ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 17 июнь 2009 г.
Проза
Алевтина Шульгина
Родилась в глухой деревушке на берегу Вятки. Училась в Литературном институте в Москве. Поддавшись романтическому порыву, перевелась на заочное обучение и уехала на Братскую ГЭС, где несколько лет работала бетонщицей. В 1964 году Шульгина пришла на «Ленфильм». По её сценариям здесь было создано более 40 фильмов: «Виринея» (1968), «Соло» (1980), «Год собаки» (1994), которые были отмечены международными премиями. Её лента «Завтрак на траве» (1981) собрала самое большое в СССР количество зрителей.
Фильм «Соло» режиссёра Константина Лопушанского был отмечен многочисленными международными премиями. Фильм «Год собаки» (режиссёр Семен Аранович) получил «Серебряного медведя» на Международном кинофестивале в Берлине в 1994 году.
Кинокартины «Колесо любви» (1994) (режиссёр Эрнест Ясан), «Месяц август» (1971), «Пока стоят горы» (1976), «Таёжная повесть» (1979), «Мера пресечения» (1983) до сих пор любят зрители.
В последние годы Шульгина работала над сценариями для телесериалов («Бандитский Петербург» (1 и 2 части) и «Чёрный ворон»).
По либретто Шульгиной поставлены спектакли в театрах Петербурга, Москвы, Красноярска, Мурманска, Абакана. На её стихи писали музыку композиторы Валерий Гаврилин, Андрей Петров, Виктор Плешак, Евгений Крылатов, Александр Журбин.
Шульгина выпустила также два поэтических сборника — "Стихи на «чёрный день» и «Стихи. Песни. Театр».
Как вспоминает Виктор Плешак: «Однако несмотря на свою популярность она была далека от суетности жизни… не ходила на премьеры, старалась быть дальше от светской жизни. Альбина всегда могла найти нужные и важные поэтические строки, которые дойдут до каждого». Последняя их совместная работа — песня-гимн, которую они написали к предстоящему 300-летию Царского Села.
ПЕЛ СОЛОВЕЙ
У тына, под черемухой, сидел слепой инвалид Илья.
На одном глазу - черный кожаный кружок, а другой - совсем зарос, только серый шовчик остался.
Вместо руки круглая нашлепка, похожая на черный мячик для лапты.
Ноги закрыты серой мешковиной. Не шевелятся.
Анютка хотела проскользнуть бесшумно, да Илья услышал.
- Эй! Кто идет ?
- Ну, я…Анютка..
- Анютка… Я думал - мышь…
- Какая я тебе мышь!…
- Сядь... Поговори со мной.
- Некогда мне! Я за котенком иду!
- Стой!.. Поговори!.. Чего там народ шумит? Слышу, а разобрать не могу.
- Да Москва это… В сельсовете радиво выставили на окошко.
- Чего Москва-то говорит?
- Чё, чё !.. Война кончилась!.. Пойду я, дядь Илья?.. Мне за котенком! Мама разрешила!
- Кончилась!… Война!…Стой! Сталин выступает?…
- Не, другой какой-то начальник…
- Не уходи!… Не уходи, Анютка!…Чего он говорил-то?
- Что мы победили.
- Победили! Мы!
- Конечно, мы!… Немец что ли! А кто же?
- Саньку нашего не видела? Санька! Вот гад! Вынесет на улицу, как мешок!.. На целый день! Санька! Тащи меня к людям!
- Да он там, ваш Санька. Радиво слушает.
- Иди, позови его! Брат, мол, зовет!
- Некогда мне!.. Не пойдет он… Там вся деревня собралась!
- Милая! Доченька! Иди, послушай, что Москва говорит! После мне перескажешь! Только точно все запомни! До словечка!…
- Мне за котенком надо!
- Никуда твой котенок не денется. Будет у тебя котенок!…
- Рыжий!
- Рыжий! Все у тебя будет!… Победа!… Наверно, сейчас товарищ Сталин будет выступать!… Иди, послушай!…
Она ушла неохотно. Скользнуло вдоль частого тына сиреневое, оборчатое, платье. Да он, слепой, этого не видел. Ловил звуки сивыми, мшистыми, ушами.
Народ толпился под окнами сельского совета, слушал радио. Бабы да девчонки, да подростки.
Мужиков всего человек пять, все увечные по - разному. Сидели на почетном месте, на крыльце сельсовета, под голубенькой вывеской.
Радио, то неясно, сквозь треск и шуршание, говорило что-то мужским, широким голосом, то взрывалось громкой музыкой.
Напряжение от желания расслышать то, что говорит радио, делало лица неподвижными и каменными, и только музыка на минуту освобождала застывшие черты, позволяла общаться, а не только внимать.
- Кто выступал-то?
- Че сказал?
- Сталин?
- Не!.. Не его голос…
- Тише! Опять говорит кто-то!
Анютка постояла среди народа, вытянув шею, слушала, как и все, пока не надоело. На нее никто не обращал внимания, даже мать.
Издали видела Анютка среди бабьих платков ее коротко стриженную, в пепельных завитушках, голову.
Что-то повлекло ее обратно, к тыну. Она еще не знала, что это чувство долга.
Побежала короткой дорогой, мимо пруда.
На берегу пруда стоял паренек Колька, двенадцати лет, смотрел не отрываясь на самодельный, из гусиного пера, поплавок.
Поодаль, на высоком бережку, сидели две девчонки, шести и восьми лет, терпеливые и смирные.
Анютка немного посмотрела на поплавок, потом заговорила взрослым, бабьим, голосом.
- Ты чего, ирод, радиво-то не слушаешь?… Все слушают, а он рыбу ловит!
- Дак ведь карась пошел!…Мне девок чем-то кормить надо…Мать с утра ревет…Картошка кончилась, только семенная в погребе… Я семенную на еду не отдам!…Мне картошку сажать надо!
Колька тоже говорил взрослым, мужичьим, голосом. Озабоченный, желтоволосый добытчик еды. Уставился на поплавок. Замер.
- А мне мама котенка разрешила взять!
- Мне бы твои заботы…Во!…Здоровый карась!.. Это тебе, Динка!…
- А Катьке?… И Катьке поймай!… И мамке!…И бабе Нюре!..
Анютка побежала по селу, к крайнему дому.
Вернулась. Прошуршала.
- Ну, чего говорят?… Кто выступает?… Сталин?
- Нет, другой мужик.
- Чего говорит?
- Настал этот день, который мы так долго ждали…
- Настал… Настал день!.. В окопах, в землю вдавливаясь, думали – какой он будет? Анютка!
- Ну, чё?
- Погляди на небо!
- Зачем?
- Ну, погляди!
- Гляжу.
- Скажи, небо сегодня какое?
- Обыкновенное. Синее.
- А на небе что?
- Да ничего там нету… Оболочко белое.
- Все правильно. Мы так и думали тогда! Будет в этот день синее небо и белое облачко! Анютка!
- Ну, чё тебе?… Некогда мне!
- На поле погляди!…Глядишь?
- Ну!
- На поле что?
- Трава.
- Слышь, Анютка! Принеси мне травы!
- Травы?
Она так и зашлась от жестокого детского смеха.
Перебежала наискосок влажную, лужистую, дорогу.
Двумя руками рвала коротенькую майскую травку. Дернула молодую, сизую, крапивку, прибавила к охапке.
На подсохшем пригорке цвела мать-мачеха. И уже начинали сиять одуванчики.
Вернулась к Илье. Он все так же сидел на солнышке, неподвижный и страшный.
А черемуха уж начинала цвести, зеленовато пока, нероскошно, но выпускала цвет.
- Сидишь? Я думала, тебя Санька унес куда-нибудь… Мне за котенком надо. Пока мама не раздумала. Она все не разрешала, а сегодня, когда радиво услышала, говорит – да можно, можно, все можно, а сама плачет… И платье надела новое, крепдешиновое… Зачем тебе трава-то? Вот возьми!
Она резко, небережно, сунула Илье траву, в земле, с корнями. Весело смотрела своими голубыми, нежалостными еще, глазами. Интересно было, что станет делать инвалид.
Илья обхватил траву нецелой своей рукой, с черной нашлепкой вместо кисти, и другой, целой, но неживой, в рубцах от ожогов, прижал к лицу, нюхал.
- Есть что ли будешь? Как кролик!…Говорят, тебя Санька не кормит … Говорят, ждет, не дождется, когда помрешь… Жениться хочет…Я завтра тебе карасей наловлю. Хочешь?
- Карась пошел?
- Колька ловит. Сама видела.
- Я ведь что думал… Думал, в первый мирный день лягу на землю, в траву, буду глядеть на небо, радоваться, что живой…Потом пойду карасей ловить на пруд!
Анютке вдруг стало совсем его жалко.
- Я тебе крапиву подсунула, нарочно…
- Дура!… Какая хоть ты сейчас?.. Красивая?
- Красивая!
- Все равно такой баской, как мать, не будешь! Мать у тебя красивая…Я ведь что думал… Я думал, вернусь с победой, посватаюсь к Наталье. Буду Анютке отцом… Не все ей дочерью врага народа считаться. Будет моей дочерью. Я ведь тебя только совсем маленькой видел, подподольницей…Уж отец любил тебя! Вот уж любил!..
- Мама не пойдет за тебя. Директор школы сватался, все равно не пошла. Я говорила – иди! Ведь директор школы! Мне еще пять лет учиться! Он только на деревяшке, а так целый… У меня ни одной двойки не будет! Не пошла. Дурочка, говорит, сама учись… И за тебя не пойдет.
- Знамо дело, не пойдет. Какой я сейчас жених!…Ты отца своего помнишь, Анютка?
- Конечно, помню! На карточке!…
- Это где мы втроем, да? Твой отец, Наталья и я… А на стенке знамя, да?… Это мы в райкоме комсомола. Он первый секретарь, я второй… А Наталья – активистка, лучшая учительница…Сашу вскорости арестовали, а меня не тронули почему-то… Наоборот, сделали первым…
- Я пойду, дядь Илья?…Знаешь. как я назову котенка? Рыжик!
- Никуда твой котенок не денется… Сбегай к сельсовету еще раз! Погляди, что народ делает…
- Ладно, последний раз…
Он опять остался один под набрякшей цветом черемухой. Слушал. Из-под серого шовчика, что был вместо глаза , выбилась тусклая капелька…
Птичка копошилась в кустах.
- Ты еще здесь?… Чего-то соловей сегодня рано запел Он обычно к ночи заходится…У вас, вроде, еще день… У меня-то все равно ночь…Анютка!… Ушла.
Он долго сидел один.
Вернулась Анютка, прошуршала.
- Ну, что Москва говорит?
- Ничего не говорит. Музыка играет.
- А народ что делает?
- Да ничего не делает! Бабы плачут. Ведро с брагой вынесли. Баба Зоя четверть самогонки из погреба вытащила. Говорит, специально для Победы гнала. Говорит, все равно знала, что победим. Хранила…
- Ну, Санька, гад!…Вытащит, как мешок с картошкой на целый день!…Мне к народу охота!…
- Васька Митрофанов на крышу залез, флаг повесил. Штаны порвал!
Она опять засмеялась детским своим, щербатым, смехом.
- Флаг? Какой флаг?
- Красный! Какой еще! Других не бывает…
- Бывает, я видел... Я много других флагов видел… А Москва? Чего говорит?
- Ну… как ее… безоговорочная…капут… капутуляция…А Гитлер этот то ли задавился, то ли отравился…
- Во!…В начале еще войны, в апреле или мае, как река Ловать пошла, к нам из-под города Холма трупы плыли. Немцы их сбрасывали… Чтобы нас запугать. Одни к берегу прибивались. Этих мы вытаскивали и хоронили, если можно было. Если немец не стрелял. А другие мимо проплывали… Плывет какая-то черная груда. Всмотришься – человек, мертвый… Свой, чужой. Не разберешь… Просто человек… Бывший… А те, кого прибивало к берегу, на волне колышутся, поплескивают… У нас солдат был, пожилой уже, кержак… Вот он и сказал – не надо мне ни Героя, ни полной Славы, дайте мне только после нашей Победы ту веревку намылить, на которой человечество будет Гитлера вешать!… Убили его, кержака-то, в том же бою, где меня ранило…Анютка! Ты здесь?
- Ну!
- Сбегай к сельсовету!…Принеси браги!…Нет, лучше самогонки!
- Маленьким не дают!
- Скажи – дядя Илья просит! Саньке скажи, пусть он принесет!
- А ваш Санька с Галинкой Фетисовой в бане заперлись!… Ладно, схожу. Вот только венок доплету...А то бегаю, бегаю!… Все празднуют, а я бегаю… Совсем загонял!
Она надела на голову венок из первых одуванчиков, опять пошла к сельсовету.
Особенной, неторопливой походкой, сияя одуванчиками над неровно стриженной, в коростах от золотухи , головой, прошлась она по бережку. Кольки уж не было.
Она побежала на звуки гармошки.
Площадь плясала и пела. Вернее, плясали и пели одни бабы. Калечные мужики по –прежнему сидели на крыльце, веселые. Четвертная бутыль серого стекла то и дело наклонялась над стаканами и чашками.
Колька играл на гармошке. И тут у него была особая, мужичья, повадка, как у взрослого гармониста. Играл без веселья,- мол, кто вам сыграет, кроме меня, ладно, пляшите. Играл деревенскую, а сам присматривал за матерью, Прасковьей.
Прасковья кружилась малым кругом на влажной земле, дробила разношенными сапогами, пела- кричала.
Ох, летела утушка,
Уронила перышко.
Перышко зеленое,
Я с милым разлученная.
Мне не жалко перышка,
А мне жалко милого.
Милого убитого,
В чужой земле зарытого.
А чужая-то земля
На грудь милому легла.
Позасыпало песочком
Его серые глаза.
О-ох, тяжело!
Прасковья упала на руки к бабам, завыла грубым, хриплым воем. Бабы стали ее уговаривать, как положено.
- Ну, будет, будет!… Не тебе одной тяжело… Не ты одна вдова…Об детях подумай…
Колька сдвинул меха гармошки, поставил инструмент на ступеньку крыльца, пошел к матери.
- Всё, напраздновалась… Пошли домой… Я карасей нажарил…Пошли! Кому сказал!… Сопли- то подбери!…Девки, домой!
И они послушно пошли за мужиком , мать и две сестренки. Гулянье сбилось немного, кто-то пытался играть на гармошке, мужики закурили по новой.
Анютка изловчилась, присмотрела отставленную кем-то эмалированную зеленую кружку с самогонкой, подобралась к ней, цопнула, побежала.
Понюхала на ходу то, что было в кружке, задохнулась, даже глаза закрыла.
Упала.
Отлетела в сторону зеленая кружка.
Она повисла на колодезном журавле, пытаясь вытащить из колодца бадью с водой. Веса ее тела явно не хватало, она подпрыгивала, болтала ногами. Вытащила , наконец ,бадью.
Зачерпнула кружкой воды, побежала дальше.
Илья принял из ее рук кружку.
- Ну, с днем Победы тебя, Анютка, доченька!
- И тебя, дядь Илья!
Без страха, с любопытством, смотрела, как он пьет.
Илья выпил не отрываясь
- Ух!… Холодненькая!…Хороша!…Вот и у нас с тобой праздник!…Ну, иди, иди за своим котенком… Я посижу, послушаю, как соловей поет…
Сидел, слушал.
Уж как тихо подошла Наталья, все равно узнал по шагам.
- Ты?
- С днем Победы тебя, Илюша.
Села рядом.
- Я говорю, соловей-то сегодня как рано начал петь… Ведь у вас еще день, Наталья?
- Так теперь до полночи все день…Хорошо поет.
- Я ведь что думаю… Ладно, что я перед войной не женился… Конечно, все надеялся, вдруг ты согласишься…Но не в этом дело… Хорошо, что не женился…Чего бы она сейчас со мной делала… с таким…Ты здесь?
- Здесь, Илюша, здесь…
- Гуляет народ-то?
- Гуляет.
- Поют?
- Плачут…
- Я ведь что думаю… Я думаю, что Сашка твой… он бы добровольцем на войну ушел… Он Родину любил!…
- Любил.
- Эй, ты не плачь!… Ты не плачь, Наталья… Был бы я целый!… Господи!… Ты бы никогда больше… ни слезинки!…
Какая-то песня приближалась к ним. Сначала неясная, потом стали понятны слова.
Подхвативши друг друга под руки длинной, как волна, шеренгой шли по улице бабы.
Мужики вдали, на крыльце, дымили цигарками.
Бабы пели.
- Как у нас под окном
- Расцветала сирень.
- Расцветали душистые розы.
- В моем сердце больном
- Пробудилась любовь,
- Пробудились счастливые грозы…
Они так и пели – грозы. Вместо « грезы».
Следом солидно, изображая взрослых парней, шли подростки, хихикали девки, бежали по обочинам дороги дети. Ничего, жизнь продолжалась.
- Ты здесь, Наталья?
- Здесь, здесь… Слушаю…
- Как было-то…Взяли мы с напарником, с кержаком, немца в плен… А было очень холодно… Ведем мы пленного, а он смерть как не хочет к нам идти! Упирается… Я пистолетом трясу, а он упирается…Ну, мы с кержаком его в воронку заволокли… А у него фляжка с вином на поясе… Взяли мы у него фляжку… Сами немного выпили, чтобы согреться, и ему оставили…Он когда выпил, так развеселился, обнял нас с кержаком и пошел … Идет, а сам песни поет И мы с кержаком поем, свое…»Вы не разрезайте грудь мою больную, вы не узнавайте, кого я люблю!»… Так и дошли…Убило потом кержака-то… Ну еще раз, с днем Победы тебя, Наталья!
- И тебя с днем Победы!
Пел соловей.
ТЁМНАЯ БАБУШКА
…Кто-то широкий в красном спрашивает:
— Анютка, ты?
— Это я, Аля.
— Какая Аля?
— Внучка.
Широкий в красном поворачивает ко мне белое лицо и встаёт с лавки. Я догадываюсь, что это бабушка, а красное на ней - фартук. Бабушка протягивает к дверям руки.
— Сашина?
Я знаю, что нужно подойти, но боюсь. Мне говорили, что бабушка тёмная, и я всю дорогу думала о том, как она будет меня ощупывать. Я прячусь и с тоской вспоминаю свою другую бабку, маленькую и голубоглазую. А тёмная бабушка уже ищет меня руками и всё бормочет:
- А я слышу, кто-то взошёл на крыльцо. Думала, Анютка. Она мне молока сулила. Ты проходи, чего у порога-то стоять…
Она шарит в воздухе руками, и её красный фартук надвигается на меня. Я вижу угластую заплату на головном платке тёмной бабушки и сама иду под её руки.
Она ощупывает меня.
— Лобастая ты, в Александра. Ишь, щёки горят… А платье-то шёлковое, что ли? Худая ты, избегалась, поди… Я тебя маленькую видела. Полная была, что ягодка. Годовалую привозил отец. Волосы чего, как у парнишки? Ты косы расти. Али заплетать неохота?
Подбородком, шеей чувствую, как тверды её пальцы на самых кончиках у ногтей.
В сенях скрипят половицы, и мы отходим друг от друга.
— Ну, как, соседка, сделаемся? Насчёт межи-то? Дашь косить? А то трава перестоялась.
Бабушка тяжело поворачивается навстречу голосу, тонкому, как свист.
— Чего спрашиваешь? Вы, говорят, уж начали.
Женщина на пороге всплеснула руками:
— Да что ты! Свой конец, верно, выкосили, а твоего не трогали, вот те крест.
Она крестится, будто бабушка может увидеть. Смотрит на меня.
— Это кто у тебя?
— Внучка. Александрова.
Женщина, как галка, прыгает с порога.
— Батюшки, похожа-то как! А мать где?
Она хочет ещё что-то спросить у меня, но бабушка хмурится, говорит нетерпеливо:
— Ну, начала, балаболка! Иди уж, коси. Только у меня там яблонь воткнута, не задень.
Бабушка опять протягивает ко мне руки. Подождав немного, спрашивает:
— Есть хочешь? Пойдём, я тебе яичко дам.
В маленькой комнатке у печи жужжат мухи. Чёрные шевелящиеся кучки над каждой крошкой.
— Ты подольше погости у меня. Я ведь умру скоро. Мать-то не вышла замуж? Ну да молодая, выйдет ещё.
Этот день был медленным. Бабушка спала на лавке, закрыв лицо красным фартуком. Я думала об отце, который вырос в этом доме. Я думаю о нём редко, потому что не знаю его.
Посреди улицы двое мальчишек нагружают пылью старый лапоть. Потом, видимо, поссорившись, долго и молчаливо бросают друг в друга пылью…
Мимо окон, хромая, прошёл кто-то. Опять заскрипели половицы в сенях. Бабушка подняла голову.
— Здорово живём!
Длиннорукий мужчина, пригнув голову, переступил через порог. Он глянул на меня хватко, словно запоминая. Сел на табуретку, далеко вытянув ногу в сером валенке.
— Как нога-то, Илья?
— Болит.
— А медичка новая что сказала?
— Мази дала в баночке. Да я этих баночек сколь уж вымазал!
И смотрит на меня. Смотрит и смотрит.
— Илья, — тревожно говорит бабушка. — Ты тут?
— Тут, — говорит Илья и смотрит на меня.
— Похожа на Саньку-то, — говорит он и вдруг бьёт себя кулаком по колену, а колено-то оказалось деревянное. — Чё делают, чё делают!..
— Иди, Илья, иди! — гонит его бабушка. — Не пугай ребенка…
Илья долго стучит в сенях своей деревяшкой.
Бабушка берёт меня за руку, водит по избе. Показывает, где стояла отцова кровать, сундук с книгами. Достаёт пачку фотографий, ощупывает края и углы. Долго водит пальцем по каждой. Она останавливает меня у стола, приподнимает истёршуюся клеёнку.
— Пятно видишь? Пузырёк с чернилами опрокинул Сашка-то и всё золой тёр, думал, что я не замечу.
Бабушка смеётся, потом плачет.
— Хоть и враг, а ласковый был.
Я отворачиваюсь к окну. Смотрю. Если впереди стада увижу чёрную корову, день завтра будет ненастным, а если красную — солнечным.
Вижу белую с чёрными пятнами вокруг глаз.
Бабушка встаёт с лавки. Зевает, крестит рот.
— Господи, прости меня грешную. Что Анютка не идёт? Она даве молоко сулила принести. А ты чего затосковала? В огородец бы сходила, горох сладкий, поспел поди...
Она кладёт мне руки на голову. Уже не ощупывает, а просто гладит. Говорит, словно упрекает в чём-то:
— Ласковый был.
МЫ С ШУРКОЙ
… По полю уже ходили люди. Бабушка заторопилась, повесила мне на шею котомку. Но с этого конца всё было выбрано, и не отвердевшая ещё земля затягивала чьи-то следы. Мы побежали по меже на другой конец поля. Потрескивала под ногами прошлогодняя трава.
Бабушка подняла первую картошку, надорвала тонкую сухую кожицу, понюхала.
Подошла Клавдя, наша соседка.
— Трахмал, чистый трахмал... Надо бы пораньше вам, я ведь говорила, что все кинутся.
Ещё вчера Клавдя сказала, что у Черемисской рощи с осени осталось поле не выкопанной картошки. Сейчас она вытаяла, подсохла на солнце, только собирай.
К нам подбежал Шурка, председателев сын
— Вы чего проспали? А мы с кузовом, как по грибы. Скоро полный!
Шурка давно уж бегает босиком. Ему хорошо, его отпускают.
— Бабушка, я разуюсь?
— Ты собирай, собирай.
— А Шурка босиком!
—Шурка и зимой босиком бегает. А тебе мать что наказывала?!
Шуркин отец до войны был председателем колхоза. Огромного роста, краснощёкий, он приходил к моему деду покурить. Дед сам выращивал махорку. Он подкидывал меня к потолку, прямо к матице.
— Ну как, городнушка, где лучше жить — в городе или в деревне?
— Конечно, в деревне.
Леонид гулко хохотал.
— За Шурку моего выйдешь, не раздумала?
— Не раздумала, - из-под потолка твердо обещала я.
Леонида взяли на фронт только на второй год войны. Военкомат в городе был рядом с нашей квартирой, и он зашёл проститься с мамой. Он опять подбрасывал меня к потолку.
— Не тужи, городнушка! Ворочусь, свадьбу сыграем.
Я отбивалась, упиралась руками в его грудь.
— Пусти!
Мама стояла у печки и всё зачем-то поправляла волосы.
— Что ж ты Раю на морозе оставил, Леонид?
— С лошадью она там. Дед рябины прислал вам, мороженой.
Он высыпал рябину в тарелку и опять все смотрел на маму. Чтобы похвалиться, я вынесла из –за печки букварь. Открыла нужную страницу и, показывая пальцем на Мавзолей, спросила громко и важно:
- -Мама, я все забываю, кто здесь похоронен – Ленин или Сталин?
- -Глупая!- испугалась мама, - Пойдем , Леонид, я провожу тебя… Что же ты Раю-то на морозе оставил?
Леонид вдруг рванулся и побежал к двери. Прогремели сапоги по лестнице.
-Хоть бы убили его на войне !- сказала я.
- Нельзя так, нельзя! - вдруг закричала мама и тоже бросилась к двери.
Я обрадовалась, что они ушли. Рябина таяла в толстой тарелке. Я накинулась на нее и быстро съела, хватая горстями и даже выпила желтоватую , талую, водичку.
В обед, когда мужиков проводили на войну, мама привела к нам тетку Раю.
Сама сняла с неё клетчатую шаль, поставила чай на плитку.
— Оставайся ночевать, завтра уедешь.
— Девчонки одни, а Шурка совсем хворый.
— Плохо там, Рая?
— Хлеба давно нет, да и картошка к концу.
— И здесь так же. Паёк весь маме отсылаю.
— А мать-то наказывала привезти Алю.
— Придётся отправить. Я всё по району мотаюсь, одна она.
Меня закутали в старое мамино пальто, тётка Рая тронула вожжи, а мама заплакала.
— Ты там не ешь снегу, прошу тебя.
Она махнула мне рукой и вытерла слёзы зелёной варежкой. Раньше у неё были кожаные рукавички, но шуркин кот изгрыз одну, а другая лежала бесполезная…
Тогда ещё, в самом начале зимы, мама приехала за мной в деревню. Дед был недоволен.:
— Здесь пусть живёт. У нас хоть дров хватает. Заморозишь девчонку в городе.
— Да не могу я без нее! Пусть хоть месяц со мной побудет.
Она осталась погостить на два дня. Радуясь отсрочке, я убежала к Шурке. У них было тепло, топился подтопок.
Вечером мама пришла за мной. Леонид был уже дома, подсчитывал что-то на счетах. Мама встала на пороге, строго глядя на меня. Шуркин отец уронил на пол счёты, и они покатились, как тележка. Мы с Шуркой стали ловить длинного худого кота, хотели покатать его на счетах. А мама ловила меня, чтобы натянуть пальто. Мы с Шуркой смеялись и убегали от неё. Три Шуркиных сестрёнки тоже смеялись, свесив с печи беленькие головы.
Тётка Рая выглянула из кухни и усмехалась, вытирая руки грязным, в саже от чугунов, фартуком.
Леонид пододвинул маме стул.
— Присядьте. Пусть поиграют.
Мама присела. Беспомощно глядя на меня, сказала:
— Совсем от меня отвыкла. Отбилась от рук. Некогда заняться ею.
Играть сразу расхотелось, я сама стащила с лавки своё пальто. Мама встала, отыскивая свои кожаные рукавички. Одна куда-то задевалась, и мы все долго искали её. Заглядывали под стол, под стулья, ползали по полу.
Только Леонид стоял и смотрел на маму, да тётка Рая громко гремела заслонкой.
— Ой, глядите, изгрыз! — весело закричал Шурка. — Кот изгрыз!
Мама огорчённо разглядывала рукавичку и говорила вежливо:
— Да, ничего, ничего, у меня ещё варежки есть, зелёные…
Лицо Леонида туго налилось кровью. Он встал на колени перед кроватью, заглянул под неё. Кот забился в угол. Леонид протиснул под кровать мощные плечи и, упираясь спиной в крашенные доски кровати, стал шарить руками среди разного подкроватного хлама. Блестели подковки на подошвах его сапог.
Мы с Шуркой переглядывались и смеялись, зажимая ладошками рты..
Леонид выпрямился, стаскивая с кровати кружевные подзоры, перехватил кота поудобнее и понёс его к порогу. Он приоткрыл дверь, сунул кота головой в щель и дёрнул на себя железную скобку… Кот захрипел горловым влажным хрипом, что-то хрустнуло…
…Медленно шла лошадь. Солнце падало на лес, прямо на чёрные острые зубцы его. Алым отливала дорога.
И как только остались позади последние дома города, тётка Рая завыла. Она выла низко и однотонно, без плача, без всхлипов и только прерывала вой, когда на раскатах сани начинали заваливаться на бок.
Быстро темнело, сливались в одно темно-серое пятно клетки на её шали.
Последний раз жёлто блеснула дорога, закатилось солнце, мы въехали в лес. Сугробы поднимались выше саней, кусты — выше сугробов, а совсем высоко были вершины елей и звёзды.
У меня замёрзли ноги, но я боялась пошевелиться и только смотрела, как мерно раскачивается передо мной тёмная спина.
Тётка Рая замолчала внезапно, когда кончился лес, и блеснули впереди скудные огоньки нашей деревни. Как будто кончилось время, отведенное ей для выражения горя. Она подползла ко мне, шурша морозным сеном.
— Что молчишь? Замёрзла?
А я уж говорить не могла от холода.
Она сдёрнула с меня валенки, начала мять ноги, потом, расстегнув полушубок, сунула их себе под мышки…
От резкого движения я упала на спину. Но всё равно молчала и смотрела на звёзды…
…За день мы обошли всё поле. Моя котомка полна, да и у бабушки в фартуке ещё много. Потом, всю весну, мы будем есть тяжёлые, как из сырой глины, лепёшки, и запах гнили станет привычным и вкусным.
Тётка Рая с огромным грибным кузовом идёт впереди нас. Шурка всё время оглядывается на меня.
— Бабушка, я разуюсь?
Бабушка устала, волосы выбились из-под платка. У неё даже летом зябнет голова, и под платком она носит пуховую шапочку.
— Разуюсь?
— Ну, разуйся, разуйся, Бог с тобой.
Я сажусь на обочину дороги, стаскиваю резиновые ботики.
— А тётка Рая вон сколь нагребла! Целый кузов! Бабушка, а Леонида, правда, убили?..
Мы с Шуркой, оба босые, бежим по дороге, и, чуть повизгивая от счастья и воли, загребаем ногами первую, уже тёплую пыль…
СВЕТЛО И ЖАРКО
…Надюшка вцепилась в деревянные ручки, поволокла самовар за ворота. Дотащила до дороги, остановилась отдохнуть. Самовар тяжёлый, двухвёдерный, вмятина на боку. Дед разбушевался как-то, запустил в Славку поленом, да попал в самовар.
Конюх Андрей шёл на конюшню.
— Давай пособлю, надорвёшься ещё.
Взялись с двух сторон. Самовар косо поплыл над дорогой.
— Говорят, Славка в гости едет?
— Сулился в письме.
— Дед-то как, не против?
— Водки купил.
— Много?
— Четыре бутылки.
Спустились в низину к речке.
— Водку хорошую привезли, что слеза. Мать пироги печёт?
— Опару поставила.
— Я пироги с мясом люблю.
Конюх Андрей пошёл дальше. Прогнулась доска, перекинутая через речку, задела серёдкой воду. Он перескочил на берег, выругался от боли в ноге. Ветеринар говорит, не мочи, а на конюшне сырость по колено.
Была у него сухая работа. Лет шесть тому назад Михаил Петрович, Надюшкин дед, отдал колхозу свою пасеку. Четырнадцать семей, ульи один к одному. Первый год сам хозяйничал. На второй не назначили, что-то не сошлось у него в бумагах.
Поставили к пчёлам Андрея. А он чуть что — к Михаилу Петровичу.
На пасеке было хорошо. В амбаре чисто, сухо. Сетки висят, дымари. Ребятишки прибегут, хлеб за спиной держат.
— Ну что, опята, намазать?
Протягивают ломти. Намажет мёдом, едят.
А зимой заморозил пчёл. В мае вытащил ульи, в пчёлы высохли все.
С тех пор у Михаила Петровича с конюхом Андреем вражда. Увидит Андрея, голову воротит, а то и плюнет себе под ноги.
Конюх Андрей по старой дружбе тоскует. По деревне идёт, на Михайловы окошки глянет вкось, а прямо боязно….
Самовар стоял на песке, зеленел боками.
Надюшка сняла конфорку, отвинтила кран. Песком не вычистишь, только исцарапаешь весь.
У бани она нашла кирпич и ещё один — маленький и плоский. Выпячивая животик, унесла на берег. Стала тереть кирпич о кирпич. Посыпалась на песок красная пыль.
Самовар не чистили года два. Мухи засидели. Надюшка макала тряпку в керосин, потом в кирпичную пыль. Ползала по песку на коленях.
В темном нутре самовара белела накипь. Из трубы пахло берёзовым дымом.
В крутом самоварном боку засияло жёлтое пятно. Надюшка стала смотреться в него, как в зеркало.
Вот найдёт она на лугах цвет — девичья красота — густо-розовый, в белых жилках, умоется им и станет красавицей. Будут у неё самородные кудри, как у школьной библиотекарши. Спросит она Олега: «Ты чего это всё дома? Вон Петька с Васюткой взяли намёт да раков пошли ловить». А он ответит: «Ну и пусть, мне и здесь хорошо».
А то нападёт в лесу на грибное место. Сплошь белые. Позовёт Олега, скажет: «Собирай, я не жадная».
Сидит Надюшка на песке, а Петька с Васюткой с горки спускаются. Подошли, постояли.
— Говорят, Олег приезжает?
— А вам-то что?
— У нас свои дела.
— Он наш гость, а не ваш.
Конюх Андрей вёл по берегу лошадь — подковывать.
Петька с Васюткой засмеялись и пошли дальше, к кузнице.
Они ждали всю зиму, всю весну. Надо бы сегодня поймать ведьму. Ну, не поймать, а хоть поглядеть. Олег просил, чтобы без него не ловили. А сейчас рожь поспевает, самое время. Говорят, уж видели Христину в поле ночью. Делает во ржи тропки крест-накрест, а сама ножницами колосья режет.
Конюху Андрею все советуют: «Сходи к Христине, вылечит». А тот отвечает: «Лучше обезножею, а к ведьме не пойду».
Может, она ещё и не ведьма. Осенью у них корова околела. Даже прирезать не успели. Христина три дня ревела. Пастух сказал, корова была стельная, сам видел, как с быком гуляла.
Медленно разрасталось сияние, вырывалось из-под тряпки, ложилось на волосы.
Круглыми радугами плыли по реке керосиновые пятна.
Она легла животом на доску. Маленькие волны затеребили подол.
Снова прошли Петька с Васюткой, ничего не сказали.
Прошлым летом, уж в августе, привезли с поля воз соломы, вывалили на дворе. Олег залез на крышу сарая, постоял немного, глядя вниз, и прыгнул. Скатился с соломенной кучи, как с горы, сказал, отряхиваясь: «А ты не посмеешь».
Надюшка залезла на крышу и тоже прыгнула.
Потом они рыли нору. В норе было темно и жарко. Пахло сухарями. Видна в нору крыша сарая и два воробья.
Они сидели рядом, не зная, что делать, боясь, что придут и застанут их здесь.
Олег нашёл соломинку. Она была сиреневой.
— Хочешь, сделаю кольцо?
— Хочу.
— Дай примерю.
Она протянула палец.
— Надька, дед пришёл, неси огурцов, — позвала мать.
Надька не могла вылезти. Высоко виднелась крыша и два воробья.
— Давай подсажу.
— Я сама.
— Чего боишься?
Олег подставил спину. Она встала ему на плечи, чувствуя, какая горячая кожа.
— Я думал, ты лёгкая, а ты тяжёлая…
От запаха керосина у Надюшки закружилась голова. Опять прошли мимо Петька с Васюткой, вымыли ноги.
Она поставила самовар посреди речки, стала плескать на него воду.
Речка мелкая, самовару по ручки, а Надюшке и до колен не доходит.
И когда она вытащила самовар на берег, и, дав ему немного обсохнуть, крепко вытерла суконкой, он засиял среди травы, ловя и отражая солнце.
Шёл с конюшни конюх Андрей.
— Меня что ли ждёшь?
— А здесь никто больше не ходит.
— Теперь зови чай пить.
— Приходи, жалко, что ли.
— Дед, наверное, мёду припас?
— Прошлогоднего полно.
— Хороший мёд, сладкий?
— Конечно, сладкий, горький мёд не бывает.
— Славка, поди, гостинцы привезёт?
— В тот раз шляпу привёз деду.
— Что-то я не видел на нём.
— В сундук спрятали.
— Хорошая шляпа?
— Подкладка шёлковая, а сама с лентой.
— Рыбы не привозил копчёной?
— Не привозил. А ты подковал Листочка?
— Хворый он, копыта крошатся, что уголь.
— Может, от старости.
— А может, от сырости.
У своих ворот Надюшка увидела грузовик. Шофер сидел на ступеньках крыльца, отдыхал. Он поднял голову, зажмурился, потом снова открыл глаза.
Перечёркнутый солнечной гранью, на него рывками двигался начищенный самовар, а над круглым его телом, над большими и малыми окружностями, в красноватом сиянии меди вскинулось широкоротое лицо с калёным румянцем, и глаза глядели поверх его головы, прямо в раскрытые окна...
Фильм «Соло» режиссёра Константина Лопушанского был отмечен многочисленными международными премиями. Фильм «Год собаки» (режиссёр Семен Аранович) получил «Серебряного медведя» на Международном кинофестивале в Берлине в 1994 году.
Кинокартины «Колесо любви» (1994) (режиссёр Эрнест Ясан), «Месяц август» (1971), «Пока стоят горы» (1976), «Таёжная повесть» (1979), «Мера пресечения» (1983) до сих пор любят зрители.
В последние годы Шульгина работала над сценариями для телесериалов («Бандитский Петербург» (1 и 2 части) и «Чёрный ворон»).
По либретто Шульгиной поставлены спектакли в театрах Петербурга, Москвы, Красноярска, Мурманска, Абакана. На её стихи писали музыку композиторы Валерий Гаврилин, Андрей Петров, Виктор Плешак, Евгений Крылатов, Александр Журбин.
Шульгина выпустила также два поэтических сборника — "Стихи на «чёрный день» и «Стихи. Песни. Театр».
Как вспоминает Виктор Плешак: «Однако несмотря на свою популярность она была далека от суетности жизни… не ходила на премьеры, старалась быть дальше от светской жизни. Альбина всегда могла найти нужные и важные поэтические строки, которые дойдут до каждого». Последняя их совместная работа — песня-гимн, которую они написали к предстоящему 300-летию Царского Села.
ПЕЛ СОЛОВЕЙ
У тына, под черемухой, сидел слепой инвалид Илья.
На одном глазу - черный кожаный кружок, а другой - совсем зарос, только серый шовчик остался.
Вместо руки круглая нашлепка, похожая на черный мячик для лапты.
Ноги закрыты серой мешковиной. Не шевелятся.
Анютка хотела проскользнуть бесшумно, да Илья услышал.
- Эй! Кто идет ?
- Ну, я…Анютка..
- Анютка… Я думал - мышь…
- Какая я тебе мышь!…
- Сядь... Поговори со мной.
- Некогда мне! Я за котенком иду!
- Стой!.. Поговори!.. Чего там народ шумит? Слышу, а разобрать не могу.
- Да Москва это… В сельсовете радиво выставили на окошко.
- Чего Москва-то говорит?
- Чё, чё !.. Война кончилась!.. Пойду я, дядь Илья?.. Мне за котенком! Мама разрешила!
- Кончилась!… Война!…Стой! Сталин выступает?…
- Не, другой какой-то начальник…
- Не уходи!… Не уходи, Анютка!…Чего он говорил-то?
- Что мы победили.
- Победили! Мы!
- Конечно, мы!… Немец что ли! А кто же?
- Саньку нашего не видела? Санька! Вот гад! Вынесет на улицу, как мешок!.. На целый день! Санька! Тащи меня к людям!
- Да он там, ваш Санька. Радиво слушает.
- Иди, позови его! Брат, мол, зовет!
- Некогда мне!.. Не пойдет он… Там вся деревня собралась!
- Милая! Доченька! Иди, послушай, что Москва говорит! После мне перескажешь! Только точно все запомни! До словечка!…
- Мне за котенком надо!
- Никуда твой котенок не денется. Будет у тебя котенок!…
- Рыжий!
- Рыжий! Все у тебя будет!… Победа!… Наверно, сейчас товарищ Сталин будет выступать!… Иди, послушай!…
Она ушла неохотно. Скользнуло вдоль частого тына сиреневое, оборчатое, платье. Да он, слепой, этого не видел. Ловил звуки сивыми, мшистыми, ушами.
Народ толпился под окнами сельского совета, слушал радио. Бабы да девчонки, да подростки.
Мужиков всего человек пять, все увечные по - разному. Сидели на почетном месте, на крыльце сельсовета, под голубенькой вывеской.
Радио, то неясно, сквозь треск и шуршание, говорило что-то мужским, широким голосом, то взрывалось громкой музыкой.
Напряжение от желания расслышать то, что говорит радио, делало лица неподвижными и каменными, и только музыка на минуту освобождала застывшие черты, позволяла общаться, а не только внимать.
- Кто выступал-то?
- Че сказал?
- Сталин?
- Не!.. Не его голос…
- Тише! Опять говорит кто-то!
Анютка постояла среди народа, вытянув шею, слушала, как и все, пока не надоело. На нее никто не обращал внимания, даже мать.
Издали видела Анютка среди бабьих платков ее коротко стриженную, в пепельных завитушках, голову.
Что-то повлекло ее обратно, к тыну. Она еще не знала, что это чувство долга.
Побежала короткой дорогой, мимо пруда.
На берегу пруда стоял паренек Колька, двенадцати лет, смотрел не отрываясь на самодельный, из гусиного пера, поплавок.
Поодаль, на высоком бережку, сидели две девчонки, шести и восьми лет, терпеливые и смирные.
Анютка немного посмотрела на поплавок, потом заговорила взрослым, бабьим, голосом.
- Ты чего, ирод, радиво-то не слушаешь?… Все слушают, а он рыбу ловит!
- Дак ведь карась пошел!…Мне девок чем-то кормить надо…Мать с утра ревет…Картошка кончилась, только семенная в погребе… Я семенную на еду не отдам!…Мне картошку сажать надо!
Колька тоже говорил взрослым, мужичьим, голосом. Озабоченный, желтоволосый добытчик еды. Уставился на поплавок. Замер.
- А мне мама котенка разрешила взять!
- Мне бы твои заботы…Во!…Здоровый карась!.. Это тебе, Динка!…
- А Катьке?… И Катьке поймай!… И мамке!…И бабе Нюре!..
Анютка побежала по селу, к крайнему дому.
Вернулась. Прошуршала.
- Ну, чего говорят?… Кто выступает?… Сталин?
- Нет, другой мужик.
- Чего говорит?
- Настал этот день, который мы так долго ждали…
- Настал… Настал день!.. В окопах, в землю вдавливаясь, думали – какой он будет? Анютка!
- Ну, чё?
- Погляди на небо!
- Зачем?
- Ну, погляди!
- Гляжу.
- Скажи, небо сегодня какое?
- Обыкновенное. Синее.
- А на небе что?
- Да ничего там нету… Оболочко белое.
- Все правильно. Мы так и думали тогда! Будет в этот день синее небо и белое облачко! Анютка!
- Ну, чё тебе?… Некогда мне!
- На поле погляди!…Глядишь?
- Ну!
- На поле что?
- Трава.
- Слышь, Анютка! Принеси мне травы!
- Травы?
Она так и зашлась от жестокого детского смеха.
Перебежала наискосок влажную, лужистую, дорогу.
Двумя руками рвала коротенькую майскую травку. Дернула молодую, сизую, крапивку, прибавила к охапке.
На подсохшем пригорке цвела мать-мачеха. И уже начинали сиять одуванчики.
Вернулась к Илье. Он все так же сидел на солнышке, неподвижный и страшный.
А черемуха уж начинала цвести, зеленовато пока, нероскошно, но выпускала цвет.
- Сидишь? Я думала, тебя Санька унес куда-нибудь… Мне за котенком надо. Пока мама не раздумала. Она все не разрешала, а сегодня, когда радиво услышала, говорит – да можно, можно, все можно, а сама плачет… И платье надела новое, крепдешиновое… Зачем тебе трава-то? Вот возьми!
Она резко, небережно, сунула Илье траву, в земле, с корнями. Весело смотрела своими голубыми, нежалостными еще, глазами. Интересно было, что станет делать инвалид.
Илья обхватил траву нецелой своей рукой, с черной нашлепкой вместо кисти, и другой, целой, но неживой, в рубцах от ожогов, прижал к лицу, нюхал.
- Есть что ли будешь? Как кролик!…Говорят, тебя Санька не кормит … Говорят, ждет, не дождется, когда помрешь… Жениться хочет…Я завтра тебе карасей наловлю. Хочешь?
- Карась пошел?
- Колька ловит. Сама видела.
- Я ведь что думал… Думал, в первый мирный день лягу на землю, в траву, буду глядеть на небо, радоваться, что живой…Потом пойду карасей ловить на пруд!
Анютке вдруг стало совсем его жалко.
- Я тебе крапиву подсунула, нарочно…
- Дура!… Какая хоть ты сейчас?.. Красивая?
- Красивая!
- Все равно такой баской, как мать, не будешь! Мать у тебя красивая…Я ведь что думал… Я думал, вернусь с победой, посватаюсь к Наталье. Буду Анютке отцом… Не все ей дочерью врага народа считаться. Будет моей дочерью. Я ведь тебя только совсем маленькой видел, подподольницей…Уж отец любил тебя! Вот уж любил!..
- Мама не пойдет за тебя. Директор школы сватался, все равно не пошла. Я говорила – иди! Ведь директор школы! Мне еще пять лет учиться! Он только на деревяшке, а так целый… У меня ни одной двойки не будет! Не пошла. Дурочка, говорит, сама учись… И за тебя не пойдет.
- Знамо дело, не пойдет. Какой я сейчас жених!…Ты отца своего помнишь, Анютка?
- Конечно, помню! На карточке!…
- Это где мы втроем, да? Твой отец, Наталья и я… А на стенке знамя, да?… Это мы в райкоме комсомола. Он первый секретарь, я второй… А Наталья – активистка, лучшая учительница…Сашу вскорости арестовали, а меня не тронули почему-то… Наоборот, сделали первым…
- Я пойду, дядь Илья?…Знаешь. как я назову котенка? Рыжик!
- Никуда твой котенок не денется… Сбегай к сельсовету еще раз! Погляди, что народ делает…
- Ладно, последний раз…
Он опять остался один под набрякшей цветом черемухой. Слушал. Из-под серого шовчика, что был вместо глаза , выбилась тусклая капелька…
Птичка копошилась в кустах.
- Ты еще здесь?… Чего-то соловей сегодня рано запел Он обычно к ночи заходится…У вас, вроде, еще день… У меня-то все равно ночь…Анютка!… Ушла.
Он долго сидел один.
Вернулась Анютка, прошуршала.
- Ну, что Москва говорит?
- Ничего не говорит. Музыка играет.
- А народ что делает?
- Да ничего не делает! Бабы плачут. Ведро с брагой вынесли. Баба Зоя четверть самогонки из погреба вытащила. Говорит, специально для Победы гнала. Говорит, все равно знала, что победим. Хранила…
- Ну, Санька, гад!…Вытащит, как мешок с картошкой на целый день!…Мне к народу охота!…
- Васька Митрофанов на крышу залез, флаг повесил. Штаны порвал!
Она опять засмеялась детским своим, щербатым, смехом.
- Флаг? Какой флаг?
- Красный! Какой еще! Других не бывает…
- Бывает, я видел... Я много других флагов видел… А Москва? Чего говорит?
- Ну… как ее… безоговорочная…капут… капутуляция…А Гитлер этот то ли задавился, то ли отравился…
- Во!…В начале еще войны, в апреле или мае, как река Ловать пошла, к нам из-под города Холма трупы плыли. Немцы их сбрасывали… Чтобы нас запугать. Одни к берегу прибивались. Этих мы вытаскивали и хоронили, если можно было. Если немец не стрелял. А другие мимо проплывали… Плывет какая-то черная груда. Всмотришься – человек, мертвый… Свой, чужой. Не разберешь… Просто человек… Бывший… А те, кого прибивало к берегу, на волне колышутся, поплескивают… У нас солдат был, пожилой уже, кержак… Вот он и сказал – не надо мне ни Героя, ни полной Славы, дайте мне только после нашей Победы ту веревку намылить, на которой человечество будет Гитлера вешать!… Убили его, кержака-то, в том же бою, где меня ранило…Анютка! Ты здесь?
- Ну!
- Сбегай к сельсовету!…Принеси браги!…Нет, лучше самогонки!
- Маленьким не дают!
- Скажи – дядя Илья просит! Саньке скажи, пусть он принесет!
- А ваш Санька с Галинкой Фетисовой в бане заперлись!… Ладно, схожу. Вот только венок доплету...А то бегаю, бегаю!… Все празднуют, а я бегаю… Совсем загонял!
Она надела на голову венок из первых одуванчиков, опять пошла к сельсовету.
Особенной, неторопливой походкой, сияя одуванчиками над неровно стриженной, в коростах от золотухи , головой, прошлась она по бережку. Кольки уж не было.
Она побежала на звуки гармошки.
Площадь плясала и пела. Вернее, плясали и пели одни бабы. Калечные мужики по –прежнему сидели на крыльце, веселые. Четвертная бутыль серого стекла то и дело наклонялась над стаканами и чашками.
Колька играл на гармошке. И тут у него была особая, мужичья, повадка, как у взрослого гармониста. Играл без веселья,- мол, кто вам сыграет, кроме меня, ладно, пляшите. Играл деревенскую, а сам присматривал за матерью, Прасковьей.
Прасковья кружилась малым кругом на влажной земле, дробила разношенными сапогами, пела- кричала.
Ох, летела утушка,
Уронила перышко.
Перышко зеленое,
Я с милым разлученная.
Мне не жалко перышка,
А мне жалко милого.
Милого убитого,
В чужой земле зарытого.
А чужая-то земля
На грудь милому легла.
Позасыпало песочком
Его серые глаза.
О-ох, тяжело!
Прасковья упала на руки к бабам, завыла грубым, хриплым воем. Бабы стали ее уговаривать, как положено.
- Ну, будет, будет!… Не тебе одной тяжело… Не ты одна вдова…Об детях подумай…
Колька сдвинул меха гармошки, поставил инструмент на ступеньку крыльца, пошел к матери.
- Всё, напраздновалась… Пошли домой… Я карасей нажарил…Пошли! Кому сказал!… Сопли- то подбери!…Девки, домой!
И они послушно пошли за мужиком , мать и две сестренки. Гулянье сбилось немного, кто-то пытался играть на гармошке, мужики закурили по новой.
Анютка изловчилась, присмотрела отставленную кем-то эмалированную зеленую кружку с самогонкой, подобралась к ней, цопнула, побежала.
Понюхала на ходу то, что было в кружке, задохнулась, даже глаза закрыла.
Упала.
Отлетела в сторону зеленая кружка.
Она повисла на колодезном журавле, пытаясь вытащить из колодца бадью с водой. Веса ее тела явно не хватало, она подпрыгивала, болтала ногами. Вытащила , наконец ,бадью.
Зачерпнула кружкой воды, побежала дальше.
Илья принял из ее рук кружку.
- Ну, с днем Победы тебя, Анютка, доченька!
- И тебя, дядь Илья!
Без страха, с любопытством, смотрела, как он пьет.
Илья выпил не отрываясь
- Ух!… Холодненькая!…Хороша!…Вот и у нас с тобой праздник!…Ну, иди, иди за своим котенком… Я посижу, послушаю, как соловей поет…
Сидел, слушал.
Уж как тихо подошла Наталья, все равно узнал по шагам.
- Ты?
- С днем Победы тебя, Илюша.
Села рядом.
- Я говорю, соловей-то сегодня как рано начал петь… Ведь у вас еще день, Наталья?
- Так теперь до полночи все день…Хорошо поет.
- Я ведь что думаю… Ладно, что я перед войной не женился… Конечно, все надеялся, вдруг ты согласишься…Но не в этом дело… Хорошо, что не женился…Чего бы она сейчас со мной делала… с таким…Ты здесь?
- Здесь, Илюша, здесь…
- Гуляет народ-то?
- Гуляет.
- Поют?
- Плачут…
- Я ведь что думаю… Я думаю, что Сашка твой… он бы добровольцем на войну ушел… Он Родину любил!…
- Любил.
- Эй, ты не плачь!… Ты не плачь, Наталья… Был бы я целый!… Господи!… Ты бы никогда больше… ни слезинки!…
Какая-то песня приближалась к ним. Сначала неясная, потом стали понятны слова.
Подхвативши друг друга под руки длинной, как волна, шеренгой шли по улице бабы.
Мужики вдали, на крыльце, дымили цигарками.
Бабы пели.
- Как у нас под окном
- Расцветала сирень.
- Расцветали душистые розы.
- В моем сердце больном
- Пробудилась любовь,
- Пробудились счастливые грозы…
Они так и пели – грозы. Вместо « грезы».
Следом солидно, изображая взрослых парней, шли подростки, хихикали девки, бежали по обочинам дороги дети. Ничего, жизнь продолжалась.
- Ты здесь, Наталья?
- Здесь, здесь… Слушаю…
- Как было-то…Взяли мы с напарником, с кержаком, немца в плен… А было очень холодно… Ведем мы пленного, а он смерть как не хочет к нам идти! Упирается… Я пистолетом трясу, а он упирается…Ну, мы с кержаком его в воронку заволокли… А у него фляжка с вином на поясе… Взяли мы у него фляжку… Сами немного выпили, чтобы согреться, и ему оставили…Он когда выпил, так развеселился, обнял нас с кержаком и пошел … Идет, а сам песни поет И мы с кержаком поем, свое…»Вы не разрезайте грудь мою больную, вы не узнавайте, кого я люблю!»… Так и дошли…Убило потом кержака-то… Ну еще раз, с днем Победы тебя, Наталья!
- И тебя с днем Победы!
Пел соловей.
ТЁМНАЯ БАБУШКА
…Кто-то широкий в красном спрашивает:
— Анютка, ты?
— Это я, Аля.
— Какая Аля?
— Внучка.
Широкий в красном поворачивает ко мне белое лицо и встаёт с лавки. Я догадываюсь, что это бабушка, а красное на ней - фартук. Бабушка протягивает к дверям руки.
— Сашина?
Я знаю, что нужно подойти, но боюсь. Мне говорили, что бабушка тёмная, и я всю дорогу думала о том, как она будет меня ощупывать. Я прячусь и с тоской вспоминаю свою другую бабку, маленькую и голубоглазую. А тёмная бабушка уже ищет меня руками и всё бормочет:
- А я слышу, кто-то взошёл на крыльцо. Думала, Анютка. Она мне молока сулила. Ты проходи, чего у порога-то стоять…
Она шарит в воздухе руками, и её красный фартук надвигается на меня. Я вижу угластую заплату на головном платке тёмной бабушки и сама иду под её руки.
Она ощупывает меня.
— Лобастая ты, в Александра. Ишь, щёки горят… А платье-то шёлковое, что ли? Худая ты, избегалась, поди… Я тебя маленькую видела. Полная была, что ягодка. Годовалую привозил отец. Волосы чего, как у парнишки? Ты косы расти. Али заплетать неохота?
Подбородком, шеей чувствую, как тверды её пальцы на самых кончиках у ногтей.
В сенях скрипят половицы, и мы отходим друг от друга.
— Ну, как, соседка, сделаемся? Насчёт межи-то? Дашь косить? А то трава перестоялась.
Бабушка тяжело поворачивается навстречу голосу, тонкому, как свист.
— Чего спрашиваешь? Вы, говорят, уж начали.
Женщина на пороге всплеснула руками:
— Да что ты! Свой конец, верно, выкосили, а твоего не трогали, вот те крест.
Она крестится, будто бабушка может увидеть. Смотрит на меня.
— Это кто у тебя?
— Внучка. Александрова.
Женщина, как галка, прыгает с порога.
— Батюшки, похожа-то как! А мать где?
Она хочет ещё что-то спросить у меня, но бабушка хмурится, говорит нетерпеливо:
— Ну, начала, балаболка! Иди уж, коси. Только у меня там яблонь воткнута, не задень.
Бабушка опять протягивает ко мне руки. Подождав немного, спрашивает:
— Есть хочешь? Пойдём, я тебе яичко дам.
В маленькой комнатке у печи жужжат мухи. Чёрные шевелящиеся кучки над каждой крошкой.
— Ты подольше погости у меня. Я ведь умру скоро. Мать-то не вышла замуж? Ну да молодая, выйдет ещё.
Этот день был медленным. Бабушка спала на лавке, закрыв лицо красным фартуком. Я думала об отце, который вырос в этом доме. Я думаю о нём редко, потому что не знаю его.
Посреди улицы двое мальчишек нагружают пылью старый лапоть. Потом, видимо, поссорившись, долго и молчаливо бросают друг в друга пылью…
Мимо окон, хромая, прошёл кто-то. Опять заскрипели половицы в сенях. Бабушка подняла голову.
— Здорово живём!
Длиннорукий мужчина, пригнув голову, переступил через порог. Он глянул на меня хватко, словно запоминая. Сел на табуретку, далеко вытянув ногу в сером валенке.
— Как нога-то, Илья?
— Болит.
— А медичка новая что сказала?
— Мази дала в баночке. Да я этих баночек сколь уж вымазал!
И смотрит на меня. Смотрит и смотрит.
— Илья, — тревожно говорит бабушка. — Ты тут?
— Тут, — говорит Илья и смотрит на меня.
— Похожа на Саньку-то, — говорит он и вдруг бьёт себя кулаком по колену, а колено-то оказалось деревянное. — Чё делают, чё делают!..
— Иди, Илья, иди! — гонит его бабушка. — Не пугай ребенка…
Илья долго стучит в сенях своей деревяшкой.
Бабушка берёт меня за руку, водит по избе. Показывает, где стояла отцова кровать, сундук с книгами. Достаёт пачку фотографий, ощупывает края и углы. Долго водит пальцем по каждой. Она останавливает меня у стола, приподнимает истёршуюся клеёнку.
— Пятно видишь? Пузырёк с чернилами опрокинул Сашка-то и всё золой тёр, думал, что я не замечу.
Бабушка смеётся, потом плачет.
— Хоть и враг, а ласковый был.
Я отворачиваюсь к окну. Смотрю. Если впереди стада увижу чёрную корову, день завтра будет ненастным, а если красную — солнечным.
Вижу белую с чёрными пятнами вокруг глаз.
Бабушка встаёт с лавки. Зевает, крестит рот.
— Господи, прости меня грешную. Что Анютка не идёт? Она даве молоко сулила принести. А ты чего затосковала? В огородец бы сходила, горох сладкий, поспел поди...
Она кладёт мне руки на голову. Уже не ощупывает, а просто гладит. Говорит, словно упрекает в чём-то:
— Ласковый был.
МЫ С ШУРКОЙ
… По полю уже ходили люди. Бабушка заторопилась, повесила мне на шею котомку. Но с этого конца всё было выбрано, и не отвердевшая ещё земля затягивала чьи-то следы. Мы побежали по меже на другой конец поля. Потрескивала под ногами прошлогодняя трава.
Бабушка подняла первую картошку, надорвала тонкую сухую кожицу, понюхала.
Подошла Клавдя, наша соседка.
— Трахмал, чистый трахмал... Надо бы пораньше вам, я ведь говорила, что все кинутся.
Ещё вчера Клавдя сказала, что у Черемисской рощи с осени осталось поле не выкопанной картошки. Сейчас она вытаяла, подсохла на солнце, только собирай.
К нам подбежал Шурка, председателев сын
— Вы чего проспали? А мы с кузовом, как по грибы. Скоро полный!
Шурка давно уж бегает босиком. Ему хорошо, его отпускают.
— Бабушка, я разуюсь?
— Ты собирай, собирай.
— А Шурка босиком!
—Шурка и зимой босиком бегает. А тебе мать что наказывала?!
Шуркин отец до войны был председателем колхоза. Огромного роста, краснощёкий, он приходил к моему деду покурить. Дед сам выращивал махорку. Он подкидывал меня к потолку, прямо к матице.
— Ну как, городнушка, где лучше жить — в городе или в деревне?
— Конечно, в деревне.
Леонид гулко хохотал.
— За Шурку моего выйдешь, не раздумала?
— Не раздумала, - из-под потолка твердо обещала я.
Леонида взяли на фронт только на второй год войны. Военкомат в городе был рядом с нашей квартирой, и он зашёл проститься с мамой. Он опять подбрасывал меня к потолку.
— Не тужи, городнушка! Ворочусь, свадьбу сыграем.
Я отбивалась, упиралась руками в его грудь.
— Пусти!
Мама стояла у печки и всё зачем-то поправляла волосы.
— Что ж ты Раю на морозе оставил, Леонид?
— С лошадью она там. Дед рябины прислал вам, мороженой.
Он высыпал рябину в тарелку и опять все смотрел на маму. Чтобы похвалиться, я вынесла из –за печки букварь. Открыла нужную страницу и, показывая пальцем на Мавзолей, спросила громко и важно:
- -Мама, я все забываю, кто здесь похоронен – Ленин или Сталин?
- -Глупая!- испугалась мама, - Пойдем , Леонид, я провожу тебя… Что же ты Раю-то на морозе оставил?
Леонид вдруг рванулся и побежал к двери. Прогремели сапоги по лестнице.
-Хоть бы убили его на войне !- сказала я.
- Нельзя так, нельзя! - вдруг закричала мама и тоже бросилась к двери.
Я обрадовалась, что они ушли. Рябина таяла в толстой тарелке. Я накинулась на нее и быстро съела, хватая горстями и даже выпила желтоватую , талую, водичку.
В обед, когда мужиков проводили на войну, мама привела к нам тетку Раю.
Сама сняла с неё клетчатую шаль, поставила чай на плитку.
— Оставайся ночевать, завтра уедешь.
— Девчонки одни, а Шурка совсем хворый.
— Плохо там, Рая?
— Хлеба давно нет, да и картошка к концу.
— И здесь так же. Паёк весь маме отсылаю.
— А мать-то наказывала привезти Алю.
— Придётся отправить. Я всё по району мотаюсь, одна она.
Меня закутали в старое мамино пальто, тётка Рая тронула вожжи, а мама заплакала.
— Ты там не ешь снегу, прошу тебя.
Она махнула мне рукой и вытерла слёзы зелёной варежкой. Раньше у неё были кожаные рукавички, но шуркин кот изгрыз одну, а другая лежала бесполезная…
Тогда ещё, в самом начале зимы, мама приехала за мной в деревню. Дед был недоволен.:
— Здесь пусть живёт. У нас хоть дров хватает. Заморозишь девчонку в городе.
— Да не могу я без нее! Пусть хоть месяц со мной побудет.
Она осталась погостить на два дня. Радуясь отсрочке, я убежала к Шурке. У них было тепло, топился подтопок.
Вечером мама пришла за мной. Леонид был уже дома, подсчитывал что-то на счетах. Мама встала на пороге, строго глядя на меня. Шуркин отец уронил на пол счёты, и они покатились, как тележка. Мы с Шуркой стали ловить длинного худого кота, хотели покатать его на счетах. А мама ловила меня, чтобы натянуть пальто. Мы с Шуркой смеялись и убегали от неё. Три Шуркиных сестрёнки тоже смеялись, свесив с печи беленькие головы.
Тётка Рая выглянула из кухни и усмехалась, вытирая руки грязным, в саже от чугунов, фартуком.
Леонид пододвинул маме стул.
— Присядьте. Пусть поиграют.
Мама присела. Беспомощно глядя на меня, сказала:
— Совсем от меня отвыкла. Отбилась от рук. Некогда заняться ею.
Играть сразу расхотелось, я сама стащила с лавки своё пальто. Мама встала, отыскивая свои кожаные рукавички. Одна куда-то задевалась, и мы все долго искали её. Заглядывали под стол, под стулья, ползали по полу.
Только Леонид стоял и смотрел на маму, да тётка Рая громко гремела заслонкой.
— Ой, глядите, изгрыз! — весело закричал Шурка. — Кот изгрыз!
Мама огорчённо разглядывала рукавичку и говорила вежливо:
— Да, ничего, ничего, у меня ещё варежки есть, зелёные…
Лицо Леонида туго налилось кровью. Он встал на колени перед кроватью, заглянул под неё. Кот забился в угол. Леонид протиснул под кровать мощные плечи и, упираясь спиной в крашенные доски кровати, стал шарить руками среди разного подкроватного хлама. Блестели подковки на подошвах его сапог.
Мы с Шуркой переглядывались и смеялись, зажимая ладошками рты..
Леонид выпрямился, стаскивая с кровати кружевные подзоры, перехватил кота поудобнее и понёс его к порогу. Он приоткрыл дверь, сунул кота головой в щель и дёрнул на себя железную скобку… Кот захрипел горловым влажным хрипом, что-то хрустнуло…
…Медленно шла лошадь. Солнце падало на лес, прямо на чёрные острые зубцы его. Алым отливала дорога.
И как только остались позади последние дома города, тётка Рая завыла. Она выла низко и однотонно, без плача, без всхлипов и только прерывала вой, когда на раскатах сани начинали заваливаться на бок.
Быстро темнело, сливались в одно темно-серое пятно клетки на её шали.
Последний раз жёлто блеснула дорога, закатилось солнце, мы въехали в лес. Сугробы поднимались выше саней, кусты — выше сугробов, а совсем высоко были вершины елей и звёзды.
У меня замёрзли ноги, но я боялась пошевелиться и только смотрела, как мерно раскачивается передо мной тёмная спина.
Тётка Рая замолчала внезапно, когда кончился лес, и блеснули впереди скудные огоньки нашей деревни. Как будто кончилось время, отведенное ей для выражения горя. Она подползла ко мне, шурша морозным сеном.
— Что молчишь? Замёрзла?
А я уж говорить не могла от холода.
Она сдёрнула с меня валенки, начала мять ноги, потом, расстегнув полушубок, сунула их себе под мышки…
От резкого движения я упала на спину. Но всё равно молчала и смотрела на звёзды…
…За день мы обошли всё поле. Моя котомка полна, да и у бабушки в фартуке ещё много. Потом, всю весну, мы будем есть тяжёлые, как из сырой глины, лепёшки, и запах гнили станет привычным и вкусным.
Тётка Рая с огромным грибным кузовом идёт впереди нас. Шурка всё время оглядывается на меня.
— Бабушка, я разуюсь?
Бабушка устала, волосы выбились из-под платка. У неё даже летом зябнет голова, и под платком она носит пуховую шапочку.
— Разуюсь?
— Ну, разуйся, разуйся, Бог с тобой.
Я сажусь на обочину дороги, стаскиваю резиновые ботики.
— А тётка Рая вон сколь нагребла! Целый кузов! Бабушка, а Леонида, правда, убили?..
Мы с Шуркой, оба босые, бежим по дороге, и, чуть повизгивая от счастья и воли, загребаем ногами первую, уже тёплую пыль…
СВЕТЛО И ЖАРКО
…Надюшка вцепилась в деревянные ручки, поволокла самовар за ворота. Дотащила до дороги, остановилась отдохнуть. Самовар тяжёлый, двухвёдерный, вмятина на боку. Дед разбушевался как-то, запустил в Славку поленом, да попал в самовар.
Конюх Андрей шёл на конюшню.
— Давай пособлю, надорвёшься ещё.
Взялись с двух сторон. Самовар косо поплыл над дорогой.
— Говорят, Славка в гости едет?
— Сулился в письме.
— Дед-то как, не против?
— Водки купил.
— Много?
— Четыре бутылки.
Спустились в низину к речке.
— Водку хорошую привезли, что слеза. Мать пироги печёт?
— Опару поставила.
— Я пироги с мясом люблю.
Конюх Андрей пошёл дальше. Прогнулась доска, перекинутая через речку, задела серёдкой воду. Он перескочил на берег, выругался от боли в ноге. Ветеринар говорит, не мочи, а на конюшне сырость по колено.
Была у него сухая работа. Лет шесть тому назад Михаил Петрович, Надюшкин дед, отдал колхозу свою пасеку. Четырнадцать семей, ульи один к одному. Первый год сам хозяйничал. На второй не назначили, что-то не сошлось у него в бумагах.
Поставили к пчёлам Андрея. А он чуть что — к Михаилу Петровичу.
На пасеке было хорошо. В амбаре чисто, сухо. Сетки висят, дымари. Ребятишки прибегут, хлеб за спиной держат.
— Ну что, опята, намазать?
Протягивают ломти. Намажет мёдом, едят.
А зимой заморозил пчёл. В мае вытащил ульи, в пчёлы высохли все.
С тех пор у Михаила Петровича с конюхом Андреем вражда. Увидит Андрея, голову воротит, а то и плюнет себе под ноги.
Конюх Андрей по старой дружбе тоскует. По деревне идёт, на Михайловы окошки глянет вкось, а прямо боязно….
Самовар стоял на песке, зеленел боками.
Надюшка сняла конфорку, отвинтила кран. Песком не вычистишь, только исцарапаешь весь.
У бани она нашла кирпич и ещё один — маленький и плоский. Выпячивая животик, унесла на берег. Стала тереть кирпич о кирпич. Посыпалась на песок красная пыль.
Самовар не чистили года два. Мухи засидели. Надюшка макала тряпку в керосин, потом в кирпичную пыль. Ползала по песку на коленях.
В темном нутре самовара белела накипь. Из трубы пахло берёзовым дымом.
В крутом самоварном боку засияло жёлтое пятно. Надюшка стала смотреться в него, как в зеркало.
Вот найдёт она на лугах цвет — девичья красота — густо-розовый, в белых жилках, умоется им и станет красавицей. Будут у неё самородные кудри, как у школьной библиотекарши. Спросит она Олега: «Ты чего это всё дома? Вон Петька с Васюткой взяли намёт да раков пошли ловить». А он ответит: «Ну и пусть, мне и здесь хорошо».
А то нападёт в лесу на грибное место. Сплошь белые. Позовёт Олега, скажет: «Собирай, я не жадная».
Сидит Надюшка на песке, а Петька с Васюткой с горки спускаются. Подошли, постояли.
— Говорят, Олег приезжает?
— А вам-то что?
— У нас свои дела.
— Он наш гость, а не ваш.
Конюх Андрей вёл по берегу лошадь — подковывать.
Петька с Васюткой засмеялись и пошли дальше, к кузнице.
Они ждали всю зиму, всю весну. Надо бы сегодня поймать ведьму. Ну, не поймать, а хоть поглядеть. Олег просил, чтобы без него не ловили. А сейчас рожь поспевает, самое время. Говорят, уж видели Христину в поле ночью. Делает во ржи тропки крест-накрест, а сама ножницами колосья режет.
Конюху Андрею все советуют: «Сходи к Христине, вылечит». А тот отвечает: «Лучше обезножею, а к ведьме не пойду».
Может, она ещё и не ведьма. Осенью у них корова околела. Даже прирезать не успели. Христина три дня ревела. Пастух сказал, корова была стельная, сам видел, как с быком гуляла.
Медленно разрасталось сияние, вырывалось из-под тряпки, ложилось на волосы.
Круглыми радугами плыли по реке керосиновые пятна.
Она легла животом на доску. Маленькие волны затеребили подол.
Снова прошли Петька с Васюткой, ничего не сказали.
Прошлым летом, уж в августе, привезли с поля воз соломы, вывалили на дворе. Олег залез на крышу сарая, постоял немного, глядя вниз, и прыгнул. Скатился с соломенной кучи, как с горы, сказал, отряхиваясь: «А ты не посмеешь».
Надюшка залезла на крышу и тоже прыгнула.
Потом они рыли нору. В норе было темно и жарко. Пахло сухарями. Видна в нору крыша сарая и два воробья.
Они сидели рядом, не зная, что делать, боясь, что придут и застанут их здесь.
Олег нашёл соломинку. Она была сиреневой.
— Хочешь, сделаю кольцо?
— Хочу.
— Дай примерю.
Она протянула палец.
— Надька, дед пришёл, неси огурцов, — позвала мать.
Надька не могла вылезти. Высоко виднелась крыша и два воробья.
— Давай подсажу.
— Я сама.
— Чего боишься?
Олег подставил спину. Она встала ему на плечи, чувствуя, какая горячая кожа.
— Я думал, ты лёгкая, а ты тяжёлая…
От запаха керосина у Надюшки закружилась голова. Опять прошли мимо Петька с Васюткой, вымыли ноги.
Она поставила самовар посреди речки, стала плескать на него воду.
Речка мелкая, самовару по ручки, а Надюшке и до колен не доходит.
И когда она вытащила самовар на берег, и, дав ему немного обсохнуть, крепко вытерла суконкой, он засиял среди травы, ловя и отражая солнце.
Шёл с конюшни конюх Андрей.
— Меня что ли ждёшь?
— А здесь никто больше не ходит.
— Теперь зови чай пить.
— Приходи, жалко, что ли.
— Дед, наверное, мёду припас?
— Прошлогоднего полно.
— Хороший мёд, сладкий?
— Конечно, сладкий, горький мёд не бывает.
— Славка, поди, гостинцы привезёт?
— В тот раз шляпу привёз деду.
— Что-то я не видел на нём.
— В сундук спрятали.
— Хорошая шляпа?
— Подкладка шёлковая, а сама с лентой.
— Рыбы не привозил копчёной?
— Не привозил. А ты подковал Листочка?
— Хворый он, копыта крошатся, что уголь.
— Может, от старости.
— А может, от сырости.
У своих ворот Надюшка увидела грузовик. Шофер сидел на ступеньках крыльца, отдыхал. Он поднял голову, зажмурился, потом снова открыл глаза.
Перечёркнутый солнечной гранью, на него рывками двигался начищенный самовар, а над круглым его телом, над большими и малыми окружностями, в красноватом сиянии меди вскинулось широкоротое лицо с калёным румянцем, и глаза глядели поверх его головы, прямо в раскрытые окна...