29 марта 2024  13:12 Добро пожаловать к нам на сайт!
ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 17 июнь 2009 г.

Проза

В. Кабаков

Рассказы о жизни

ГОН
Человек - это позвоночное млекопитающее

Лось лежал в осиновой чаще, сквозь дрему слушая как рассвет приходит в лес: засвистели крылья утиных табунков, облетающих места кормежек, зашуршали шаги мелкой и крупной дичи, отправляющейся привычными тропами-дорожками на водопой. Никто и ничто не тревожило лесного отшельника. Уже второй год он жил в одиночку в этом углу леса, называемой местными жителями «Темным урочищем»...

...Человек проснулся от шума дождя и дребезжанья где-то на крыше куска жести. Некоторое время он лежал и слушал в темноте, потом, решившись, вытянул руку из-под тонкого одеяла, включил настольную лампу, нашарил на столе, заваленном книгами и журналами, пачку сигарет, зажал сигарету зубами, подтянулся-отжался на руках, выполз повыше на подушку, опершись лопатками о стену. Очистив уголок, пристроил рядом старенькую пепельницу-лебединое крыло из почерневшей штампованной бронзы, глубоко затянулся и, испытывая первую тошноту долгого осеннего дня, выдохнул дым в чадную атмосферу холостяцкой комнаты. Не замечая, со смаком почесал затекший бок и, чуть прикрыв рот с осклизлыми губами, стал чистить языком коричнево-черные у основания зубы, в тысячный, наверное, уже раз уставившись в темный угол потолка, в котором прочертила широкую темную полосу сырая плесень, появлявшаяся ежегодно посте лета в дожди и непременно в этом углу...

Лось поднялся в два приема: вначале встал на задние ноги, потом, откинувшись назад, выпрямил передние. Осмотрелся с высоты почти двух метров, а затем долго стоял, нюхая неподвижный влажный воздух. Серые тучи клочковатым покрывалом обложили голубое небо, и принесенная ветром хмарь разродилась мелким частым дождичком, липкой, влажной паутиной, облепившей кусты, торчавшие щетиной голых веток, деревья с кое-где сохранившейся желто-золотой листвой. Убедившись, что вокруг как всегда сумрачно и спокойно, лось не торопясь зашагал в сторону небольшого проточного озера в низине за густым старым ельником. Мощное, тяжелое туловище матерого зверя, покрытое длинной жесткой шерстью, поплыло величаво и неспешно в густом осиновом подросте, подобно лодке в камышах. Чуть изменив курс, лось пошел в гору среди лиственного леса: берез, осин, кое-где на высоких местах разбавленных сосняками. В березовых распадках, влажных и кочковатых, он останавливался на минуту и пробовал на вкус молодые побеги, еще не утратившие летней мягкости и сытности. Захватив веточку зубами, зверь приподнимал голову в сторону, сломанный стебель зажимался чуть плотнее и без натуги отрывался от ствола. Потом, ловко орудуя языком, резцами и корневыми зубами, он превращал веточку во влажное, чуть горьковатое крошево и глотал, высматривая вокруг новую порцию пищи.
...Приблизившись к озеринке, лось задержался надолго. Выходя на открытое место, он привычно останавливался и слушал. Его большие уши улавливали малейшее шевеление или треск. Делал он это инстинктивно, ибо здесь, в темном урочище, ему некого, было бояться: медведей он здесь не видел никогда, а волки... волки бывали, но опасны они для такого гиганта только зимой, когда земля мерзлая, голая, скользкая, а снега глубоки или прилипчиво-влажны. Ну, а сейчас волки растят щенят; совсем недавно лось слышал их вой с взлаиванием около норы в заросшем овраге бывшего дорожного карьера.
Убедившись, что в округе все спокойно, он, чувствуя жажду, заторопился, перешел на рысь, громко шлепая копытами по воде, вошел в озеро почти на метр и стал пить, вытянув трубкой толстые грибовидные губы. Вода внутри живота переливалась и булькала, из ноздрей вырывался парящий струйчатый воздух. Пил он долго, всласть, потом поднял голову и замер. Крупные капли падали с морды, и даже эти отдельные звуки, удаляясь, расходятся по чаще концентрическими кругами...
Чавкая, вытягивая длинные ноги из ила, лось вышел на берег, понюхал воздух подвижными ноздрями и, уловив ветерок, пошел ему навстречу, в сторону вырубок на окраине Темного урочища. Все, что он делал в эту ночь, в этом утро, повторялось ежедневно, привычно и размеренно, определялось инстинктом удовлетворения жажды, голода, движения...

Выкурив сигарету, Александр пошевелился, спустил ноги на холодный грязный пол, нащупал растоптанные тапки, сунул в них ноги и поднялся с дивана - тот пронзительно скрипнул, прощаясь с телом.
Глянув поверх коротких шторок в окно, Александр подумал, что за ночь выпал снег; уж очень мрачно белел туманом воздух за стеклом, и уж очень громко рычали моторы грузовиков на перекрестке внизу.
Подойдя ближе, он с облегчением увидел черно-блестящий сырой асфальт, траву на газоне напротив, усыпанную желтыми листьями, еще кое-где зеленые крупнолиственные пышные деревья в парке. Он готов был перекреститься, ибо очень не любил зимы и снега. Эта нелюбовь родилась не так давно, но с каждым годом росла и готова была переродиться в страх...
Выйдя на кухню он зажег газ, налил и поставил на конфорку чайник, принял душ в «совмещенный ванной», побрился и, подгоняемый негодующим шипением кипящего чайника, вернулся на кухню.
Чай пил долго, медленно жевал невкусный черствый хлеб и думал о чем-то, глядя на улицу и, кажется, ничего не замечая там, за окном.
Потом рассеянно взглянул на будильник, спохватился, заспешил, накинул линялую куртку с протершимися швами на рукавах, бросил через плечо старую сумку из кожзаменителя с разъехавшимися молниями и открыл входную дверь...
Начался обычный рабочий день...

Лось отошел от озера, поднялся на невысокую гривку, отделяющую болото от ельника, остановился и, словно чего-то ожидая, не двигаясь, слушал окрестную тишину...

Весь день и вся ночь, вся его жизнь состояла из этих остановок, движения, лежания, вставания, настороженного вынюхивания и выслушивания.
Изменения температуры, длина светового дня, запахи и шорохи заставляли его больше есть или больше пить, меньше двигаться или бешено мчаться по чаще и бурелому, прочь от врагов, или в погоне за маткой, за соперником...
Издалека чуть слышно раздался протяжный звук-рев-стон, который издают во время гона сохатые. Лось вскинулся, мотнул тяжелой рогатой головой, прислушался, а потом, медленно успокаиваясь, расслабился, опустил горбоносую морду книзу и не торопясь тронулся с места, под горку, в долину, наглухо заросшую молодым осинником. Словно далекое эхо кипящей в теле силы тот рев напомнил времена недавние, сумасшедшие, когда ничто и никто, кроме беспамятства, не могло удержать его на одном месте.
Начиналось это всегда в одно и то же время, в конце лета, когда жаркие дни сменяются прохладными ночами, когда первые желтые пряди листвы вплетаются в убор тополей, берез и осин. Именно тогда начинаются у лосей какие-то невидимые снаружи перемены, и кровь, разогреваясь, будоражит тело. Покой и размеренность сменяются неуемным беспокойством, заставляя лосей гоняться по лесам, полям, лугам и болотам в поисках подруг. Все жизненные силы, накопленные за лето, перетекают в тревожный жар тела и сердцебиение. Комок неудовлетворенного желания, постоянно пульсируя, разрастается в горле, лишая аппетита, мешая глотать, заставляя часто и помногу пить. Но сил не убавляется, возбуждение не спадает. Инстинкт размножения заставляет зверей напрягаться, нервничать, забывать об осторожности. Слух обостряется, но зато снижается зрение, и потому услышав треск веток или гул упавшего дерева, лось кидается на звук в надежде встретить соперника, у которого уже, как ему кажется, есть матка, а то и несколько.
Лоси в этом время часто покидают свои лесные владения и уходят бродить по тайге, проходя за сутки многие десятки километров...
...Сухо и зло щелкнуло в дальней излучине реки, и лось, погружаясь по щиколотку в болотную воду, тронулся в направлении звука... Сумерки спустились на долину, потянуло сыростью, туманом, и особо отчетливо распластался по сырым болотистым лугам очередной выстрел. Небольшой утиный табунок, сделав «горку», унесся дальше, во тьму наступающей ночи, а человек, стоящий на берегу широкой протоки, громко выругался, переломил ружье и, вставив в патронник очередной дробовой заряд, клацнул пружиной запорного механизма. И в наступившей тишине он вдруг отчетливо услышал шлепанье по воде тяжелых шагов и протяжный, вызывающий мороз по коже, вздох-стон: «Уо-оооо». Из прибрежного ольшаника появилась черная громадная фигура лося, размеренно идушего на охотника... Ружье автоматически взлетело к плечу, палец лег на спусковой крючок, но стрелять человек не решился...
«Ты что, черт!», - заорал он дрогнувшим голосом. Лось не реагировал, продолжая медленно, но неумолимо приближаться. «Ты что, гад! - волнуясь, кричал охотник, - ошалел, что ли?!», - а сам, отступая, вошел в воду, держа ружье наизготовку. Лось надвигался... «Сдурел, бычина проклятый!» - кричал охотник, но страх заставлял его входить в протоку все глубже, все дальше. Лось, выйдя на берег, остановился, как бы недоумевая. Из воды торчала только часть груди, голова и руки с ружьем, но это мельтешащее и орущее существо никак не напоминало грозного лося-соперника.
Лось ждал... Человек стоял по грудь в воде, уже не кричал, а лишь вполголоса матерился, проклиная и бога, и мать этого свирепого, неуклюжего, несговорчивого рогача на берегу...
И только тогда, когда холод воды мертвой хваткой сковал тело человека, когда зубы, клацая, выбивали дробь, мешая произнести хотя бы слово, лось, медленно развернулся, всхрапнул, выпустив струю теплого белого воздуха из ноздрей, и так же не спеша, как пришел, удалился во тьму осенней ночи...
Поиск подруги продолжался. На пятый или шестой день он увидел ее. Она кормилась в осиновом местечке на берегу мелкой грязно-черной, почти недвижной речушки. Вначале он услышал звук обламываемых веток, а затем учуял и волнующий запах матки, влажный, едкий, резкий. Выбрасывая вперед длинные нескладные ноги, лось помчался напролом. Не добежав метров десяти, остановился, как вкопанный, замер, глухо и призывно заревел. И тут же из чащи за рекой раздался ответный рев и затрещали ветки, ломаемые на бегу рогами и копытами хозяина матки, старого, сильного быка, опытного бойца. Взметая фонтаны брызг и грязи, соперник перескочил речку и остановился вблизи, склонив голову к земле, налитыми кровью глазами высматривая врага...

Все случилось так неожиданно, что отступать или готовиться к бою было уже поздно. Два быка почти одновременно издали боевой клич и сошлись в битве не на жизнь, а на смерть... Лосиха на время прекратила жевать, с интересом и удивлением разглядывая пришельца…
Шерсть на загривках бойцов вздыбилась, и загривки их стали похожи на болотные черные кочки. Мышцы дрожали, жаркое дыхание с хрипом вылетало из разгоряченных глоток...
Лоси сошлись вплотную, вздыбились и обрушили друг на друга дробь ударов мощными передними ногами. Острые, отполированные травой и водой копыта при ударе тесали со шкуры клочья черной жесткой шерсти, под толстой кожей взбухали ссадины и рубцы... Разойдясь на мгновение, быки со всего размаху сцепились рогами. Гул пошел по лесу. Упираясь, вспахивая влажную черную землю копытами, звери силились столкнуть, потеснить друг друга. Мышцы мощных тел хрустели и трещали от напряжения, шеи напружинились, взбухли, оскаленные пасти хватали воздух, разбрызгивая белую пену. Самозванец отступал сантиметр за сантиметром, выкатывая кроваво-красные глаза, старался удержать напор, но рога сплелись и, заламываясь, мешали ему отвернуть голову в сторону и пропустить соперника. На мгновение шейные позвонки его так изогнулись, что, казалось, через секунду лопнет от напряжения хребет... И тут длинный отросток его левого рога не выдержал и сломался с оглушительным треском. Потеряв равновесие, хозяин матки сунулся вперед, подставив под удар свой правый бок. Пришелец сделал молниеносный выпад, и правый его рог всеми четырьмя длинными отполированными отростками, подобно костяным вилам, проткнув и разорвав кожу, воткнулся в живот противника. Словно еще не осознавая случившегося, хозяин этих мест боднул противника в ответ, но в его ударе не было уже ни силы, ни точности. Словно в оглушительном тумане, он неверным движением отпрянул от победителя, мотаясь и будто прислушиваясь к боли, разочарованию поражения и гибели своего мощного тела, побрел в сторону, глубоко увязая в иле, перешел реку и дойдя до кустов развесистой черемухи, свалился внизу у корней, как бы споткнувшись, не успев подтянуть под туловище нескладные задние ноги. По телу его прошли волны предсмертных судорог, темно-бестящие глаза затуманились влагой смерти, а из правого глаза выкатилась и повисла на реснице слеза последнего страдания. Голова на непослушной шее склонилась, развернулась в сторону кровоточащей раны в боку и замерла навсегда...

...Александр, ковыляя на плохо гнущихся ногах, испытывая боль в коленях, спустился с лестницы и, отворив входные двери, вышел. Сумрачное небо, мокрый асфальт, грязные лужи... «Черт!», - зло буркнул он и стал поднимать воротник куртки, пряча шею и уши от холодного ветра...
«Н-да!, - протянул он, обдумывая планы на сегодняшний день. – Придется идти на «Вернисаж». И он, въезжая в дневную колею, заторопился, зашагал вразвалку, прихрамывая, через сквер. На воде пруда, как обычно, плавали утки-кряквы, селезни и уточки. Проходя мимо, он невольно заулыбался и стал думать, что вот кто живет по-настоящему, и что он сам давным-давно раб службы и обстоятельств. А таким ли он был еще лет десять назад...
Трамвай долго не шел, а когда появился и «причалил» к остановке, толпа, напирая и торопясь, внесла его внутрь, ничуть не заботясь о его, Александра, настроении. «Идиотизм, - ныл он, сдавленный со всех сторон, - и здесь, как везде, самые бойкие теснят вежливых». Вдобавок ко всему, от кого-то отвратительно пахнуло съеденным вчера чесноком. Его передернуло, и захотелось гаркнуть вдруг, испугать эту шушеру, спешащую и озабоченную какими-нибудь вздорными, пошлыми мелочами...
Сойдя с трамвая, он перешел на автобусную остановку и там долго ждал своего 206-го автобуса, замерз, опаздывал, и настроение испортилось окончательно. В автобусе в первую дверь набились неповоротливые, толстые старухи, и пришлось на каждой остановке выходить, выпуская их, а потом, в последний момент, влезать обратно; двери, со скрипом закрываясь, царапали спину торчащими из металла болтами... Подойдя к «Вернисажу», он долго звонил снизу, потом, не сдержавшись, стал стучать ногой в двери. Наконец открыл Серега и, привычно чмокнув щекой, обсасывая больную десну, невнятно поздоровался. Внутри было полутемно и холодно, и, переодеваясь, он торопился, не попадая ногой в грязные рабочие штаны...
Согрелся и немного успокоился Александр только часам к одиннадцати, когда сели, попили горячего чаю и немного поболтали о политике. Его молодой напарник с интересом слушал, как яростно ругал всех Александр:
«Пока мы сами не будем ответственны за себя и своих близких, будет длиться этот бедлам, когда любой придурок заявляет нам о том, что хочет сделать нас счастливыми против нашего желания... А их заявления об ответственности перед народом? Если он завалит продовольственную программу, не сможем даже тысячу обманутых удовлетворить таким завтраком». Сережа слушал внимательно и понимающе кивал головой...
До часу в зале кафе, заваленном мусором, кипела работа, дребезжала дрель, стучал молоток, визжала пила-циркулярка. На обед поехали в домовую кухню и там за приличные деньги съели безвкусный обед, отстояв длиннющую очередь в кассу и в окошко раздачи, вдыхая кухонную вонь. «Они что, мясо переквасили?», - спрашивал себя Александр и старался жевать и глотать быстрее, заглушая отвращение... Назад шли пешком, и Серега рассказывал о службе в армии и о том, как на погранзаставе каждую осень свободные от службы пограничники собирали клюкву и бруснику для офицеров штаба округа. Александр чертыхался и качал головой сокрушенно... В четыре часа заглянули в соседнюю «кафешку» попить кофе и там слушали привычную матерную брань лихих подростков, не смущавшихся присутствия женщины - буфетчицы и посудомойки. Желваки на скулах Александра играли угрожающе, кулаки были сжаты, и он почти не слышал того, о чем весело рассказывал ему Серега.
В пять часов стемнело, и до семи Александр, едва дотянул. Он не устал, просто ему все опротивело и надоело, и когда он ехал домой, то думал снова о своей рабской доле и вспоминал диких уток, которые, наверное, скоро улетят на юг. Проходя в темноте мимо пруда, он, всматриваясь в темные отблески воды, не видя уток, решил, что они улетели ночевать на морской залив - там просторнее и теплее...
Поднимаясь впотьмах по лестнице, он с раздражением думал, что теперь даже некому лампы ввернуть, а если жильцы молчат, то РЭУ никогда по своей инициативе не проверит, есть ли в подъездах свет...
Открыв разными ключами двойные двери, он запер внутреннюю, устало вздыхая, сбросил башмаки, надел тапочки, вошел в туалет и долго сидел там, поджав губы, разглядывал на стене пузырящуюся шелухой краску... «Надо бы плиткой оклеить..., - в который уже раз подумал он и, поразмыслив, чертыхнулся: пропади вес пропадом - жизнь от этого лучше не станет».
На скорую руку приготовив яичницу с луком, он унес ее в комнату, сел и включил телевизор: по всем трем каналам шел какой-то дикий бред. На «первой» несколько благообразных мужчин с гладкими лицами усталыми, умными голосами обсуждали проект очередной реформы. На «второй» - выбирали «Мисс Прессы», и какие-то пошлые мальчики в просторных твидовых пиджаках марьяжились с длинноногими полуголыми разбитными девицами. На третьем канале плохо накрашенная дикторша читала новости. «В Нагорном Карабахе звучат выстрелы, и вновь льется кровь невинных людей», - вещала она, тупо уставившись в объектив. «Ну, покажи, покажи, а мы уж сами решим - что почем», - бормотал Александр, собирая корочкой хлеба капли вкусного жира на сковороде. «Боже мой!, - думал он, унося сковороду на кухню и с яростью выключая по пути телевизор, - это какой-то парад придурков! Похоже, что они все рехнулись!»...
Поставив сковороду на плиту, он заметил, как от теплой еще конфорки врассыпную кинулись тараканы. «Нет, - вяло констатировал он, - это полный абзац...»
По привычке включил программу «Время» и уже ни на что внимания не обращал: смотрел спортивные новости, погоду, телеинтервью, «Поле дураков» во главе с несравненным Владом, потом «Вид» с ведущим, демонстративно распивающим перед телеобъективом кофе; голос его почему-то очень напоминая трансляцию всех последних съездов КПСС. Александр смотрел на этого лицедея в демократическом пуловере и думал, что некогда он олицетворял эпоху «застолья», а сейчас, странно преобразившись, в компании с бывшими комсомольскими плейбоями изображает вполне ненатурально «новое телевидение».
Лег Александр в час ночи и, конечно, не смог заснуть: в голову лезли воспоминания о прошлом...
«Ну, почему это произошло со мной? Ведь меня любили прежде всего за мой спокойный нрав и незлобливость; а еще потому, что меня защищало и выделяло из среды сверстников равнодушие. И одиночество меня совсем не тяготило, хотя друзей всегда было предостаточно...» Александр долго ворочался и когда понял, что не сможет заснуть, включил свет. Закурил, автоматически вдыхая табачный дым, смотрел на белеющее в полутьме перекрестье оконной рамы и думал, думал...
Началось это незаметно... Познакомил их его приятель, Юра, работавший на биофаке то ли ассистентом, то ли лаборантом, и вечно гуляющий в обществе студенток старших курсов. Дело было на вечере в университете. Александр попал туда скорее всего по привычке: он не умел отказывать людям, которым был интересен, забрел по их просьбе на минутку. Играл факультетский оркестр, работал буфет. Александр и танцевал неплохо, как, впрочем, и все, что он тогда делал. Поговорили о ее преподавателях; некоторых он знал, и это девушке льстило. В перерыве между танцами общей компанией пошли в буфет, и там, в толчее, он вдруг поймал на себе ее внимательный взгляд. Глаза она отвела, чуть покраснела и неловко, невпопад вмешалась в общую беседу.
В конце вечера стали расходиться, и выяснилось, что она едет на том же автобусе, что и он. Конечно, он проводил ее, потом прошел две остановки пешком и заснул дома крепким сном, ни о чем не думая и не мечтая. Мало ли у него было знакомых...
«Я влюбилась в тебя сразу, как только увидела, - рассказывала она позже, - сдержанный, доброжелательный, ироничный. И еще мне показалось, что когда ты шутишь или даже смеешься, глаза у тебя грустные. Я стала думать о тебе, искать встречи. Как-то мы пошли с Юрой обедать, и на обратном пути он предложил мне зайти к тебе на работу. Мы долго петляли по лестницам и коридорам университета и наконец спустились в полуподвал, к тебе в комнату...»
Александр прекрасно помнил этот день. Сидели и разговаривали. Потом Юра, многозначительно улыбаясь, откланялся и ушел, а они еще долго болтали, а затем решили пойти в кино. Она сказала, что ее лекции уже кончились.
После кино зашли в пельменную и съели по две порции, при этом Александра поразило ее пристрастие к уксусу; ее губы выцвели и как бы побелели, а она смеялась и говорила, что с детства любит все острое.
Через две недели они были уже почти неразлучны, и Сашины приятельницы начали его ревновать.
Боже мой! Была весна, ему было двадцать шесть, и здоровье отменное. Конечно, и Рая потеряла голову. Каждый день приходила она в университетский корпус, в тот полуподвал, и сидела допоздна; перезнакомилась со всеми сотрудниками кафедры. Когда он ее спрашивал, как учеба, она бросала: «Все в порядке». А болтали они много, но почти всегда говорил Александр, а она слушала. Он рассказывал о летних поездках «в поле», в глухомань таежную, о жизни в палатке и ночевках у костра, об англоамериканской поэзии, об Эллиоте и Иейтсе, о Фолкнере и Гамсуне, а она, казалось, всей душой впитывала новое и завидовала его интересной, напряженной жизни... Он же не терял головы и твердо взвешивал шансы на окончательный успех. Нет! Жениться он не собирался, но считал, что некоторое время можно и с ней прожить красиво.
Как-то Рая пришла к нему на работу под вечер грустная и долго сидела, не откликаясь на его шутки. Позже выяснилось, что ее в последний раз строго предупредили за прогулы. (Конечно, вместо лекций она сидела у него на работе). Александр шутя предложил ей выпить вина, она согласилась. В те времена проблем с алкоголем не было, и у него на случай прихода гостей всегда было припасено несколько бутылок марочного. Выпили, разговорились. Ее щеки покрыл румянец, глаза, карие и большие, потемнели, а на виске проступила голубенькая пульсирующая жилка. Сидели они близко, и когда Рая перекладывала ногу с одного колена на другое, юбка чуть приподнималась по бедрам вверх, и тугой шелк колготок при этом чуть скрипел. Он неожиданно быстро захмелел, и его рука сама собой обняла ее за плечи, лица их сблизились, стали серьезными, и она доверчиво ответила на его страстный поцелуй...
Целовались долго, и, утратив ощущение времени и места, он, вздрагивая и глубоко вздыхая, стал ее раздевать. Она, потеряв голову, словно во сне, жалобно повторяла: «Не надо, Саша, не надо», - но сама придвигалась все ближе и, чуть откинувшись, судорожно перебирала пальцами, обнимая его все крепче.
В комнате было холодно, и он не решился снимать все. Диван, укрытый старенькой ковровой дорожкой, скрипел и колол бока выступающими пружинами, но им, потерявшим контроль над собой, было уже все равно. «Погаси свет», - попросила она, и Саша, щелкнув выключателем, неловко, торопясь, на ощупь возвратился к дивану. Накрыв ее сверху своим жарким телом, он целовал ее волосы, губы, шею, она, опьяненная ласками, стала податливой, прижималась к нему все сильней, порывистей, а лишь изредка приостанавливаясь, шептала: «Сашенька, больно... милый... мне больно...», - но еще крепче прижималась к нему всем телом. Он изнемог от этой сладостной пытки, его тело содрогалось от крупной дрожи; истома заполняла его, и казалось, что время остановилось.

Александр заворочался на скрипучем диване, закурил очередную сигарету. Глаза его блестели сквозь полумрак; щеки, небритые, пересеченные длинными глубокими морщинами, ввалились, изредка сквозь просвет губ показывая желтые зубы. «Боже мой!, -повторял он про себя, - неужели это было со мной? Почему я не смог удержаться в той жизни и скатился в эту?».
Он поднялся с дивана и, пройдя на кухню, шаркая подошвами тапочек, налил себе воды в кружку прямо из крана, большими глотками, захлебываясь выпил и вернулся в постель...

...Женились они через полгода, когда ему показалось однажды, что он без нее не может прожить и дня. Она же, преодолев безумие первой влюбленности, вдруг поняла, что Саша никакой не гений, а нормальный обычный человек. К тому времени она стала обращать внимание на то, как на нее смотрят посторонние мужчины и почувствовала свою привлекательность. Это насторожило Сашу, но поделать с собой он ничего не мог.
Зажили молодой семьей у тещи и решили пока ребенка не заводить: Рае надо было окончить университет. Однако не убереглись. Пока гадали, решали, с чего начать и куда обратиться, прошел месяц, два... Саша предлагал оставить ребенка, но Рая и ее мама думали иначе. Аборт оказался запоздалым, тяжелым. Рая долго лежала в больнице, Саша носил ей передачи, и прямо там, в приемной, они громко и зло ссорились. Потом зажили спокойнее, но года через три поняли, что детей у них не будет...

...Пришелец постоял, озираясь и возбужденно всхрапывая, потом заревел-застонал, словно вызывая оставшихся соперников на бой... Медленно, принюхиваясь пошел к матке и, подойдя вплотную, ткнул свою рогатую, тяжелую голову ей в пах. Она игриво отскочила, мотнув головой и как бы приглашая к знакомству, лизнула его сухой горячий нос. Пришелец, словно не веря еще в происходящее, кося глазом, придвинулся к ней, и она снова отбежала. Словно только теперь понимая, зачем это нужно, он неуверенно, как картонно-плоская игрушка, подламываясь в суставах, пробежался вслед кокетке, а та, удостоверившись, что ее правильно поняли, подождала быка, подпустила вплотную, но не давая ему зайти сзади, переступала ногами, обнюхивала ухажера и для того, чтобы почесать шею, положила голову ему на хребет. Так, неловко перешагивая, возбужденно облизывая и обнюхивая друг друга, они долго кружились в чаще в нелепо-трогательном брачном танце. Наконец, в сумерках, возбужденная матка позволила быку обойти себя. Громадный, взволнованный предстоящим счастьем обладания, зверь, забыв осторожность, не видя и не слыша ничего вокруг, внезапно вздыбившись всей тяжестью тела обрушился на избранницу, а та, готовая принять его в свое лоно, коротко мукнула, напряглась, и лось, не встречая сопротивления или даже нежных уверток, ощерился, обнажив большие передние зубы-резцы и напирая, промахиваясь и торопясь, решил овладеть ею, излить в нее все напряжение, жар и гневную раздражительность, в нее, томящуюся в предвкушении рождения новой жизни. И она приняла его, испытывая радость животного инстинкта, счастье зачатия продолжателей рода ее, его - всех лосей, которые когда-нибудь жили на этой земле...

Александр принял снотворное, но еще долго не мог успокоиться и перебирал в памяти особо обидные ее слова и поступки в той, минувшей уже совместной жизни. Он до сих пор не мог забыть ее, хотя прошло уже почти десять лет с того дня, как она ушла...
Жили они трудно. Он с бестолковостью человека, долго жившего под крылышком родителей, по-прежнему пытался придерживаться дурацких полуромантических-полуфилософских принципов жития, которые в столкновении с реальностью не выдерживали, расползались на компромиссы и просто провалы и неудачи. Она долго пыталась объяснить ему, что мир создан для того, чтобы черпать из него радость и счастье, успехи самореализации. Он сопротивлялся, говорил, что надо же кому-то быть честным, недеятельным, терпеливым...
Но жизнь разворачивалась по-своему. Саша неожиданно для себя стал нервным и раздражительным, а Рая вдруг поняла, что он скуп и занудлив сверх меры. Он иногда говорил, что лучше есть щи и кашу, носить старенькие пиджаки, чем поставить свою подпись под статьей, или позволить кому-то подписаться под своей. Часто при этом Саша цитировал Льва Толстого. Со временем, как рассказывала Рая своим подружкам, ее муж стал в неудачах винить кого угодно, только не себя. «Вы представляете, - говорила она, - он винит во всем евреев, а когда я говорю, что подлинный интеллигент не может быть антисемитом, грубо отвечает: «Значит, я - не интеллигент».
Несмотря на неудачи и срывы, он каждое лето ездил «в поле»: то на Байкал, то в Монголию; изобрел и смастерил какой-то прибор и даже написал монографию о температуре придонных слоев воды в глубоководных озерах...
У Раи между тем дела шли прекрасно. Она, несмотря на свое биологическое образование, перешла в мединститут и, поработав там на кафедре, вскоре стала заведовать экспериментальной клиникой по лечению желудочных заболеваний. Врожденный такт и внешняя привлекательность сделали ее популярной в среде врачей, которые никогда не отличались хорошими манерами. Да и много ли надо знать и уметь симпатичной женщине?.. Они прожили вместе почти пятнадцать лет... И вот в один прекрасный день она не пришла домой. И до этого бывало, что она на недельку-другую уходила к подругам, но для этого необходим был большой скандал дома и, как минимум - битье посуды на кухне.
Саша ждал до двенадцати, а потом, кипя от возмущения, стал звонить подружкам ее, с которыми он, благодаря своему тяжелому характеру, совсем не ладил. Ему казалось, что подружки настраивают Раю против него, а так как он давно утратил чувство самоуважения, то, конечно, верил и в это. На самом же деле подругам жены он даже нравился: приветливый, вежливый, правда, усталый, но всегда добродушный. А он их всех терпеть не мог и едва сдерживался, чтобы не грубить...
У Раи подруг не было, и они не знали, где она. Позвонил на работу: сказали, что Раиса Ивановна ушла вечером, часов в десять.

Александр обезумел, всю ночь не спал, обзвонил все отделения милиции и скорой помощи, но всюду отвечали: «Такая не поступала».
Утром, шатаясь от усталости и нервного переутомления, он принял снотворное и упал на кровать почти без чувств. Друзей у него не было, а приятелей он не хотел беспокоить. За пятнадцать лет брака он стал одиночкой, бирюком и неврастеником.
В час дня позвонила Раина мама, с которой он не поддерживал никаких отношений, и сказала мстительным голосом, что Рая жива-здорова, но домой больше не вернется и просит ее не тревожить розысками и уговорами... Позже Александр узнал как было дело.
Рая сидела в своем кабинете, когда к ней с прощальным визитом и огромным букетом роз пришел один из пациентов их клиники - капитан первого ранга Вячеслав Щербаков. Втайне холостяк-капитан был давно влюблен в Раису Ивановну, и между ними установились приятельские отношения, когда Щербаков, не скрывая, вздыхал и томился, а Рая кокетничала в свое удовольствие... Разговор коснулся семейных проблем, и, зная, что капитан холост, Рая стала жаловаться, на ворчание мужа, его скаредность и занудство. Это можно делать, а это нельзя; это можно говорить, а это нет. Рая незаметно увлеклась, почувствовала себя обиженной, сказала, что не пойдет домой: там такая скука. «Иногда так хочется выпить, чтобы обо всем этом забыть», - добавила она без аффектации, как это принято у медиков. Вячеслав тут же достал из дипломата бутылку «Алазанской долины». Рая закрыла дверь на ключ, из холодильника в кабинете достала шпроты, бутерброды, фрукты...
Сидели долго, говорили обо всем. Дело кончилось тем, что капитан первого ранга, там же, в кабинете, сделал Рае предложение, и она, ослепленная негодованием и предвкушением чего-то по-настоящему романтического, согласилась... И капитан умчал ее на такси к себе в трехкомнатную, обставленную финской мебелью квартиру. Недаром умные люди говорят, что женщин толкает на рискованные шаги желание новизны...
...Лось и лосиха были вместе до середины сентября, пока угар полового инстинкта не угас. В один из дождливых дней пришелец вдруг забеспокоился, стал подолгу исчезать, перестал кормиться и все время оглядывался на матку. Та не спеша объедала вершинку свежеповаленной ветром осины и не заметила, когда и куда исчез ее покровитель. К вечеру она забеспокоилась, нюхала уже остывающие запахи его следов и даже прошла по ним несколько километров, но, выйдя на берег широкой реки, долго стояла, оглядываясь, а затем, уже в сумерках, скрылась в чаще, решив, что его уже не догнать... Пришелец возвратился в Темное урочище и зажил размеренной привычной жизнью зверя-отшельника...
Когда Александр узнал, что Рая от него ушла к другому, он внутренне содрогнулся и подумал, что это - расплата за все те компромиссы и уступки, которые он делал вопреки чувству собственного достоинства. Сердце его болело горькой обидой, и ощущение бессмыслицы всего происходящего с ним в этой жизни перешло в истерическое упрямство. Он запил надолго и скандально, уехав «в поле», завалил всю работу лаборатории и вдобавок подрался с профсоюзным босом Дрейфусом, который вдруг вздумал ему выговаривать и учить приятному обхождению. Скандал замяли, но Александр с работы уволился и, проболтавшись полгода в безработных, устроился в интерьерную фирму. Руки у него всегда были умелыми, и там он вполне прижился. Заработки были приличными. Квартиру в центре он разменял и поселился в этой, однокомнатной. От новых сослуживцев и приятелей прошлое свое скрывал, пить почти перестал и увлекся рыбалкой...
Все эти подробности Александр перебирал в помутившемся от бессонницы сознании и чутким, нервным сном заснул только под утро...
Его разбудило раздражающее, оголтелое верещание будильника. Прихлопнув кнопку со всего размаху левой рукой, он перевернулся на правый бок и попытался еще подремать. Но все было бесполезно. Чертыхаясь, постанывая, ощущая неприятную тяжесть в груди и начинающуюся в теле простуду, он открыл глаза, глянул в окно на мутно сереющее безрадостное утро и с отчаянием простонал: «Боже! Сколько же еще это будет продолжаться?!»

АНДРЕЙ

Приятель предложил мне: «Съездим к Андрею: он живет здесь недалеко - всего две остановки на трамвае». И мы поехали, предварив свой визит вежливым телефонным звонком. Андрей был дома.

Встретил нас Андрей без особых эмоций, не без основания опасаясь болтовни без направления и смысла, и с порога предупредил, что вечером едет в командировку и уже купил билет. Голос его звучал уныло, движения были вялыми, и мне в первые минуты было неловко: человек хотел отдохнуть перед дальней дорогой в поезде, а тут - гости, с которыми знаком не коротко, а чуть-чуть, пусть и люди не плохие, но мало ли неплохих людей вокруг, и вообще... Но приятель мой - человек общительный, был далек от подобной рефлексии, для него составляло радость посидеть со знакомыми. Достали бутылку вина, Андрей от вина отказался, но выставил на стол батарею пива, и, соорудив закуску из подручных продуктов, мы чокнулись, не откладывая, и провозгласили тосты «за дружбу» и «за встречу». Я не видел Андрея с БАМа, и после второй или третьей рюмки понял, что он мне нравится: его уныние, видимо, дело времени, и происходит скорее из-за прерванного нашим визитом одинокого, невеселого, но и не печального бытия, и отчасти связано с тревогами надвигающейся поездки.

Мы успели вспомнить подробности нашей первой встречи, обменялись новостями, позже разговор затронул интересную тему.

Я заговорил о своих планах, о путешествиях, которые наметил на ближайшие годы, о Кавказе и Средней Азии. Андрей слушал меня внимательно, серьезно, но изредка покачивал головой, глядя при этом не на меня, а куда-то вниз. Вид у него был как бы отсутствующий, будто он слушал меня, разговаривая с собой, и неслышно отвечал на свои мысли. Я воодушевленно говорил о монастырях Армении, хижинах горных сванов в Грузии, о чайханах в Самарканде, толковал, о том, что для меня путешествия и воспоминания, как ни странно, тесно связаны с особенностями национальной кухни, т.е. «память желудка» вполне заменяет зрительные впечатления. А, точнее, вспоминая, допустим, Литву, я представляю как в Вильнюсе ел цепеллины в обычной столовой, пил вкусную литовскую водку «Кальвадос»; ассоциации переносят меня в холл гостиницы, где я тщетно ждал места для ночлега, в бывший божий храм на одной из площадей города, где сейчас устроена картинная галерея: вспомнил часы около этого здания, под которыми, якобы, все влюбленные назначают свидания...

Андрей, выслушав меня, допил очередную бутылку пива и, поднявшись, стал ходить по комнате, потирая зябнувшие руки и думая о чем-то сосредоточенно. Мы с приятелем подняли бокалы, и я провозгласил тост: «Друзья, давайте выпьем за то, чтобы ни годы, ни обстоятельства не помешали нам быть свободными в этой не такой уж славной жизни, ибо свобода дает нам возможность не бояться действительности, бороться за счастье; именно она позволяет нам перемещаться в пространстве, и, если богу угодно, то и во времени, видеть все новые и новые города и края, узнавать много интересных и необычных людей. Короче, выпьем за путешествия».

Мы чокнулись и выпили с приятелем. Андрей шагал перед столом, видимо, забыв на время о нас. Наконец, он будто очнулся, и, как потом оказалось, слушал нас внимательно.

«Валера! Вот ты тут красиво и душевно говорил о свободе и путешествиях, о новых землях и интересных людях. Я тоже так думал раньше, когда мне было восемнадцать; я поставил перед собой задачу узнать побольше и увидеть все или почти все. У меня была карта, на которой я отмечал места, где побывал, там я рисовал маленькие красные флажки. Сейчас эта карта превратилась в почти сплошное красное пятно.
Работал я шофером на Урале, рыбачил на Дальнем Востоке, был охотоведом в Сибири, на Севере. Сейчас, ты знаешь, служу в журнале «Вокруг света» и езжу в командировки каждые полмесяца.
Но вот прошло время, мне пятьдесят лет... Я живу в этой комнате все эти годы: здесь я родился, здесь умерли мои родители, здесь и я, прожив положенный срок, умру.»

Андрей налил себе еще пива; бутылка, ударяя о край граненого стакана, тонко позванивала; не садясь, прихлебывая большими глотками пиво, он продолжал:

«А я не могу и не хочу, чтобы хотя бы еще один человек оказался в моем положении. Только недавно я начал понимать, что счастья в моей жизни не было и, видимо, теперь уже не будет. Моя свобода, мои путешествия - все это, оказывается, не сделало меня лучше, счастливей. Я одинок, и у меня, увы, не осталось времени для поисков выхода из одиночества, у меня нет шансов освободиться от этой утомительной штуки - свободы.
Никому, Валера, не пожелаю такой судьбы, хотя внешне моя жизнь, может быть, для кого-нибудь представляется романтичной и насыщенной.»
Он умолк на время и налил себе пива из последней бутылки. Приятель сидел с отсутствующим лицом. Ему было непонятно мрачное волнение Андрея, хотелось вернуть встречу на рельсы веселой, добродушной беседы, когда обмен новостями чередуется с рассказом анекдотов и легким смехом. Он меня осуждал, но я сделал вид, что не замечаю его скуки.

Андрей залпом выпил пиво и, поставив стакан, вновь зашагал по комнате, размышляя вслух: «Чего же я добился? Искал разнообразия, а пришел к одиночеству и разочарованию. Мне, быть может, одного сейчас хочется: чтобы я, возвращаясь из командировки, знал, что меня кто-то ждет, что я кому-то нужен...

Да! Я проиграл в этой жизни и потому не хочу, чтобы еще кто-то повторил мой путь. А, впрочем, тебе виднее, ты ведь оптимист», - закончил он и сел.
«Андрей! Ты, наверное, не понял меня, - горячо возразил я. - Я не оптимист, ты ошибаешься. К жизни и к борьбе в этой жизни я отношусь несколько иначе. Думаю, что жизнь - это какая-то неизбывная, потрясающая бессмыслица, в которой люди, одни осознанно, - таких меньшинство - другие бессознательно отгораживаются от этой бессмыслицы щитами, изобретая каждый в меру своих способностей щит понадежнее: семьей, работой, детьми, спортом, деньгами наконец. Каждому - свое, лишь бы не замечать этот безжалостный лик бессмыслицы и абсурдности нашего существования. Если же ты видишь отсутствие смысла во всем, что бы ни делал, тогда уже много легче живется, тогда ты понимаешь, что и победа, и поражение в жизни - это понятия условные, и потому все зависит от твоей позиции, от такой мелочи, как смысл, которым каждый из нас наполняет значение этих слов. И может случиться так, что ты из строптивости захочешь всю жизнь положить на то, чтобы искать поражений и наблюдать, как бы со стороны, за тем, как ты сам реагируешь на поражения. Когда ты ни о чем не мечтаешь, тогда ты и застрахован от несбывшихся надежд. Но если ты сознаешь, что в жизни нет счастья, тогда ты обречен быть вечно «счастливым наоборот», и делаешь несчастье смыслом и целью своего существования. И как следствие - одиночество в старости».

Андрей, слушая меня, хотел вначале мне возразить, но потом улыбнулся и, наконец, не вытерпев, перебил меня:

«Ну, тогда понятно, что тебе мое положение, а, точнее, состояние не грозит, - он посмеивался надо мной. - Но все-таки теория твоя для меня - нечто новое, я об этом просто не думал, а если ты так на самом деле мыслишь, то, значит, тебе легче жить.»
Тема была исчерпана. Андрей, то ли благодаря пиву, то ли развеселившись от моего красноречия, стал разговорчив, рассказал о своей последней работе, и приятель, тоже увлекшись, припомнил Бамовские новости, которые узнавал, встречаясь с друзьями, приехавшими из Сибири, и которых у него было много.

Мы посидели еще часа два, допили вино, и когда разговор стал прерываться длинными неловкими паузами, распрощались...
Недавно я узнал, что Андрей уехал в Англию и женился там...


Эпизоды Становления


…«Сакиа-Муни, молодой счастливый царевич, от которого скрыты были болезни, старость, смерть, едет на гулянье и видит страшного старика, беззубого и слюнявого. Царевич, от которого до сих пор скрыта была старость, удивляется и выспрашивает возницу, что это такое и от чего этот человек пришел в такое жалкое, отвратительное, безобразное состояние? И когда он узнает, что это общая участь всех людей, что ему, молодому царевичу, неизбежно предстоит то же самое, он не может уже ехать гулять и приказывает вернуться, чтоб обдумать это. Он запирается один и обдумывает. И, вероятно, придумывает себе какое-нибудь утешение, потому что опять веселый и счастливый выезжает на гулянье. Но в этот раз ему встречается больной. Он видит изможденного, посиневшего, трясущегося человека с помутившимися глазами. Царевич, от которого скрыты были болезни, останавливается и спрашивает, что это такое. И когда он узнает, что это – болезнь, которой подвержены все люди, и что он сам, здоровый и счастливый царевич, завтра может заболеть так же, он опять не имеет духа веселиться, приказывает вернуться и опять ищет успокоения и, вероятно, находит его, потому что в третий раз едет гулять; но в третий раз он видит еще новое зрелище: он видит, что несут что-то. «Что это?» - Мертвый человек. – «Что значит мертвый?» - спрашивает царевич. Ему говорят, что сделаться мертвым значит сделаться тем, чем сделался этот человек. Царевич подходит к мертвому, открывает и смотрит на него. «Что же будет с ним дальше?» - спрашивает царевич. Ему говорят, что его закопают в землю. «Зачем?» Затем, что он уже наверное не будет больше никогда живой, а только будет от него смрад и черви. – «И это удел всех людей? И со мной то же будет? Меня закопают, и от меня будет смрад, и меня съедят черви?» - Да. – «Назад! Я не еду гулять и никогда не поеду больше».
И Сакиа-Мину не мог найти утешения в жизни, и он решил, что жизнь – величайшее зло, и все силы души употребил на то, чтоб освободиться от нее и освободить других. И освободить так, чтоб и после смерти жизнь не возобновлялась как-нибудь, чтоб уничтожить жизнь совсем, в корне. Это говорит вся индийская мудрость».

Л.Н.Толстой «Исповедь»

I

Была осень… Высокие тополя на улицах, под голубым холодным небом, чуть слышно шелестели оставшимися крупными пожелтевшими листьями. Синее зеркало воды внизу, под горой, неподвижно застыло в покорном ожидании холодов, снега, зимы… На катере, стоявшем у песчаного пологого берега играла музыка, певица бодро выкрикивала в просторы: «Я так хочу чтобы, лето не кончалось…» Ребятишки, громко разговаривая, спускались к воде по тропинке, они возвращались с тренировки и рады были возможности бесцельно потоптаться по песку, покидать камни в воду. Яркие пятнышки их спортивных курточек то сливались в разноцветный букетик, то терялись в чахлом прибрежном березняке. Чистый невесомый воздух переносил их разговоры далеко. Левее с бетонной громады плотины, удерживающей воды водохранилища, долетал тугой гул пробегающих машин, автобусов, троллейбусов…
Красивый осенний день. Солнышко четким золотым диском катится по голубому своду неба, согревая озябшую за ночь тайгу, одаривая обитателей лесов и полей произвольным теплом. Лес поредел, в березняках опавшая листва выткала на пожухлой, тронутой первыми ночными морозами, траве ковровые причудливые узоры теплых желтых и багряных тонов. Прозрачный, чуть движимый порывами свежего ветра, воздух гладит лицо и руки, ерошит мягкие волосы, вливается свободно в грудь, заполняя легкие. Возбуждает желание двигаться, петь и смеяться. В природе разлито состояние покоя, хрустальный звон тишины…
Боря Колобов возвращался из лесу, очень спешил, но успевал во все глаза любоваться окружающим. На горизонте слева темнели сосновые чистые леса, справа в оправе из березняков синела вода Иркутского моря. Проведя два дня в лесу, он торопился домой. Охота была удачной, около десятка уток и молодой глухарь приятной тяжестью давили на плечи, и две волшебные, полные таинственных шумов, ночи проведены у яркого, веселого костра. Чувство одиночества и ощущение неведомой опасности, прячущейся за ночными кустами, придавали всему ореол героический и немножко таинственный. И на фоне этого великолепия – ожидание встречи с девушкой, которая ему очень нравилась и которая наконец-то согласилась посидеть с ним одна в его комнатке и обещала приехать в воскресенье вечером посмотреть его холостяцкое жилище, его «берлогу», как не без гордости называл уютную квартирку в большом деревянном доме Боря.
Боря не ощущал усталости, не чувствовал бега времени. Все его мысли устремлены вперед, все в ожидании, что-то должно произойти хорошее, счастливое, и он мурлыкал песенку, полной грудью вдыхая напоенный горьковатым запахом опавшей листвы и увядших цветов воздух. И дорога сама расстилается под ноги, вьется с холма на холм, то причудливо изгибаясь, прячется за поворотом, а то как по линейке рассекает лес и исчезает за дальней горой.
Скользя взглядом по обочине, юноша вдруг заметил какой-то яркий предмет голубого цвета, лежащий в придорожной канаве, и, подойдя ближе, увидел, что это сверток величиной с поллитровую бутылку. Боря хотел было пройти мимо, но молодое любопытство победило – круто свернув на обочину, нагнулся и, подняв предмет, стал его рассматривать. Наконец развернув сверток, крепко завернутый в большой красивый голубой расцветки платок, Боря увидел таинственный предмет.
Это был крошечный, кукольный младенец. Еще не осознав до конца происходящее, Боря по инерции рассматривал маленькую головку, маленькие ручки и ножки, крохотные пальчики на них. Ветерок на мгновенье затих, воздух сделался неподвижным, и в нос вдруг ударил аромат терпких духов, смешанный со сладковатым запахом начинающегося разложения. Тут ноги его подогнулись, и Боря опустился на песчаный бортик канавы, тело содрогнулось, комок тошноты и ужаса застрял в горле, кадык судорожно дернулся вверх и вниз, и осознание происходящей трагедии просочилось сквозь радостное настроение, отравляя, вызывая почти физическую боль в душе.
Так он и сидел некоторое время, тупо уставившись неподвижным взглядом на лежащего на ярком голубом поле шелкового тонкого платка трупик крошечного ребеночка. Ни одной связной мысли, никаких желаний или гнева – ничего, голова его была пуста, как медный котел, и лишь одно слово гудело, гремело, невыносимо грохотало: «Ребенок…!!! Р е б е н о к ! ! !»
Прошло 10-15-30 минут. Наконец мысли стали приобретать некоторую стройность, и первым желанием было стремление к бегству. Преодолевая малодушие, сдерживая подступающие истерические слезы, Боря топором вырыл яму метрах в 10 от дороги, завернул младенца в платок, положил сверток на дно ямы и засыпал могилку землей. Земли хватило еще на маленький холмик, на который Боря, уже с трудом соображая, что он делает, положил несколько высохших ромашек. Потоптавшись рядом с холмиком, он, наконец, пошел в сторону дома, едва переставляя ноги, спотыкаясь и ругаясь сквозь зубы.
Домой Боря Колобов добрался уже в сумерках. Сбросив рюкзак в угол, не умываясь, не переодеваясь, он достал из холодильника бутылку коньяку, заранее купленного для ожидающегося пира, налил полный стакан, скрипнув крепко сжатыми зубами, собрался с силами и выпил до дна, поперхнулся, закашлялся, вытер выступившие слезы, тяжело опустился на стул. Отдышался, вяло потыкал вилкой холодное мясо на тарелке; минут через пять почувствовал, что пьянеет, но, сдерживая подступающую дурноту, налил еще пол стакана, через силу выпил, передернулся и с остервенением стал жевать горький лук. Опьянение делало свое дело: тело обмякло, голова налилась тяжестью, руки, успокоившись, вяло лежали на столе, глаза в орбитах двигались медленнее и неуверенней.
В дверь постучали. Надо заметить, что для пьяных почему-то отсутствует состояние «вдруг». Постучали еще раз, и она открылась, пропустив в комнату молодую красивую, смущенную немного девушку. Боря, увидев ее, вспомнил что-то, покачиваясь встал и, разведя руками, пошел навстречу. Непослушный язык пытался произнести приветствие, но это плохо удалось. Лина испуганно наблюдала за Борей, который показался ей сильно не в себе. Подойдя к ней, он взял девушку за руку и, жалко улыбаясь, стал пытаться связно извиниться. И тут сквозь пьяный туман его обоняние уловило тот аромат, запах тех духов, который едва не свалил его с ног в лесу. Отбросив ее руку, он с ненавистью уставился на нее безумными глазами и произнес: «Так это ты! Ты!!!», и закричал – «Вон!!! Дрянь!!!» Лина испуганно выбежала в коридор и захлопнула дверь, а внутри бушевал Боря. Он ревел, ругался, размазывал слезы и сопли по лицу, скрипел зубами, рычал и стонал. Истерика продолжалась около часа. Вскоре его вырвало, и едва живой, намочив голову под краном, он, не раздеваясь, повалился на кровать, заправленную белоснежным покрывалом, и заснул тяжелым сном с кошмарным бредом, вскрикиваниями и холодным потом.
Надо сказать, что Боря воспитывался в хорошей, учительской семье, был единственным ребенком у пожилых родителей. Отец и особенно мать как могли оберегали сына от душевных переживаний, внушали ему с детства, что людей надо любить, что жизнь – это больше праздник, чем будни, что сильные, самоотверженные герои сплошь и рядом побеждают редко встречающихся в нашей жизни плохих людей. Основным его чтением в детские годы были романы Майн Рида, Джека Лондона и Фенимора Купера, в которых благородные рыцари без страха и упрека побеждали черных опереточных злодеев, часто жертвуя своей жизнью ради бедных, угнетенных и обиженных. В жизни вокруг себя Боря не видел, правда, ни героев, ни злодеев. Героев – наверное потому, что вокруг их не было, а злодеев, наверное из-за того, что с детства его учили почтительно и уважительно относиться к старшим. И в итоге вырос «сахарный мальчик», который знал, что где-то в Африке белые колонизаторы убивают и истязают черных рабов, но не знал и не хотел знать оборотной стороны нашей жизни с убийствами отцом сына и дочерью отца, с подхалимством перед вышестоящими и деспотичным отношением к нижестоящим. С подлыми изменами, с абортами и венерическими болезнями. И все-таки он был умный мальчик, и наверное что-то все-таки подозревал о другой стороне жизни, но молчал и старался гнать ненужные размышления, которые могли привести не весть к каким утверждениям и надорвать его веру в близких людей. Так он дожил до 20 лет. И надо же было ему свернуть с дороги, и какой бес подтолкнул его развернуть сверток?

I I

Прошло несколько лет. Боря Колобов возмужал, раздался в плечах, сделался жестче и деловитее. Окончил институт, работает в научно-исследовательском институте. От той осенней истории и следа не осталось в его памяти, мало ли, что было после того в его жизни. В 25 лет он женился и не то что бы по страстной любви, а скорее так, время подошло.
Через год родился ребенок – сынок, в котором он души не чаял. Жену он нельзя сказать, что сильно любил, но обижать никогда не обижал и старался помогать ей, уважая в ней хорошего человека и домовитую хозяйку. Вскоре в одной компании встретил славную девушку Надю, студентку Университета и влюбился, как мальчишка, а ведь ему уже было 27, а это не «жук на палке». Потерял Боря голову, немножко забросил семью, но держался молодцом, никто ничего дома не узнал. Надюшка, видя такую несовременную страсть и жгучее желание, не смогла остаться равнодушной. Да ведь и парень-то Боря был видный: рост 178, плечи широкие, улыбка белозубая, глаза голубые, добрые. И взвихрилось, понеслось, затрепетало светлое взаимное чувство. Подружки завидовали Наде и мимоходом стреляли озорными накрашенными глазками в Борину строну. Но он и внимания на это не обращал, одна Надя жила в его сердце, ей одной хотел отдать свою любовь, и она очень ценила его за это. А семья, так ведь настоящая любовь не спрашивает, в кого и когда влюбиться, так, что здесь тоже все было в ажуре.
Встречались они нечасто, но от этого любовь еще больше цвела. Виделись изредка в городе, а чаще созванивались и договорившись сходились на квартире Надиной подружки, которая уступала влюбленным свою жилплощадь. Боря говорил жене, что он на охоту пошел. Брал рюкзак, ружье в Чехле, целовал сыночка на прощанье, горестно вздыхал и отправлялся на трамвае до заветной квартиры. Надя говорила дома, что пошла к подружке готовиться к зачетам, семинару, экзамену, нежно целовала седую мать в щеку и убегала, дробно постукивая высокими каблуками. Подружки вскоре узнали об этой удивительной любви, и все без исключения сочувствовали влюбленным и помогали, если понадобится, направить любознательность родителей в нужную сторону.
Но путь любви не всегда усыпан только розами, изредка на их дороге попадают тернии, которые начинают больно колоться. Через полгода обнаружилось, что Надя беременна. Боря схватился за свою светловолосую голову и уже вовсе приуныл, когда Надя закатила ему истерику, пугая оглаской и требуя, чтобы он не сидел тюхой и не таращил на нее глаза, а что-нибудь сделал, чтобы исправить положение. Надя была девушка нежная и ласковая, но когда надо, она умела за себя постоять, и это для Бори было внове. В панике стал он толкаться и туда и сюда, и тут один хороший друг наконец помог ему и под большим секретом дал адрес нужного человека. Боря, подрагивая внутренне, собрал свою волю в кулак и как-то отправился по этому адресу, ожидая всего самого плохого. Но к его удивлению нужный человек оказался средних лет полным мужчиной в очках. Глядя на Борю умными глазами через стекла очков, он тактично все выспросил, пообещал помочь и предложил встретиться в клинике на краю города, где, как позже выяснилось, работал этот хороший человек. Окрыленный вышел Боря от человека и сразу, не откладывая дела в долгий ящик, позвонил Наде и договорился о встрече. Сошлись на той же квартире, и Боря, не зная с какой стороны подойти, долго мямлил, гладя Надю по голове, и интересовался, воркуя, как ее самочувствие, и хорошо ли она спит. Надя вежливо отвечала, что все хорошо, вот только маман нет-нет, да начинает к ней приглядываться. Тут Боря собрался с духом и выложил новость Наде. Та долго не могла поверить, но наконец разобралась и даже поцеловала Борю в щеку за самоотверженность. Проводив Надю, Боря, гордо расправив плечи и приподняв грудь, шел домой, упоенный своей способностью ориентироваться в трудных ситуациях, хваля себя за энергию и деловитость. Он думал: «Другой бы на моем месте нюни распустил, стал просить прощения, предлагать руку и сердце. Но я не хлюпик, у меня семья, и я знаю, что со временем все наладится, войдет в свою колею. С Надюшкой надо расстаться, как только это дело закончится. Сынок уже большой, подрастает, ему надо побольше внимания уделять, да и жену надо подбодрить, пару раз свозить ее в театр». И далее в таком же духе…
Надя, сидя в троллейбусе, предалась невеселым размышлениям. Она думала: «Вот ведь дура я! Знала, что это может случиться и ничего не предпринимала и еще стеснялась сказать обо всем Боре. Ну и он хорош, как напугался. Как слова ласковые о любви говорить, так он всегда готов, а когда помочь надо, так норовит сбежать, пугается, глаза круглые делает. А ведь когда-то он мне нравился».
В назначенный день Боря взволнованный и немножко испуганный проводил Надю до ворот клиники и остался там, нервно куря сигарету за сигаретой, прохаживаясь по противоположному тротуару, то заглядывая в окна больницы, то подозрительно оглядывая прохожих: не следит ли кто…
Надя, войдя в здание, поднялась на второй этаж, ощущая легкую тошноту от поселившегося в этом здании больничного запаха, прошла по коридору, осматривая таблички с номерами кабинетов и, дойдя до нужной цифры, перевела дыхание, собралась внутренне и постучала. Приятный баритон из-за двери сказал «Войдите!», и она вошла, мягко притворив за собой дверь.
Колобов уже начал не на шутку нервничать, когда из дверей клиники показалась Надина фигура. Отделившись от двери, Надя, как-то вяло ступая ногами, чуть сгорбившись, шла навстречу Боре, и в глазах ее стояли слезы боли и обиды. Он засуетился, подхватил ее под руку, поцеловал, неловко ткнувшись в плечо, и бережно повел прочь от этого страшного дома…
В кабинете за письменным столом, покрытым толстым прозрачным стеклом с закругленными краями сидел человек в белом халате и через стекла очков пристально умными глазами рассматривал свои чисто вымытые руки, сладковато пахнущие туалетным дорогим мылом. На столе рядом с его правым локтем лежала сиреневая двадцатипятирублевка, издалека похожая на большой кленовый лист, сбитый с дерева первыми заморозками и пронизывающим ветром.
Rado Laukar OÜ Solutions