю «через пень колоду». Сейчас отжимаюсь сорок раз и приседаю на одной ноге двадцать пять раз.

Почти каждый день на станцию ближе к вечеру приходят гости: или лесорубы, живущие по соседству или бурильщики, и все жалуются на скуку. А известно, - где гости, какое может быть самоуглубление. Слушаешь интересные иногда разговоры и думаешь, усмехаясь про себя, что это та лишняя информация, которая забивает ячейки памяти, как сеть, поставленная в грязной воде, забивается илом и водорослями.
Тянешь такую сеть и думаешь: вот рыбы то, а вытянешь и начинаешь ругаться. Информация таких бесед-разговоров похожа на ил: память забивается ненужными подробностями и перестает улавливать стоящие проблемы и мысли, более того, такая память уже не может воспринимать ничего, кроме жизненного «ила», отпугивая мысли. Состояние напряженного внимания, самоуглубления в таких условиях сменяется расслабленностью и ленью: вот уже который день собираюсь встать в четыре, в пять часов утра и позорно просыпаюсь в восемь.

Преимущества отдаленных сейсмостанций в том, что там можно добиться состояния, в котором и подсознание активно включается в работу, стимулируя все процессы в организме.

...В утро солнечное и ясное, четвёртого мая ушел в лес, ходил долго и многое видел: зайца, белку, соболюшку «бусого», как говорят в Сибири, рябчиков встретил десятка два, но тока глухариного, как ни искал, ни усердствовал, не нашел. Даже ни одного глухаря не видел, хотя говорят, что здесь есть тока, насчитывающие до сорока петухов.
Видел следы сохатых, изюбрей, кабарожек. Сопки покрыты сосняком, и на югах, чистые прогретые солнцем места, куда с весны выходят копытные. Много отстоев и вообще скалистых склонов, по марям и сиверам места мшистые и ягодные. Брусники на земле кое-где красно и голубика сушеная, по вкусу сильно напоминает изюм. Встречаются часто медвежьи покопки.
Ночевал на гребне горы, где теплее, чем в распадке, и снег еще не стаял, можно вскипятить чай. Ночь была тихая, теплая, костер горел ровно и ярко, отгораживая светом от тайги, строгой и величественной.

...На меня величие окружающего ландшафта действует угнетающе, будит мысли о бессмысленности человеческих желаний и поступков. Вспоминаю с болью в душе смерть отца, когда, бывая в лесу, вдруг приходил в состояние отчаяния, и крик надрывный рвался из сердца: «Осиротел!». Сейчас боль притупилась, но иногда щемит сердце от сознания того, что еще два года назад, он был жив и встречал меня дома, приходящего из лесных походов, чуть живого от усталости, насмешками с укоризной, покачивая головой, покуривая традиционную папироску. Вспоминаю его желание начать новую жизнь: бросить курить и отдохнуть от болезней и суеты. Смерть пришла внезапно, и на его мёртвом лице, было видно, как крепко сжаты от боли зубы, в углах губ застыла трагическая складка страдания: до последнего мгновения он боролся со смертью, не желая верить в окончание жизненного пути.

...Все эти подробности всплывают в памяти, стоит только одному побыть несколько часов наедине с природой, погружаясь в нее. Еще Лев Толстой говорил, что величие гор и природы вокруг будит в нем чувство одиночества и обреченности. Таков, видимо, свойство людей мягких и мечущихся в поисках вечной гармонии, и, увы, до конца дней не находящих ее. И во сне таким людям снятся беспокойные сны.
Со мной, происходит нечто похожее... Каждый выход в лес на несколько дней для меня испытание одиночеством и тоской, каждое возвращение приносит радость, но пройдет время, и снова тянет в тайгу, тянет повторить неудавшуюся попытку соединиться с природой, почувствовать себя ее частью.

...Жизнь на станции течет своим чередом, много мелких дел: то продукты кончаются, то пора сжигать мусор, то сейсмометр на компоненте запал: трассы пишет прямые. А то дрова надо порубить и сложить в поленницу... И так далее, и так далее...

Десять дней не мог выбрать время и продолжить дневник. На девятое мая приходил Володя, сосед-лесоруб - ребята отмечали 9 мая; и тут выяснилось, что он поэт, пишет стихи. Что-то из его стихов печатали в «Юности», некоторые читали по Иркутскому радио. Пьяненький, он запоем читал свои стихи, и в них было и чувство, и обыденность, и незаконченные формы, но, главное, то, что он творит, свое мироощущение формулирует, а значит, и живет тогда, когда пишет. Нервы у него – никуда, но главное, кажется, в том, что, осуждая заземлённость окружающих и не скрывая этого, оставаясь романтиком и мечтателем в душе, он сам, быстро катится вниз по дорожке пьянства, теряя достоинство, приобретая амбиции.

Из рассказов знакомых строителей и лесорубов, выясняется, что жизнь на Баме далека от идеала: пьянство, пьяные драки, скопидомство и алчность, эгоизм в грубейшем его проявлении: всего здесь в достатке. Кого-то избили и ткнули ножом в спину, кто-то по пьяни съел несколько собак и так далее.
Вчера отправил телеграмму домой, поздравил Катюшу и Костю с днем рождения. Как-то они там живут-справляются?

Четырнадцатое мая, воскресенье. Сижу дома один. Толя уехал на Западный портал за фотобумагой. Пишу дневник, слушая тиканье часов в тишине полуденного отдыха. В окошко виден лиственный молодой лес, окружающий дом; чуть дальше, налево, на южном склоне, видны кроны пушистых и зеленых сосен. Собирался писать домой письма, но раздумал: новую информацию перестал воспринимать – обжился, и потому, ударяюсь в скучные обобщения. Нина, наверняка подумает или заподозрит в эгоизме или равнодушии. Меня, даже в письмах, все подталкивает обобщать негативные стороны жизни.

...С Толей Полушкиным живем дружно и иногда весело (на мой взгляд). Поближе познакомившись, вижу, парень он из лучшей половины людей, хотя каких-то драматических ситуаций пока не было, а ведь человеческие качества наиболее четко проявляются в моменты опасности и потрясений. Но способность Толи ладить с людьми в обыденной жизни – это большое достоинство.

Я слежу за собой, стараюсь подавить и уничтожить никому не нужную и не помогающую переносить трудности в теперешней моей жизни гордость, самомнение. Более того, замечаю за собой способность вновь становиться таким, каким был семь-восемь лет назад: терпимым, грубоватым на слово (в шутливом тоне) и даже предупредительным, то есть, стараюсь вернуть мнение о себе, как о хорошем парне.

...Вчера в три часа ночи ушел в лес вместе с Пестрей. Все утро шел снег, дул холодный ветер; потом ноги промокли и стали мерзнуть, но в лесу было потише и потому теплее; и за весь поход совсем не устал.

Прошел вверх по реке от поселка, видел уток совсем близко, но стрелять не стал. Последнее время пропала охота охотиться: ружье брал на всякий случай, - говорят в округе, по весне, бывают медведи. Нет желания убивать животину, наверное потому, что продукты здесь в изобилии, и семья, которую надо кормить, далеко. Задумавшись над этим, можно сделать вывод, что сытый человек редко идет на браконьерство, и для того, чтобы уменьшить число браконьеров, прежде надо досыта накормить их и их семьи, в первую очередь, досыта и дешево. Оставшиеся в браконьерстве азартные люди могут быть привлечены в штаты охотников-заготовителей – вот и проблема решена. Карательные же меры помимо негуманности еще и не всегда эффективны, озлобляют людей с обеих сторон, вместо того, чтобы их как-то объединить через пребывание на природе.

Сегодня двадцать первое мая. Вчера была суббота, но для нас нет выходных или будней, мы просто живем и работаем, не считая дней недели, а ориентируемся на рабочие пятидневки: моя – Толика, моя – Толика. С утра пришел Володя, и, как договорились, начали перекладывать печь.
Работали целый день, быстро и весело. В конце работы, спина разламывалась и хотелось погреться: на улице, целый день снег ударял вьюжными зарядами. Печь получилась на славу: высокая, ровная, теплая и удобная. Кое-как убрали мусор, уже на новой печке сварили суп и чай, поели и… день кончился. Вяло поговорили о том, о сем, и разошлись на ночлег. Но дело сделано, и длинными морозными ночами с удовлетворением буду думать, что печь греет на славу, и эту печку я сам помогал делать.

Все двадцать дней мая, за малым исключением, идет снег - или с утра, или вечером, чаще ночью, реже – весь день. Дня два уже шел дождь. Времена года, казалось, меняются за считанные часы. Сегодня с утра на улице лежал пушистый снег слоем в пять сантиметров, а сейчас, глядя в окно, вижу ясный, холодный закат, темная суровая вершина на западе, затемняет распадок, а на юго-востоке рдеют под заходящим солнцем снежные вершины хребта, которые я иногда путаю с высокими летними облаками. Они, по временам, заполняют горизонт, поражая зрение чистотой розового цвета.
Восемнадцатого мая, проснулся в шесть часов утра, полежал в теплом спальнике, раздумывая в полудреме: вставать-не вставать? Хочу привыкнуть к утреннему настрою; вдруг вспомнил о том, что утром собирался уйти на рыбалку. Но наверное все знают, как разительно отличаются вечерние настроения от утреннего. Поэтому, мысленно вяло уговариваю себя не спешить с лесом, - лес не уйдет, а поспать утром - так приятно.

И все-таки ставшее привычным состояние: раз собирался, надо делать, не давало покоя. Еще пять минут размышлений, и вот вылезаю медленно из спального мешка, тело противится перемене температурного режима; вдеваю ноги в туфли, зябко поеживаясь, выпрямляюсь, гляжу в окошко: что-то серовато. Неуверенными движениями стягиваю свитер с крючка над изголовьем, надеваю на себя колючий и неуютный, заворачиваю спальный мешок, извлекаю из-под него теплое трико, покачиваясь, то и дело теряя равновесие, чертыхаясь, натягиваю на себя вначале трико, потом штаны, жесткие и хрустящие, делаю два шага до вешалки, надеваю фуфайку и выхожу на улицу.

Погода сумрачная, но тепло: самая ходовая погода для меня. Пестря, потягиваясь, выходит из-за угла дома, виляет хвостом, - для него, наверное тоже.

Сделав «дело», вхожу в дом, умываюсь, холодной водичкой, смывая остатки сна и нерешительности. Печку не растапливаю, наливаю холодного чаю, достаю масло, хлеб, колбасу и ем: аппетита нет, автоматически жую бутерброды и думаю, все ли взял? Ркзак собран еще вчера вечером, заполнен обычным лесным снаряжением: котелок, кружка, ложка, нож, продукты: соль, лук, сахар, чай, рис, банка тушенки, кусок колбасы, булка хлеба. Моё снаряжение: ружье, бинокль, несколько рыбацких настроев, набор мушек, леску в карман сунул; туда же шесть патронов: четыре пули, одна картечь и дробь №2.

...Кажется все в порядке, глянул на часы – половина седьмого: можно идти. Снимаю фуфайку и заталкиваю ее в тощий рюкзак, а на себя надеваю длинный просторный пиджак – на ходу, да еще в гору после ста метров согреваешься, а в конце первого километра становится жарко...
Тихонько, стараясь не стучать кирзовыми сапогами и не потревожить напарника, прохожу в комнату, беру со столика часы, надеваю на руку, завожу будильник на восемь утра и ставлю напарнику в головах, надеваю на плечи рюкзак, поправляю лямки, окидываю последний раз взглядом комнату и толкаю дверь.

Пестря уже различает походное снаряжение и, увидев рюкзак, весело суетится вокруг, забегая вперед, «улыбаясь» глядит в лицо, понимающее и довольно взлаивает, потом, перестраиваясь на походный лад, убегает вперед - убедился, что мы и вправду идем в лес. Взбираюсь на первый подъем, регулирую дыхание, посматриваю вокруг и на небо, начинаю, размышляя сам с собой, определять погоду на день и конечном итоге успокаиваю себя тем, что весной, если дождь и бывает, то редкий и недолгий, обойдусь, как-нибудь без брезентового навеса, который летом я беру с собой обязательно.

Пройдя по дороге около километра, сворачиваю направо и лезу в гору по северному склону. Кое-где еще пластами лежит снег. Сыро. Мох мягко проминается под ногой, кедровый стланик поднялся – зимой, придавленный снегом, он лежит, прижавшись к земле и мешает ходьбе. Выхожу на узкую просеку – тропу, которая змеится по верхнему краю гор, окружающих долину реки Муякан. По тропе идти легко и приятно, места кругом хоженые, обжитые, но для Пестри лес есть лес, - он то и дело исчезает не надолго то влево, то вправо. Появляясь передо мной, на меня не глядит: очень занят, - кругом запахи, и эти нахальные бурундуки-разбойники свистят и сердятся.
...Проходит час, другой, лес вокруг незаметно меняется, делается суровее. Тропа то теряется, резветвляясь несколькими тропками, то находится снова, и внутренне я уже перестроился на одиночество и трудности пути.
Мысли в голове разные и больше без системы: воспоминания: прогноз погоды, перемешиваются с выводами о том, куда пошел этот след сохатого, кому он принадлежит: быку или телке, молодому или старому, давно ли прошел, торопился или шел не спеша, возьмет след Пестря, если встретит сохатого или нет?

Много и часто встречаем медвежьи покопки, - когда-то здесь медведей бывало в эту пору много, а сейчас кругом урчат моторы, грохочет железо, человек разжигает костры, оставляя после себя пустые консервные банки, бутылки из-под водки, - это все создает фон, на котором трудно представить жизнь диких животных. В городах это привычно и закономерно, но немножко необычно воспринимается это здесь, в местах, которые были вековой глушью еще пять лет назад.

Тропинка, петляя то прижимается к берегу речки, то уходит от нее. И горы тоже, то сдвигают склоны, то отступают на километр или два, обещая ключ или приток - ручей. Муякан глухо шумит, желтой весенней, наполовину из талого снега водой, взбивая на перекатах белые шапки пены.

Тропинка, вскоре, вышла к зимовейке, стоящей на берегу речки. Здесь особенно бросилась в глаза неряшливость, суетливость человека: на сто метров в радиусе, то тут, то там торчали пни, окруженные шлейфом щепок; вокруг зимовья, набросано много бутылок, тряпок, поленьев, консервных банок, пожелтевших бумаг. Тут и там следы кострищ; мусор лежит толстым слоем. На дверях зимовья с зимы приколота записка: «Товарищ, входя в зимовье, оставайся человеком». Я, не снимая рюкзака, на минуту вошел в него. Нары по бокам, ржавая печка, стол у окна, обращенного на юг; на столе – банки и котелок, по полкам разложен засохший хлеб, сбоку от стола, на гвозде висит мешок с чесноком. Подумалось, если бы не беспорядок вокруг зимовья, все это воспринималось бы хорошо и уважительно.
Желания задерживаться здесь не возникало, и я пошел дальше, решив про себя, что остановлюсь попить чаю часов около двенадцати. Чем выше по течению Муякана, тем ближе горы подступают к реке, тем плотнее к воде подходит тропинка, пробираясь через завалы и приречные осыпи, тем труднее идти. К тому же, с пасмурного неба посыпался не переставая мелкий, редкий вначале, дождь, который становился все чаще и крупнее.

...Иду час, два, три. Рюкзак за спиной все тяжелее, пиджак на плечах и груди намок, а дождь все прибавляет. Приходится делать остановку и пережидать дождь, благо и место отменное попалось. Кедр, толщиной в обхват, стоит на берегу; под низко растущими ветвями сухо и мягко; прошлогодняя хвоя на ладонь покрывает землю вблизи ствола.

Со вздохом облегчения сбрасываю рюкзак, передергиваю натруженными плечами, быстро развожу костер, от которого приятно пахнет кедровой смолой. Зачерпываю котелком воду из Муякана, бегущего буквально в двух шагах, и вешаю на берёзовый таган над костром, а сам удобно устраиваюсь в ямке между корнями дерева. Пиджак висит на ветке тут же под рукой, сохнет, а из рюкзака достал и одел на себя, легкую и теплую сухую телогрейку.

Уткнувшись носом в меховой воротник, полулежа, опершись на согнутую в локте руку, сосредоточенно смотрю на огонь. Пламя перебегает с хворостинки на хворостинку; причудливо изгибаясь, поднимаются вверх язычки пламени, охватывая закопченные стенки помятого котелка. Задремываю… Неясные, плавно текущие мысли напоминают состояние человека замерзающего... Через время, открываю глаза, завариваю чай и, разложив перед собой колбасу, свежий белый хлеб, сахар, принимаюсь есть. Хлеб, нарезав ломтями, ставлю поближе к огню; когда он подрумянится и покроется хрустящей корочкой, беру его; с аппетитом жую тугую копченую колбасу, нарезанную тонкими пластиками, закусываю хлебом и запиваю горячим, ароматным чаем.

Закончив чаепитие, все складываю назад в полиэтиленовые мешки, складываю их в рюкзак, который удобнее устраиваю под головой и, свернувшись клубочком, засыпаю под тихий шелест дождика по кедровой хвое.

...Летний дождь с утра – до обеда...

И точно, - часам к трём, дождик кончился, но по небу по-прежнему бегут облака с размытыми краями, а солнце так и не появилось. Капельки дождя повисли на ветках стланика и от неосторожного движения, порция холодного душа выливалась за шиворот, в карманы и на плечи... Однако идти уже можно.

Чем дальше я шел, тем больше встречал звериных следов. Дважды встретились вчерашние покопки медведя. На наледи, рядом с медвежьими следами заметил крупные волчьи, то тут; то там попадался зимний помет сохатого и оленя благородного, и северного. Лес становился всё глуше и темнее, да и погода была пасмурной - свету в лесу было немного... Часов около пяти вечера, хоженая тропа свернула направо, в гору.

Пестря бежал все время впереди, редко показываясь ввиду, имел облик деловой и озабоченный...

Почти поднявшись на перевал, мы вспугнули белку, которая, сердито цокая, влезла на тонкую лиственницу и, нервно подрагивая, вертела головой и сердилась на собаку, которая по всем правилам охотничьей науки звонка, азартно лаяла на зверька.

Пестря в этот раз вел себя образцово, - он не бросался на дерево, не кусал веток, а сидя метрах в десяти от дерева, лаял, не спуская глаз с белки; и ведь его этому никто не учил, да и белку-то наверное видел так отчетливо в первый раз за свою собачью жизнь. Я обрадовался: определенно хорошие задатки в Пестре есть. Надобно будет их развивать, и может получится хорошая, промысловая собака.

Стоя под деревом минуту-другую раздумывал: стрелять белку или нет и все-таки решил, что не стоит ее убивать, во-первых, не сезон, во-вторых – дроби – один патрон, а Пестря мне это небрежение добычей простит.
Пошел дальше, а мой кобель долго не успокаивался, раза четыре возвращался к белке: полает, полает, услышав мой свист, побежит ко мне, но на полдороге остановится, долго смотрит в сторону оставленного зверька и, подумав возвращается. Полает, полает,, но видя, что я ухожу и зову его, снова побежит в мою сторону, потом остановится и опять вернется к дереву, на котором сидела сердитая белка.

...Тропа поднялась к перевалу, где брал начало ключ, и зимой стояла большая наледь, которая не растаяла по сию пору. Идти по наледи легко, но опасно: можно провалиться. Здесь снова встретил в странном соседстве следы медведя четырёх-пяти лет, средних размеров и крупные волчьи следы.
Вспомнилось, что где-то читал о том, как по весне стая волков, пользуясь медвежьей бескормицей, нападала на слабых, некрупных медведей, которые и делались их добычей.

Тропа уходила куда-то вперед и правее, а я хотел идти все время вдоль реки, и поэтому, перейдя наледь, свернул налево и побрел, утопая по колено в жидкую кашицу: смесь снега с водой. Недалеко от тропы случайно натолкнулся на естественные солонцы: вокруг было много следов сохатых, оленей, косуль, приходивших полизать соленую землю еще по снегу. Внимательно осмотревшись, и с удовлетворением отметил, что скрадка или сидьбы, как ее называли охотники, поблизости не было, да и место было непригодное для устройства засады: летом кругом солонца, наверное, только камни торчат, да водичка тихонько журчит по осыпи. Хорошенько запомнив место, я пошел дальше, то и дело останавливаясь передохнуть, вытирая пот со лба и ругая себя за опрометчивость, - можно было не лезть в эти снега, а остановиться на ночлег на южном склоне, рядом с тропой.
Возвращаться к тропе было поздно, и я побрел вперед, гадая, что там, под горой, - снег или сухо. Прошло еще полчаса, склон, разворачиваясь плоскостью на юг, постепенно освобождался от снега, стал круче, и открылся красивый вид на противолежащий горный массив, где километрах в в трёх-четырёх от меня по прямой, взметнулся ввысь скальный уступ метров на триста-четыреста высотой – зрелище грандиозное.
Однако долго любоваться авнорамами не было времени – было уже около семи часов вечера, и наступала пора устраиваться на ночлег.
Выйдя к Муякану, который здесь, с грохотом и шумом круто спускался с гористого плато вниз, пенистым, неистовствующим потоком, я стал двигаться уже вниз по течению, в поисках удобного для ночлега места. В этих местах, мох по колено покрывал каменную осыпь, и тонкие лиственничные стволы, конечно, не могли служить укрытием от ветра и холода.

Пройдя вниз по течению метров 500, пришел к развилке, где сливались два одинаковых по ширине потока, и речка, сделавшись вдвое многоводнее, утрачивала стремительность и яростный напор; еще чуть ниже, примерно с километр от развилки, я и решил ночевать.

...Вновь, найдя толстый, пушистый кедр, стоящий у реки, сбросил рюкзак и, немедля, приступил к заготовке дров. Топора у меня с собой не было, да он и не нужен, - кругом много поваленных толстых и тонких деревьев, над головой сухие кедровые ветки на растопку.

Сбор дров занял минут двадцать, и осталось время порыбачить, - простенькие снасти были в рюкзаке, в полиэтиленовом мешочке. Но надо сказать, что я не рыбак и взялся за это только потому, что это оправдывало мой поход, и служило официальной его причиной...

Около часа тщетно пробовал, то здесь, то там выловить что-либо похожее на рыбу, уж не до хариюсов или ленков...

Наверное у меня не было никакого умения, или рыбы здесь не было, но за этот час ни разу не клюнуло, и я, смотав снасти, пошел к биваку, варить ужин.

На ужин сварил рисовую кашу с тушенкой, но то ли сильно устал, то ли пересилил голод в походе, но ел без аппетита: кое-как, покопался ложкой в котелке и больше половины каши отдал Пестре, который был этому рад и, наевшись, завалился под куст, в нескольких метрах от костра, спрятал нос в пушистый хвост, а, точнее, прикрыл его хвостом и крепко уснул – набегался за день.

Я же вскипятил чай, помыв в речке котелок, и долго неторопливо пил, размышляя, что делать завтра, вспоминая сегодняшний путь; в это время, медленные сумерки уступали место темноте ночи. Рядом, заглушая все, шумела река. В небе, в разрывах туч проглянули тусклые звезды. На противоположном склоне, еще почти сплошь покрытом снегом, откуда – то сверху, спустился туман; ветерок крутил дым костра, предвещая неустойчивую погоду назавтра...

Весной ночи короткие, каких-то шесть часов, но в лесу, далеко от жилья в глухой тайге, зная, что вокруг ходят голодные медведи, не сильно разоспишься, - беспокойство и осторожность – дело обычное в одиночных походах, даже если у тебя под рукой ружье, пуля, выпущенная из которого, кажется, может повалить слона. Тем более, необузданная фантазия всегда к услугам, если надобно изукрасить подробностями, воображаемые опасности.
Нельзя сказать, что я боялся медведей и вздрагивал от любого шороха, но чувство осторожности заставляет меня перед каждым ночлегом в лесу заряжать ружье картечью и пулей, а костер у меня всю ночь горит, хоть не жарко, но давая ровное пламя. Так и теплее и безопаснее. Для того, чтобы он горел постоянно, надо его поправлять через 20-30 минут, подбрасывать дровишек. Вот и посчитайте, сколько из этих 6 ночных часов я бодрствовал, а сколько дремал...

Ближе к утру уснуть по-настоящему, надолго и крепко, хотелось все сильнее, но на востоке уже начало отбеливать. Время подошло к трём часам утра, и посомневавшись, что лучше сон или утренний, темноватый лес, полный живности, которая на рассвете идет кормиться, я выбрал последнее, спустился к речке, зачерпнул воды в котелок, пошевелив костер, поставил чай кипеть, а сам, снова спустившись к реке, умылся, и холодная, горная вода прогнала остатки сна - я почувствовал себя бодрым и спокойным.

Не торопясь пил чай и наблюдал, как нехотя уходила из леса темнота, растворяясь в белесом тумане, наступающего утра. Светало. Небо было, как и вчера, обложено тучами, но дождя не было, и лишь капельки оседающего на землю тумана, падали на лицо.

Допил чай, собрал все мешки и мешочки, сложил их в рюкзак, туда же спрятал ненужную на ходу фуфайку. Тщательно проверяя, нет ли тлеющих головешек, залил и затоптал костер и отправился.

Было четыре часа утра. Кругом хмуро и мрачно, видимость плохая, сырость, оседая с неба, приглушала звуки. В такую погоду, говорят охотники, зверь наиболее деятелен, менее осторожен и пуглив и кормится до семи-восьми часов утра. Пестря, проспавший всю ночь, хорошо отдохнул и, привлекаемый множеством запахов, на рысях убегал вперед и в стороны, исчезая иногда надолго, распутывая следы.

Тропинка шла все вдоль речки, пересекая небольшие наледи и множество ручьев талого снега, от которых летом не остается и напоминания.

...Пересекая в который раз такой ручей, я чуть сбился с тропы и ушел влево на склон, заросший кедровым стлаником, покрытый толстым слоем светло-зеленого мха. Пестря отстал где-то, шел я не торопясь и осматриваясь и вдруг, заметил под ногами клочки шерсти светло-серого цвета. Совсем было прошел это место, но подумал, что водичка от талого снега принесла эту шерсть по весне из недалека, и потому, остановившись, стал осматриваться. Только я поднял глаза, как заметил большой кусок шкуры, лежащий на виду, метрах в двадцати выше по склону. Подойдя, подхватив её за край, приподнял, надеясь увидеть под ней мясо, но оказалось, что шкура была кем-то свернута, скатана в кучу, и я увидел только остатки розовеющего черепа и рога, похоже, теленка северного оленя. Рядом лежал обглоданный остов позвоночника и задняя нога. Вокруг в радиусе трёх метров мох был содран до земли, и кустики были поломаны...

Я мысленно задал себе вопрос: кто это мог сделать – волки или медведь, и не успел на него ответить, оглядываясь вокруг, поднял голову повыше и увидел в кустах пушистого стланника какое-то шевеление. Сосредоточившись, сфокусировав взгляд, я отчетливо разглядел медведя, который был не далее 20-25 шагов. Не осознавая ещё до конца происшедшего, я подумал - какой он круглый и мягкий и ходит, ступая твердо и неслышно...

А мишка так и маячил в кустах: то туда повернет, пройдет шага три, потом назад воротится, и впечатление такое, будто он что-то потерял в этих кустах. Медведь двигался, не останавливался, и хотя наверное заметил меня раньше, чем я его, но почему-то упорно делал вид, что меня не видит и в мою сторону не смотрел, хотя это нервное движение подсказало мне, что медведь сердится: я перебил его трапезу, или может быть он тоже вот-вот подошел.

Только тут я отреагировал на опасность, вскинул ружье, автоматически на ходу взвел курки и прицелился, намереваясь прострелить его туловище по диагонали...

Медведь на мгновение и на свою или на мою удачу скрылся в густых зарослях зеленого стланника, а я, в это время, тремя прыжками выскочил на прогалину и тут снова увидел, как медведь шевелится, идет на меня, в мою сторону... Потом мягко и плавно встает на дыбы, удерживая равновесие, загребает передними лапами воздух и, цепляя вершинки кедра, медленно и молча двигается на меня, поворачивая голову с аккуратными полукружьями небольших ушей и, как бы, стесняясь смотреть прямо на меня. Казалось, зверь даже немножко чувствовал себя виноватым от того, что все так неловко получается. «Вроде бы вот я шел, шел и, наконец, пришел, а тут вдруг ты, и ведь нам вдвоем тут никак нельзя, пойми».

В голове мелькнуло – такой смирный и симпатичный медведь, а ведь съесть меня может запросто. И я, вскинув ружье и прицелившись почему-то в голову, хотя проще и надежнее было стрелять в грудь, которая, как известно, больше головы, но в тот момент поток информации об охоте на медведя выплеснулся вот в таком решении. До мишки было не больше двадцати шагов. Хорошо видны были его сердитые глаза, и может поэтому я нажал на спусковой крючок. Развязка длилась всего лишь несколькомгновений, но для меня растянулась в многозначую долгую картину... Мишка, какой-то миг после выстрела, еще стоял на задних лапах, потом хотел рявкнуть, устрашая меня и подбадривая и разжигая себя, но из его горла вылетел какой-то негромкий хрип, после чего он перекинулся через спину, разворачиваясь и бросился наутек...

Как только он коснулся земли передними лапами, я перестал его видеть – заслонили кусты стланника, и только по треску сучьев понял я, как он торопился, убегая. Надо заметить, что, наверное, момент выстрела и неудавшийся рев почти совпали, но для меня время вдруг замедлилось в своем течении, и я все происшедшее видел картинами, отделенными одна от другой, значительными временными промежутками.

Тут из-за моей спины выскочил на рысях Пестря и, слыша удаляющийся треск в кустах, бросился вдогонку, секунд через пять раздался его лай, который однако вскоре замолк. Я, наверное, изменился в лице и задышал часто, но мысли в голове работали четко. В погоню за медведем я не кинулся, но и убегать не собирался.

Отойдя чуть в сторону, снял рюкзак, оглядываясь и сжимая в руке ружье, а в другой – неизвестно когда извлеченные из кармана пиджака еще два патрона с пулями, достал из кармана рюкзака нож и, затолкав за голенище сапога, штанину не стал опускать, надеясь в случае надобности быстро его выхватить.

Вернулся Пестря и, не обращая внимания на мои команды «Ищи! Ищи!», стал грызть кости – остатки оленя. Подозреваю, что он так и не разнюхал, что к чему и, не разобравшись, решил для себя, что хозяин, как обычно, поторопился и, стрелял безобидную трусливую животину, для него вовсе не интересную. Я, чуть придя в себя, стал гадать, попал или не попал в нападавшего зверя, но, вспомнив хрип и вспомнив вдруг, что в левом стволе у меня еще с ночлега остался патрон с картечью, подумал, что, скорее всего, попал и, наверное, одной картечиной пробил дыхательное горло. Поэтому медведь, оставшись без голоса, перепугался этого обстоятельства, больше выстрела и, может быть, больше боли.
Случилось все выше описанное в половине шестого утра. Небо по-прежнему, хмурилось, серый утренний свет подчеркивал темновато-зеленые тона, вперемежку с серым цветом окружающей тайги, и с трудом верилось во всё происшедшее здесь, ещё каких-нибудь пять минут назад, столкновение. Действующими лицами на этой затемненной сцене были голодный, недавно вставший из берлоги, медведь средних размеров и я, который до этого и медведей-то в лесу ни разу не видел.

Хмыкая и чертыхаясь, гадая попал – не попал, я стоял еще некоторое время в нерешительности и, наконец, тронувшись, пошел в сторону, куда убежал медведь, тщательно осматривая подозрительные кусты и выворотни, крепко сжимая ружье, заряженное двумя пулями – одной круглой, другой – системы Полева. Шел я по тропинке и видел на пятнах нерастаявшего снега под ногами свежие следы медведя, которые были величиной чуть больше моего сапога, и оставил их этот хищник, здесь, еще рано утром до встречи со мной. Река, тут заворачивала влево, тропинка тоже, и здесь я увидел следы убегающего медведя, который прыжками метра по 3-4 скакал напрямик и, вылетев на тропинку, грянул по ней, благо и места почище, и бурелому меньше...

Пестра, чуть напрягаясь, бежал впереди, метрах в пятидесяти, и явно не горел, судя по всему, желанием вылавливать раненого медведя; где-то в закоулках его родовой памяти под черепной коробкой, наверное, хранилось осознание опасности, связанное с медвежьим запахом, но соображал он туго, и труда не взял до конца во всем разобраться.

А я шел и размышлял, что или рассказы про свирепых медведей, которые после неудачных выстрелов кидались на охотников и оставляли их, задавив и спрятав, заваливая валежником, были неправдой, или мне попался добродушный мишка... Около часа я осторожничал, старался не упускать из виду Пестри, который показал бы мне, где залег медведь в засаде. Но страхи мои были напрасны, медведь, перепуганный больше меня, долго удирал по тропе, а потом свернул куда-то налево и в гору... Я понял, что всё обошлось, а тут и небо стало разъяснивать, показался серебряный диск солнца. Все происшедшее отодвигалось в ирреальность рассветных сумерек, порождающих причудливые и жутковатые видения.
Rado Laukar OÜ Solutions