28 марта 2024  21:18 Добро пожаловать к нам на сайт!
Поэзия

Равиль Бухараев

Равиль Раисович Бухараев (18 октября 1951, Казань —24 января 2012, Лондон) — Поэт. Родился в 1951 г. в Казани. Окончил механико-математический факультет Казанского университета и аспирантуру МГУ по кибернетике. С начала 1990-х живёт в Англии. Работает продюсером на русской службе Би-би-си. Пишет стихи на русском, татарском, английском и венгерском языках. Печатается с 1969 г. Автор книг стихов "Яблоко, привязанное к ветке" (Казань, 1977), "Редкий дождь" (М., 1980), "Знак Август" (Казань, 1981), "Комментарии к любви" (М., 1986), "Снежный журавль" (М., 1986), "Трезвые пиры" (М., 1990), "Венок диких сонетов" (Сольнок, Венгрия, на венгерском языке), "Искание" (Лондон, 1993 - на русском, татарском, английском и венгерском языках), "Бесконечный поезд" (Казань, 2001), "Моление о чаше" (СПб, 2003), Казанские снега (Казань, 2004), повести в стихах "Вокруг Тукая" (Казань, 1989), книги поэм "Время цветов" (Казань, 1985). Публиковал также прозу, пьесы в стихах для кукольного театра, книги по истории, антологии татарской поэзии в переводе на английский язык и др. Член ПЕН-клубов Венгрии и США, Всемирной Академии искусства и культуры (Калифорния–Тайвань), Международной Академии поэтов (Мадрас), Европейского общества культуры (Венеция). Заслуженный деятель искусств Республики Татарстан (2001), лауреат премии Республики Татарстан имени Мусы Джалиля (1986) и Государственной премии Татарстана имени Габдуллы Тукая (2006). Был женат на поэтессе Лидии Григорьевой.
Казань простилась с поэтом. На гражданскую панихиду в Камаловский театр пришли сотни людей. Среди них было немало официальных лиц: госсоветник Татарстана Минтимер Шаймиев, вице-премьер РТ Зиля Валеева, депутат Госдумы РФ Василий Лихачев, министр культуры РТ Айрат Сибагатуллин и другие. В своем выступлении Минтимер Шаймиев отметил, что творчество Равиля Бухараева оставило глубокий след не только в татар-ской, но и в мировой культуре.

– Это был творческий человек от Всевышнего, выполнявший свою миссию. Где бы ни жил Равиль Бухараев, он всегда помнил свою родную землю, помогал татарскому народу. Мы ему очень благодарны, – сказал он.

Супруга Равиля Бухараева Лидия Григорьева, приложившая немало сил, чтобы осуществить последнюю волю покойного и похоронить его на родной земле, в Казани, отметила, что знаменитое стихотворение Равиля Раисовича «Когда вернусь в казанские снега…» оказалось пророческим.

– Он мог бы умереть и летом, но действительно вернулся на родину зимой. – сказала на панихиде Лидия Григорьева. – Он очень много дел не завершил: либретто оперы «Ак буре», несколько книг… Надеюсь, мне хватит сил, чтобы завершить их и продолжить его дело. Равиль ушел без боли и страданий. Мы накануне были в оперном театре, в день смерти он отвечал на звонки. Он скончался у меня на руках. Сегодня я хороню мужа, а вы провожаете в последний путь великого человека.

Равиль Бухараев был похоронен на Татарском кладбище в Казани – как и хотел, возле своих родителей и неподалеку от могилы Габдуллы Тукая.
Нашёл себя в Англии

Равиль Бухараев родился 18 октября 1951 года в Казани. Его отец, Раис Бухараев, был известным ученым Казанского университета, доктором технических и физико-математических наук. Юноша решил продолжить династию и поступил на механико-математический факультет КГУ, с успехом закончил его в 1974 году, а затем стал аспирантом МГУ, где три года занимался вопросами теоретической кибернетики.

Несмотря на успешную научную карьеру, литературная стезя стала для Бухараева главным смыслом жизни. В 1969-м он публикует свои первые литературные работы, а в 1977-м становится членом Союза писателей СССР. Тогда же выходит его первый поэтический сборник – «Яблоко, привязанное к ветке».

За свой более чем 40-летний творческий путь Равиль Раисович выпустил более 40 книг прозы, поэзии и научных исследований, многие из которых сыграли заметную роль в культурной жизни Татарстана (это притом, что поэт ежедневно работал на Би-би-си). Его работы были опубликованы на русском, татарском, английском и венгер-ском языках, которыми он, кстати, владел в совершенстве.

Последние 20 лет жизни Равиль Бухараев работал за рубежом, при этом был проводником культуры многонациональной России, Татарстана в ближнем и дальнем зарубежье. Вот как поэт объяснял причины своего отъезда в Англию:
– Я уехал в Англию человеком отчаявшимся и разочарованным во всем. Мне было под 40. Оглянулся на свою жизнь и увидел: Господи, работал-работал, а ради чего? Ради издания своих книг?! Все ушло в дым! В то время, когда вы не слышали обо мне, я и сам... о себе не слышал. Понял: если не уйду на несколько лет, а может быть, на всю жизнь в какое-нибудь бескорыстное служение, то пропаду. И, оказавшись в Англии, я нашел себя... Живя в маленькой деревушке, переводил исламскую литературу на русский язык, иногда получались стихи... За два года написал порядка 30 книг. Куда бы меня ни забрасывала судьба – в Австралию, США или Израиль – я везде встречаю наших братьев и вижу в их библиотеках эти книжки. В этом смысле, считаю, что жизнь моя состоялась. Я понял главное – бесполезно стучаться о стену головой ради себя и своего таланта. Но если ты трудишься ради высокого и намного более высокого, чем ты сам, чем даже твой народ, лишь тогда начинаешь понимать самого себя.

Уход Равиля Бухараева стал невосполнимой утратой не только для татарстанской, но и для мировой общественности. Не случайно в октябре 2011 года к ордену Единения ООН за заслуги в области объединения человечества поэта представили сразу несколько российских посольств – в Бельгии, Франции, Люксембурге и Голландии…

Перед тем, как перейти непосредственно к стихам Равиля Бухараева, даем анонс произведений, написанных поэтессой, его женой, Лидией Григорьевой в память о нем.

Я не специально выбирала стихи о Равиле или посвящения ему — так все и выглядит реально в поэтических “тетрадках” последних лет: Все о нем. Все о нашей любви.

О том, что “вдвоем” — это не фигура речи, а реальность. В нашем с ним случае — оборвавшаяся трагически внезапно.

Этот поминальный венок из стихотворных строчек словно бы наполнен предчувствием разлуки. А предчувствиям поэтов свойственно сбываться. Как это ни прискорбно...

Брат мой, кедр, сестра моя, трава...
Р.Бухараев

Олень — мой брат. Сестра моя — сова.
Я их люблю по старшинству родства,
Поэтому люблю и потому,
По серебру, по злату, по уму.

И я скажу, нисколько не чинясь:
Мне родственник и чир, и скользкий язь.
Зачислю в родословную свою
Тюленью или нерпичью семью.

Я выросла меж небом и водой.
Медведь полярный или морж седой —
Теперь признаюсь, правды не тая,
И прадеды мои и дедовья.

Под птичий клекот — дальний перелет —
На льдину сел полярный самолет.
Отец смеется и глядит орлом.
Так и живу — под небом и крылом.

* * *

Жила ли я — вкривь и вкось —
в юности и в печали,
просвеченная насквозь
рентгеновскими лучами...

Жила ли я по прямой
в молодости беспечной,
мир был вокруг не мой —
каверзный, быстротечный.

Жила ли я за чертой
в зрелости не келейной,
стала жизнь обжитой,
правильной и семейной.

Выгоды — ни аза.
Всюду — одни пробелы.
Переступила за
видимые пределы.

Вышла за окоем…
Как ни придется туго,
жизнь доживем вдвоем.
Или же — друг за друга…

* * *

Я открою двери —
снова никого…
Помяните, звери,
сына моего.

Воду из колодца
разделю на всех.
Плакать, убиваться —
это ли не грех?

Изопью водицы.
Заблужусь в лесах.
Помяните, птицы,
сына в небесах…

* * *

Жизнь налажу, подкрою,
подошью подол.
Дом у леса на краю
с видом на простор.

Сад у самого крыльца,
ширь во весь размах.
И цветочная пыльца
на моих губах.

Быть счастливым нелегко,
если кто забыл…
Если дом твой далеко
от родных могил.

* * *

Когда я буду умирать,
А где и как, мне неизвестно,
Призвав на помощь ум и рать
Неисчислимых сил небесных,

Неужто вспомню ерунду —
Обиды, горести, напасти,
Или тебя — в моем саду,
Воспламененного от страсти.

И за пределом смертной мглы
Увижу след любовной лавы:
Огнем обуглены стволы,
Оплавлены цветы и травы.

Непререкаемая власть!
Неодолимое влеченье.
Цена шедевра — смерть и страсть.
Любви бессмертное свеченье...

* * *

Это как если бы ты меня не любил,
не гонялся по белу свету,
не извел бы тонны чернил,
и не призвал к ответу.

Это как если бы мы были врозь,
и привыкли к такому итогу.
Это, если любовь — ржавый гвоздь,
вонзившийся в голую ногу.

Это как если бы вышел указ
о любви, как ненужном предмете.
Это как если бы не было нас
ни на том, ни на этом свете.

* * *

Как же мне хочется время продлить
в этом заморском лесу!
После полудня птиц накормить,
а после заката — лису.

После удачи выдержать спад,
после паденья — подъем.
А после ночи — утренний сад,
Чай неизбежный — вдвоем...

И после мрака в узкую щель
с боем пробьются лучи.
Только закрыта теперь эта дверь.
Ты забрал с собою ключи...



НЕБЕСНЫЙ СЫН МОЙ

Любовь моя осенней паутиной
провисшая от тягот серых дней
еще способна удержать нас вместе
и выдержать размолвки боль и быт
Но не дрожат призывно, хищно нити
ловушки сладкой что мы сплели с тобой
как пауки охотясь друг на друга
Василий Бухараев
1973-2003

Когда вернусь в казанские снега

Когда вернусь в казанские снега,
мы разглядим друг друга в свете Бога,
и я пойму, о чем была туга,
и я пойму, зачем была дорога...
Мой мальчик, потерпи еще немного,
пока вернусь в казанские снега...
Мне кажется, я за двоих живу.
Мои глаза, промытые слезами,
еще не перестали быть глазами,
и уши слышат словно наяву
твой голос – в Лондоне или Казани:
мне кажется, я за двоих живу.
С московской фотографии смешной
ты указуешь путь назад – в начала
терзаний и предательств, мальчик мой.
Уже тогда в душе моей звучала
казанская метель и намечала
заснеженный и вьюжный путь домой...
Но где наш дом? Давно кружит пурга
по-над страной в развалах бурелома;
не различить ни друга, ни врага,
дорога, как и прежде, незнакома,
но знаю я, – ты, слава Богу, дома, –
когда иду в казанские снега...
Отчизна, как всегда, едва видна.
Бог не нагрузит нас чужою ношей.
Твои надежды предала страна,
но грязь и кровь забелены порошей:
снега – они сияют, мой хороший.
Отчизна, как всегда, едва видна.
Теперь один я делаюсь старей.
Мне оклик твой с небес – порукой чести:
в ночи кромешной четче и острей
я слышу от тебя скупые вести;
но живы мы не порознь, а вместе,
пускай один я делаюсь старей.
Когда в душе вздымается пурга,
когда со всех чужбин в святые дали
зовут меня казанские снега,
я знаю, – как и ты, снесу едва ли
всю эту ложь, но сладко и в опале,
когда зовут казанские снега.
За неизбывный, нервный непокой,
несклад и небыль, невидаль и несыть
уже сполна заплачено тоской.
Былого не обмерить и не взвесить...
Устав чудить, мечтать и куролесить,
во сне твоих волос коснусь рукой...
Мой мальчик, потерпи еще чуть-чуть,
Уже не так долга моя дорога.
Когда-нибудь, малыш, когда-нибудь
мы разглядим друг друга в свете Бога.
Все было – горе, счастье и тревога...
В казанские снега ложится путь.
12 декабря 2003

* * *
Нам не велено душу царапать,
потому что еще не конец.
Мы поедем в Венецию плакать,
неутешные мать и отец.
Там ветра ходят с моря на паперть,
словно люди, лишенные тел.
Я опять возлюблю тебя насмерть
там, куда ты никак не хотел.
Где витает, в забвении веса,
сердцу ясная, но не уму,
светловзорая тень василевса
в золотом византийском дыму,
где венец над стрелой золотою
реет в небе, – остатками сил
возлюблю тебя сызнова с тою
зрелой мукой, с какою любил.
С этой болью, загинувшей втуне,
как со спящим ребенком в руках,
словно ветер, уйду по лагуне,
чтоб утратить себя в облаках.
И вернет меня снова на паперть
разве свет обручальных колец...
Мы поедем в Венецию плакать
твои вечные мать и отец.
15 декабря 2003

* * *
Когда мы с тобой разлучились,
и вечность тебя повела,
вослед за тобою влачились
по хляби два белых крыла.
Как снег до пришествия стужи,
они осеняли собой
и грязь, и студеные лужи,
и листьев рябых разнобой.
И я, напрягая усилья,
восчувствовал жизнь нашу вспять,
и понял, как снежные крылья
мешали тебе поспешать,
как, чувствуя в горних свершенье,
ты мучался игом своим,
ниспосланный нам в искушенье
горючих кровей херувим.
Как ангелу первого снега,
которому не улежать,
тебе бы возреять с разбега,
да некуда было бежать.
Не зная иного занятья
своим окрыленным рукам,
ты грезил, что Божьи объятья
воздымут тебя к облакам.
Стезею прямой и отвесной,
какою снега снизошли,
скользя над разверзтою бездной,
над вечным мученьем земли,
ты разве свеченье воскрылий
в прозрачной и призрачной мгле
да жгучее имя, Василий,
оставил на этой земле.
17 декабря 2003

* * *
Жалостливые дали – Божеские скрижали:
Первого Вестника ждали
а Второго – не ждали
Без запятых и точек – ученический почерк,
ведомый лишь двоим.
Прописью –
Первый послан
не к нам
но – им
Эта речь ниоткуда – явлена сновиденьем.
Не исповедав чуда,
чаю ночным раденьем
уразуметь значенье
слова, глагола, слога...
Знаю, что ты – в ученье.
Мальчик, учись у Бога.
Знаю неизъяснимо –
то, что в земной пустыне
всуе сквозило мимо,
душу пронзает ныне
светом святым и вящим, памятным и щемящим,
вечным и настоящим, в ночи мои скользящим...
Как непостижно слово...
Как непосильны дали...
Те что не ждали Второго
Первого – не узнали
Мальчик, усердствуй Богу, ведая, кто в ответе,
чтоб и мою тревогу выветрило при свете
свежее дуновенье потусторонней вести,
чтобы еще мгновенье мы оставались вместе...
Неразличимы яви
чудные, Господи.
Господи – не остави
Господи – пощади
18 декабря 2003

* * *
Прости, что, на чужбину улетая,
спасти тебя не мог...
Теперь в горах небесного Алтая
мы встретимся, сынок.
Как на Телецком озере тем летом,
вечерний небосвод
начнет лучиться незакатным светом
над целиною вод,
и через зелень, памятную зренью,
в другую жизнь сквозя,
к какому-то иному откровенью
нас возведет стезя.
Я говорил тебе, все будет лучше, –
чем замолю свой грех,
что у подножья занебесной кручи
один ты смотришь вверх,
а я – винюсь и каюсь по-дурацки
и вязну в мираже,
и боль моя цепляется за цацки,
ненужные уже.
Как высока гора твоя крутая,
мне не узнать в миру.
Шумят леса небесного Алтая
на истовом ветру,
а я – гляжу с чужбины, мой любимый,
как ниспадает с круч
на образ твой – тот луч неугасимый,
тот незакатный луч...
19 декабря 2003

* * *
Горечь твоих неудач
в сердце заначу.
Заполночь:
– Папа, не плачь...
Я и не плачу.
Снова берусь за дела,
как же без дела?
Словно лавина сошла
и не задела...
Словно удар ножевой
был мимо сердца...
Снова хожу, как живой.
Некуда деться.
Ночь. Одиночество. Тьма.
Тяжко и жутко.
Можно бы съехать с ума
или с рассудка,
только и в этой ночи,
как у зерцала,
надо сидеть у свечи,
чтобы мерцала...
Заполночь
свет неземной
зря не растрачу.
– Папа, не плачь.
– Мой родной,
разве я плачу?
20 декабря 2003

* * *
Знаю, что ты живой.
Муками – не руками:
– Что там – за синевой?
– Что там – за облаками?
Я затворю глаза:
слезы узнают сами, –
как там живется за
синими небесами,
за внезапной бедой,
за неизвестной тьмою,
за взорванной звездой,
за тишиной самою,
где и помина нет,
где ты неопалимо
видишь один лишь свет,
и ничего помимо.
Не поврежусь в уме,
не остужу печали;
сердцем в небесной тьме
эти провижу дали.
Я сопряжен с тобой
Божьими далеками...
– Что там – за синевой?
– Что там – за облаками?
22 декабря 2003

* * *
В грузинском духане, как в ласточкином гнезде,
над златозернистым Боржоми прозрачною ночью,
мы ели арбуз, рассеченный подобно звезде,
и пели о вечном, а вечность настала воочью...
Я думаю, что же осталось от этих минут,
когда на веранде, распахнутой в звездные выси,
мальчишечка с личиком ангела, живчик и плут,
заслушавшись песней о старых пролетках Тбилиси,
ты русою свечкой сиял над кончиною дня,
светло опочившего в дымчатом мраке долины?
Я думаю – что же осталось, помимо меня,
от жизни, лепившей мой дух, как Адама из глины?
Неужто в одной лишь вседневной работе моей,
на каторжной мельнице слов и душевных движений,
смеешься и плачешь, присутствуя в жизни живей,
чем сам я, живое зерцало твоих отражений?
Когда ж наконец будет время тебя рассмотреть?
На звездном пиру, вознесенном над миром высоко,
пою и рыдаю, и все порываюсь стереть
с замурзанных щечек узоры арбузного сока...
24 декабря 2003

* * *
Берег-берег – не уберег.
Следил – не уследил.
Скажи, зачем же ты, сынок,
мне душу бередил?
Ни золотого волоска,
ни красного словца...
Одна лишь смертная тоска
осталась для отца.
Еще осталась для него
заплаканная мать.
Не понимаю ничего,
что нужно понимать.
Кто, не прощаясь, выходил
когда через порог?
Следил-следил – не уследил.
Стерег – не устерег.
24 декабря 2003

* * *
Ты стоишь над рекою Сада,
как над Бией у Березани,
как над Корбу у водопада,
как над Волгою у Казани,
как над Темзой и над Кубнею,
над Москва-рекой и Невою,
над Катунью и над Курою,
над Кубанью и Тебердою...
Ты стоишь над рекою Сада,
как над новой своей рекою...
Ничего мне уже не надо.
Буду страж твоему покою.
Но не будет конца отныне
покаянной моей дороге,
как моленью отца о сыне,
как томленью души о Боге.
25 декабря 2003
Березань – алтайское село на реке Бие.
Корбу – одна из горных речек, питающих Телецкое озеро.

* * *
Рука моя тянулась к посоху, –
что ж спозаранку
жизнь волоку, как лодку посуху,
за эту лямку?
И за свою неволю ратую,
не видя воли,
и волочу ее, проклятую,
крича от боли.
Спасибо – в этой муке волока
невыносимой
он машет мне рукою с облака,
небесный сын мой.
Мой сын, в ладье воздушной реющий,
в струе плывущий,
как прежде – мало что имеющий,
все раздающий,
он машет с облака летящего,
счастливый в сущем,
не сознавая настоящего,
живя в грядущем.
Затем, – забыв о сне и голоде,
один в миру и
тяну я лямку, чтоб, о Господи,
сойти на струи,
доплыв туда с мечтами прежними
и ржанкой хлеба,
где навсегда сольются стержнями
земля и небо.
Мой сын, небесный и витающий,
в лучах парящий,
в мирах обоих обитающий,
впередсмотрящий,
мне не доплыть к тебе по воздуху,
но не премину
тянуть, как раньше, лямку посуху
в твою стремнину.
9 февраля 2004

* * *
О тебе не подумаю – был.
Я еще ничего не забыл.
Я живу, увязая в труде.
Ты шагаешь – пешком по воде.
Ты идешь, где другому нельзя,
Прямо к солнцу ложится стезя,
И по этой стезе золотой
Ты в кроссовках идешь, как святой.
Где то небо и где та вода?
Для чего мне вериги труда?
Где мои поученья о том,
Как бессмертье черпать решетом?
Шелковиста озерная гладь.
Ничего не могу – даже спать,
Ничего не могу – разве тут
Дожидаться, пока позовут.
Отражаются горы и лес
В целокупности вод и небес.
Я живу, увязая в труде.
Ты шагаешь – пешком по воде.
26 марта 2004

* * *
Васе
Господи, далеко и далёко,
в трудных грезах и в чарах удачи
мнился мне черный хлеб – без попрека,
мнился мне ковш воды – без отдачи,
мнилась мне тишина – без подвоха,
мнилась мне вышина – без причастья,
мнилось мне, что поймут с полувздоха,
полуслова и полу-несчастья...
Все далекое – как оно близко:
все, что мнилось, – свершилось без плача,
только, что ни письмо – то описка,
что ни опись – опять недостача,
что ни высь – то бывает и выше,
что ни труд – то бывает и больше,
что ни тишь – то бывает и тише,
что ни хлеб – то бывает и горше.
Ни прибавить уже, ни убавить,
ни пробиться уже, ни прибиться:
что ни честь – ничего не исправить,
что ни лесть – ничему не примниться,
что ни весть – все чудная тревога,
что ни есть – все Твое без разделу,
кроме боли – стыдиться былого,
кроме доли – не верить пределу,
кроме воли – у самого края
лжи и жизни, любви и упрека
мнить, что ляжет дорога вторая,
Господи, далеко и далёко...
9 декабря 1995

ДОРОГА

И повела без Бога
горестные стада
пасмурная дорога
в светлое никуда.
Что ни бугор – горбата,
родненькие мои,
что ни загиб – рогата,
словно язык змеи.
Тварь уродит ли двойню,
рядят по простоте:
левый бежит на бойню,
правый ревет в гурте.
Будет и в нем потреба.
Все ли мученья – зря?
Вот и она – вполнеба
Судного дня заря.
1990

СКАЗ О СПАВШЕМ НА ЗАКАТЕ

Молил его инок по прозвищу Мышь:
– Одумайся, брате!
Грехов не замолишь – тоски не заспишь,
не спи на закате...
Вечерню проспишь – не потрафишь отцам.
На то и обитель:
на зорях не спать наказал чернецам
Пафнутий-зиждитель.
На то и хандра, чтоб едуча была,
не спи на закате!
Из кельи ответила душная мгла:
– Так томно мне, брате.
При братии всей молвил пастырь честной:
– Одумайся, сыне!
В обитель ты взят с неизвестной виной
из грозной пустыни.
Пошто попираешь нам благость и тишь,
геенна сладка те?
Грехов не замолишь – вины не заспишь,
не спи на закате...
А коли была епитимья легка –
могу и жесточе!
Услышалось глухо из-под клобука:
– Так томно мне, отче.
Коль пагубной тяги не мог превозмочь –
в одной лишь рубахе
погнали его из обители прочь
топтаться во прахе.
Ни кров не блазнил, ни работа, ни хлеб,
ни лютые дали...
– О Господи, как на закате судеб
рвут сердце печали!
Склоняется дух мой, – и клонится плоть
на дикое ложе...
Мне в яви отчаянья не обороть,
так томно мне, Боже!
А солнце в закатном мелькало дыму,
как Ярое око.
–Не спи на закате,– был Голос ему,–
мне так одиноко
на сиром ветру, в суесловьях имен,
в слезах укоризны:
не спи – Я с тобой – на закате времен,
в пустыне отчизны.
1989
Переделкино

* * *
Отпусти мою душу на волю.
Я уже никуда не уйду.
Что могло – уже пало на долю
в этом бедном и мокром саду.
Мне знакомы все тени и звуки,
все тропинки по нашей глуши.
Мне не нужно ни славы, ни муки,
только воли на скудость души.
Ни о чем, кроме нищенской воли,
я не мог бы просить без стыда.
Я увидел свечение боли.
Я уже не уйду никуда.
За ограду – к небесному полю
все равно я стези не найду.
Отпусти мою душу на волю.
Я уже никуда не уйду.
1989

* * *
Где мой труд, Господи, где мой дом?
Где мой сон, Господи, где мой сад?
Все Тобой, Господи, – не трудом,
а трудом, Господи, – все не в лад.
Где мой труд, Господи, – у людей?
Что же мне ни оклика, ни письма?
Как о людной родине ни радей,
грустно в одиночестве, и весьма.
Где мой труд, Господи, – у Тебя,
искрой счастья в пламени чудных сил?
На кресала жизнь мою истребя,
о другой бы милости не просил...
Так и есть, Господи, так и есть,
это рай, Господи, это ад...
Как любовь, Господи, как болесть:
невпопад, Господи, невпопад.
6 декабря 1995

ГОЛЛАНДСКИЕ СТАНСЫ

Я жил в Гааге, как в Кусково, –
чуть, может, более толково,
смешному прошлому в упрек.
В окне зари, в окне полнощи
темнели в обнаженной роще
каналы – вдоль и поперек.
В Гааге было очень тихо;
там, как единственное лихо,
ложился иней на траву;
c дроздами на златой березе –
все было, как в заветной грезе,
но это было наяву.
Сливались в музыке аскезы
и нажитые мной диезы,
и неизжитый тот бемоль,
какой у домика Петрова
в голландской тишине Кускова
запутал, где любовь, где боль.
Светился пух на желтой иве.
В вермееровой перспективе
свет падал в душу с двух сторон;
Гаага сонная, пустая
дремала, и лебяжья стая
во льду стенала у окон...
Я выходил: дул сильный ветер
с морских равнин, где некто Петер
замыслил нечто в голове.
Не так ли жизнь моя досюда
воплощена, но – проще чуда,
бескровней града на Неве?
Все стало явью: Божьей волей
все грезы обернулись долей,
слились в один прекрасный миг...
Душа, о чем ты снова стонешь?
Я не скажу тебе – а помнишь? –
как будто я уже старик.
Чего душе не перепало?
Все ей любви казалось мало,
но то, о чем кричал во сне,
прошло... В младенческой отваге
пестрели крокусы в Гааге:
мне было зябко по весне.
Я вновь глядел в окно, как в прорубь:
там целовал голубку голубь,
пастушку целовал пастух,
стонали лебеди на Ледах,
голландцы на велосипедах
влеклись по Лан Ван Коттенбурх.
1996

ЛИДЕ

Не напишу ничего, что прекраснее дерева.
Не начеркаю точней, чем лучистые ветки.
Времени было отмерено только до вечера.
Вечером лучше молчать или делать пометки.
Вечером лучше отречься от вечного сплина,
русской морочной хандры и татарской печали;
вечером лучше припомнить, как пахнет малина
в детской ладошке, вернее, как пахла вначале...
Вечером лучше зажечь – не свечу, так светильник:
щелк выключателем, и темнота отступила...
Вечером лучше поставить на утро будильник:
дом недостроен, все выше уходят стропила...
Друг мой, любовь моя, лучше молчать вечерами,
иначе мы не услышим, как дышит Василий:
я и забыл, что он вырос и больше не с нами,
слышу, как плачет, Господи Боже помилуй...
Вечер проходит в труде запоздалых радений.
Поздно, любимая, тьма подступает все туже...
Только успеть бы нам вымолить сна без видений
да пробужденья без слез, только б не было хуже...
1992

ВОСПОМИНАНИЕ О СНЕГЕ

Алик Мифтахутдинов отмочил-таки эту шутку:
Алик Мифтахутдинов уехал в другую тундру,
умер – что отлучился за сопку разыскивать стадо,
как ему ни толковали, что покамест не надо.
Алик Мифтахутдинов, чукотский хитрый татарин,
на позвонке китовом дома сидел, как барин,
что ж он лапшу-то вешал на уши мне поэту:
на лодке по Омолону с кем я теперь поеду?
Охота была молиться об алеуте-нахале,
думать о нем в Казани, Конье и Тадж Махале,
в голову брать и помнить в китайском квартале Сохо,
что Алик Мифтахутдинов умер, и это плохо.
Что ли нет вариантов мимо этой печали, –
под мостом Ватерлоо сесть у костра с бичами,
кинуть алтын на счастье пьянице на Пикадилли,
только и в Магадане это мы проходили.
Это мы проходили на Колыме и Талой;
Алик Мифтахутдинов был башковитый малый,
Алик Мифтахутдинов сподобился благостыни:
нет ничего на свете, кроме мерзлой пустыни,
нет ничего на свете, кроме теплого снега,
а за бугром и зимою морось падает с неба...
Алик Мифтахутдинов, Святым охраненный духом,
Алик Мифтахутдинов, брат мой, снег тебе пухом...
1992
* * *
Закажите туда мне билет,
где и духа моего уже нет,
где и сор уже вымели из угла,
где и память обо мне изошла.
Закажите билет мне туда,
где седеть взялась моя борода,
где шумели так бездумно сады,
где пропали неразумно труды,
где я пил это злое вино,
где я умер, и мне все равно,
где прошлись и по мне помелом,
где забыли меня – поделом.
Распахните мне ясный простор!
Расстелите мне красный ковер!
Вот иду я – как будничный день,
и плетется за мной та же тень.
Неужели же все – наяву?
Вроде не жил и вроде – живу.
Проживу-то всего ничего.
Может, вспомню себя самого.
1992

* * *
Я и не жил до сих пор толком.
Был как новый, а теперь – трачен.
Что ж ты вяжешь-то меня долгом?
Донимаешь-то зачем плачем?
Уходил я от тебя сушей,
потому что был твоей скукой.
Что же нынче-то в тоске сущей
допекаешь ты меня мукой?
Уходил я от тебя небом,
отцепись ты со своей болью!
Все-то манишь ты к себе хлебом,
а встречаешь, дай-то Бог, солью.
Уходил я от тебя морем,
загибался под чужим кровом...
Да остань ты со своим горем!
Отвяжись ты со своим зовом!
Обделяла ты меня волей,
наделяла грудой объедков...
Что ж ты мнишь себя моей долей,
кровом, родиной, землей предков?
Что ж ты мнишь себя моим домом?
Что ж ты мнишь себя моим храмом?
Испечется всякий блин комом.
Обернется всякий стыд срамом.
Только сам-то что опять вою?
Мне ведь идолы – твои боги.
Но куда я с этой любовью,
кроме как опять к тебе в ноги?
Через море, небеса, сушу
вспять иду, как уходил раньше...
Измочалила ты мне душу.
Бог с тобою, будем жить дальше.
1992

* * *
Вернулся бы, зная, зачем и куда,
уехал бы, зная, откуда...
Едины холмов голубая гряда,
и дел чуть початая груда.
Мне не о чем больше зубами скрипеть.
Исполнено предназначенье
на грани, где жизнь превращается в смерть,
и смерть означает свеченье.
Но разве не жаль, что я раньше умру,
едва ощутив Бога ради,
как сердце щемят на английском ветру
твои золотистые пряди?
Так дай же ты хоть наглядеться пока,
побыть возле этого чуда...
Зачем ты так солнечна и далека,
что мне не добраться отсюда?
Уже все спокойней мой ищущий взор
минует холмы и нагорья,
не мня одолеть протяженный простор
взаимного счастья и горя.
Живу как ничей и молюсь на восток.
Довольно, что долг мой несметен,
и прядей твоих золотистый поток
утешно душист и бессмертен...
1992

* * *
Невыносима туга или нет,
не пропадут потуги.
В том, что ты неплохой поэт,
нет никакой заслуги.
Сколько породы ради руды...
Как далека дорога...
От человека исходят труды.
Все остальное – от Бога.
1992

ПОРХАЮЩИЙ ПЕС

Мельчайший пес,
кратчайший по всем направленьям,
не задевает звезд
ни ушами, ни хвостовым опереньем.
Возле семенящей старушки, не воздев головы
и порхая в дожде моросящем,
он живо интересуется запахами травы
и думает исключительно о настоящем.
Намочивший мордочку дождевой водой
и по суше творящий движенье,
он и сам безусловно является звездой,
соблюдая, как все звезды, закон притяженья.
И глядючи, как порхает легчайший пес,
мельчайший, кратчайший по всем направленьям,
я вижу, что вечности нет, а есть круговращение звезд
и дождь, пронизанный птичьим пеньем.
И вижу, что это он запечатлевает меня,
оглядываясь часто, счастливо и украдкой:
легчайший пес, светящийся наподобье огня,
порхающий, происходящий, краткий.
2001

ТИЛФОРД
А.Б.

Чем нивесть очи вновь соблазнив,
расскажи, ни о чем не сказав,
об осеннем строении ив,
о подводном струении трав...
Это – осень, а это – река,
это – лебедь на мелкой воде...
Это – просто пустая строка.
Расскажи, как живется нигде...
И строка, что прозрачно пуста,
вдруг поведает ясную суть:
так отрадно смыкались уста,
что словами нельзя разомкнуть.
Лишь молчанье – превыше всего –
чувство с чувством случайно сличит...
Расскажи, не сказав ничего.
Тем любовь и жива, что молчит.
1992

УЭЙ

Английская речка по имени Уэй,
невзрачно журча, притворяясь рекою,
лишь тем и созвучна такому покою,
что рифму дает для вечерних ветвей.
Давно уж мне русская рифма скушна.
Тоска настает от иной, неминучей.
Уж если повинен в свеченьи созвучий,
пуская станут проще: вина – тишина.
Листок уплывет по случайной реке...
С какого он древа? Неважно, с какого...
Вдохни тишины – вдруг да выдохнешь слово,
незнамо опять на каком языке...
Rado Laukar OÜ Solutions