19 марта 2024  07:22 Добро пожаловать к нам на сайт!

ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? № 3 декабрь 2005 г.


Поэзия


Николай Заболоцкий



Николай Алексеевич Заболоцкий (Заболотский) (24 апреля [7 мая] 1903, Кизическая слобода, Каймарской волости Казанского уезда Казанской губернии — 14 октября 1958, Москва) — русский советский поэт.

Родился недалеко от Казани — на ферме Казанского губернского земства, расположенной в непосредственной близости от Кизической слободы, где его отец Алексей Агафонович Заболотский (1864—1929) — агроном — работал управляющим, а мать Лидия Андреевна (урождённая Дьяконова) (1882(?)—1926)— сельской учительницей. Крещён 25 апреля (8 мая) 1903 г. в Варваринской церкви города Казани Детство прошло в Кизической слободе близ Казани и в селе Сернур Уржумского уезда Вятской губернии (сейчас республика Марий Эл). В третьем классе сельской школы Николай «издавал» свой рукописный журнал и помещал там собственные стихи. С 1913 года по 1920-й жил в Уржуме, где учился в реальном училище увлекался историей, химией, рисованием.

В ранних стихах поэта смешивались воспоминания и переживания мальчика из деревни, органически связанного с крестьянским трудом и родной природой, впечатления ученической жизни и пёстрые книжные влияния, в том числе господствующей предреволюционной поэзии — символизма, акмеизма: в то время Заболоцкий выделял для себя творчество Блока, Ахматовой.

В 1920 году, окончив реальное училище в Уржуме, он едет в Москву и поступает там на медицинский и историко-филологический факультеты университета. Очень скоро, однако, оказывается в Петрограде, где обучается на отделении языка и литературы пединститута имени Герцена, которое и заканчивает в 1925 году, имея с собою, по собственному определению, «объёмистую тетрадь плохих стихов». В следующем году его призывают на военную службу.

Служит он в Ленинграде, на Выборгской стороне, и уже в 1927 году увольняется в запас. Несмотря на краткосрочность и едва ли не факультативность армейской службы, столкновение с «вывернутым наизнанку» миром казармы сыграло в судьбе Заболоцкого роль своеобразного творческого катализатора: именно в 1926—1927 годах он пишет первые свои настоящие поэтические произведения, обретает собственный, ни на кого не похожий голос, в это же время он участвует в создании литературной группы ОБЭРИУ. По окончании службы получил место в отделе детской книги ленинградскогоОГИЗа, которым руководил С. Маршак.

Заболоцкий увлекался живописью Филонова, Шагала, Брейгеля. Умение видеть мир глазами художника осталось у поэта на всю жизнь.

Уйдя из армии, поэт попал в обстановку последних лет НЭПа, сатирическое изображение которой стало темой стихов раннего периода, которые составили его первую поэтическую книгу — «Столбцы». В1929 году она вышла в свет в Ленинграде и сразу вызвала литературный скандал и издевательские отзывы в прессе. Оценённая как «враждебная вылазка», она, однако прямых «оргвыводов»-распоряжений в отношении автора не вызвала, и ему (при помощи Николая Тихонова) удалось завязать особые отношения с журналом «Звезда», где было напечатано около десяти стихотворений, пополнивших Столбцы во второй (неопубликованной) редакции сборника.

Заболоцкому удалось создать удивительно многомерные стихотворения — и первое их измерение, заметное сразу же — это острый гротеск и сатира на тему мещанского быта и повседневности, растворяющих в себе личность. Другая грань «Столбцов», их эстетическое восприятие, требует некоторой специальной подготовленности читателя, потому что для знающих Заболоцкий сплёл ещё одну художественно-интеллектуальную ткань, пародийную. В его ранней лирике изменяется сама функция пародии, исчезают её сатирические и полемические компоненты, и она утрачивает роль оружия внутрилитературной борьбы.

В «Disciplina Clericalis» (1926) идёт пародирование тавтологичной велеречивости Бальмонта, завершающееся зощенковскими интонациями; в стихотворении «На лестницах» (1928), сквозь кухонный, уже зощенковский мир вдруг проступает «Вальс» Владимира Бенедиктова; «Ивановы» (1928) раскрывает свой пародийно-литературный смысл, вызывая (далее по тексту) ключевые образы Достоевского с его Сонечкой Мармеладовой и её стариком; строки из стихотворения «Бродячие музыканты» (1928) отсылают к Пастернаку и т. д.

19 марта 1938 года Заболоцкий был арестован и затем осуждён по делу об антисоветской пропаганде. В качестве обвинительного материала в его деле фигурировали злопыхательские критические статьи и клеветническая обзорная «рецензия», тенденциозно искажавшая существо и идейную направленность его творчества. От смертной казни его спасло то, что, несмотря на тяжелейшие физические испытания на допросах, он не признал обвинения в создании контрреволюционной организации, куда якобы должны были входить Николай Тихонов, Борис Корнилов и другие. По просьбе НКВД критик Николай Лесючевский написал отзыв о поэзии Заболоцкого, где указал, что «„творчество“ Заболоцкого является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, против советского народа, против социализма».

«Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали…» Это строки Заболоцкого из мемуаров «История моего заключения» (опубликованы за рубежом на английском языке в 1981 г., в последние годы советской власти напечатаны и в СССР, в 1988).

Срок он отбывал с февраля 1939 года до мая 1943 года в системе Востоклага в районе Комсомольска-на-Амуре; затем в системе Алтайлага в Кулундинских степях; Частичное представление о его лагерной жизни даёт подготовленная им подборка «Сто писем 1938—1944 годов» — выдержки из писем к жене и детям.

С марта 1944 года после освобождения из лагеря жил в Караганде. Там он закончил переложение «Слова о полку Игореве» (начатое в 1937 г.), ставшее лучшим в ряду опытов многих русских поэтов. Это помогло в 1946 г. добиться разрешения жить в Москве. Снимал жильё в писательском поселке Переделкино у В. П. Ильенкова.

В 1946 году Н. А. Заболоцкого восстановили в Союзе писателей. Начался новый, московский период его творчества. Несмотря на удары судьбы, он сумел вернуться к неосуществлённым замыслам.

Период возвращения к поэзии был не только радостным, но и трудным. В написанных тогда стихотворениях «Слепой» и «Гроза» звучит тема творчества и вдохновения. Большинство стихотворений 1946—1948 годов получили высокую оценку сегодняшних историков литературы. Именно в этот период было написано «В этой роще берёзовой». Внешне построенное на простом и выразительном контрасте картины мирной берёзовой рощи, поющей иволги-жизни и всеобщей смерти, оно несёт в себе грусть, отзвук пережитого, намёк на личную судьбу и трагическое предчувствие общих бед. В 1948 году выходит третий сборник стихов поэта.

В 1949—1952 годах, годах крайнего ужесточения идеологического гнёта, творческий подъём, проявившийся в первые годы после возвращения, сменился творческим спадом и почти полным переключением на художественные переводы. Опасаясь, что его слова снова будут использованы против него, Заболоцкий сдерживал себя и не писал. Положение изменилось только после XX съезда КПСС, с началом хрущёвской оттепели, ознаменовавшей ослабление идеологической цензуры в литературе и искусстве.

На новые веяния в жизни страны он откликнулся стихотворениями «Где-то в поле возле Магадана», «Противостояние Марса», «Казбек». За последние три года жизни Заболоцкий создал около половины всех произведений московского периода. Некоторые из них появились в печати. В 1957 году вышел четвёртый, наиболее полный его прижизненный сборник стихотворений.

Цикл лирических стихов «Последняя любовь» вышел в 1957 году, «единственный в творчестве Заболоцкого, один из самых щемящих и мучительных в русской поэзии». Именно в этом сборнике помещено стихотворение «Признание», посвящённое Н. А. Роскиной, позже переработанное питерским бардом Александром Лобановским (Очарована околдована / С ветром в поле когда-то повенчана / Вся ты словно в оковы закована / Драгоценная ты моя женщина…).

В 1930 году Заболоцкий женился на Екатерине Васильевне Клыковой. В этом браке 25 января 1932 года родился сын Никита, ставший автором нескольких биографических произведений об отце. Дочь — Наталья Николаевна Заболоцкая (род. 1937), с 1962 года жена вирусолога Николая Вениаминовича Каверина (1933—2014), академика РАМН, сына писателя Вениамина Каверина

Хотя перед смертью поэт успел получить и широкое читательское внимание, и материальный достаток, это не могло компенсировать слабость его здоровья, подорванного тюрьмой и лагерем. По мнению близко знавшего Заболоцкого Н. Чуковского завершающую, роковую роль сыграли семейные проблемы (уход жены, её возвращение). В 1955 году у Заболоцкого случился первый инфаркт, в 1958 году — второй, а 14 октября 1958 года он умер.Похоронили поэта на Новодевичьем кладбище.

СТИХИ



ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Где древней музыки фигуры,
Где с мертвым бой клавиатуры,
Где битва нот с безмолвием пространства -
Там не ищи, поэт, душе своей убранства.

Соединив безумие с умом,
Среди пустынных смыслов мы построим дом -
Училище миров, неведомых доселе.
Поэзия есть мысль, устроенная в теле.

Она течет, незримая, в воде -
Мы воду воспоем усердными трудами.
Она горит в полуночной звезде -
Звезда, как полымя, бушует перед нами.

Тревожный сон коров и беглый разум птиц
Пусть смотрят из твоих диковинных страниц.
Деревья пусть поют и страшным разговором
Пугает бык людей, тот самый бык, в котором
Заключено безмолвие миров,
Соединенных с нами крепкой связью.
Побит камнями и закидан грязью,
Будь терпелив. И помни каждый миг:
Коль музыки коснешься чутким ухом,
Разрушится твой дом и, ревностный к наукам.
Над нами посмеется ученик.
1932

ЖУРАВЛИ

Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели,
Утопая в небе, журавли.

Вытянув серебряные крылья
Через весь широкий небосвод,
Вел вожак в долину изобилья
Свой немногочисленный народ.

Но когда под крыльями блеснуло
Озеро, прозрачное насквозь,
Черное зияющее дуло
Из кустов навстречу поднялось.

Луч огня ударил в сердце птичье,
Быстрый пламень вспыхнул и погас,
И частица дивного величья
С высоты обрушилась на нас.

Два крыла, как два огромных горя,
Обняли холодную волну,
И, рыданью горестному вторя,
Журавли рванулись в вышину.

Только там, где движутся светила,
В искупленье собственного зла
Им природа снова возвратила
То, что смерть с собою унесла:

Гордый дух, высокое стремленье,
Волю непреклонную к борьбе -
Все, что от былого поколенья
Переходит, молодость, к тебе.

А вожак в рубашке из металла
Погружался медленно на дно,
И заря над ним образовала
Золотого зарева пятно.
1948

О КРАСОТЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЛИЦ

Есть лица, подобные пышным порталам,
Где всюду великое чудится в малом.
Есть лица - подобия жалких лачуг,
Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица
Закрыты решетками, словно темница.
Другие - как башни, в которых давно
Никто не живет и не смотрит в окно.
Но малую хижинку знал я когда-то,
Была неказиста она, небогата,
Зато из окошка ее на меня
Струилось дыханье весеннего дня.
Поистине мир и велик и чудесен!
Есть лица - подобья ликующих песен.
Из этих, как солнце, сияющих нот
Составлена песня небесных высот.
1955

НЕ ПОЗВОЛЯЙ ДУШЕ ЛЕНИТЬСЯ

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

Гони ее от дома к дому,
Тащи с этапа на этап,
По пустырю, по бурелому
Через сугроб, через ухаб!

Не разрешай ей спать в постели
При свете утренней звезды,
Держи лентяйку в черном теле
И не снимай с нее узды!

Коль дать ей вздумаешь поблажку,
Освобождая от работ,
Она последнюю рубашку
С тебя без жалости сорвет.

А ты хватай ее за плечи,
Учи и мучай дотемна,
Чтоб жить с тобой по-человечьи
Училась заново она.

Она рабыня и царица,
Она работница и дочь,
Она обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!

1958

БАШНЯ ГРЕМИ

Ух, башня проклятая! Сто ступеней! Соратник огню и железу, По выступам ста треугольных камней Под самое небо я лезу. Винтом извивается башенный ход, Отверстье, пробитое в камне. Сорвись-ка! Никто и костей не найдет. Вгрызается в сердце тоска мне. А следом за мною, в холодном поту, Как я, распростершие руки, Какие-то люди ползут в высоту, Таща самопалы и луки. О черные стены бряцает кинжал, На шлемах сияние брезжит. Доносится снизу, заполнив провал, Кольчуг несмолкаемый скрежет. А там, в подземелье соборных руин, Где царская скрыта гробница, Леван-полководец, Леван-властелин
1
 Из каменной ниши стучится: «Вперед, кахетинцы, питомцы орлов! Да здравствует родина наша! Вовеки не сгинет отеческий кров Под черной пятой кизилбаша!
2
» И мы на последнюю всходим ступень, И солнце ударило в очи, И в сердце ворвался стремительный день Всей силой своих полномочий. В парче винограда, в живом янтаре, Где дуб переплелся с гранатом, Кахетия пела, гордясь в октябре Своим урожаем богатым. Как пламя, в марани
3
 струилось вино, Веселье лилось из давилен, И был кизилбаш, позабытый давно, Пред этой страною бессилен. И реял над нею свободный орлан, Вздувающий перья на шлеме, И так же, как некогда витязь Леван, Стерег опустевшую Греми.
1950
Примечания:
Греми — древняя столица Кахетии, развалины которой сохранились до сих пор.
1. Леван — кахетинский царь, проводивший в XVI в. политику сближения с Московским государством.
2. Кизилбаши — персы
3. Марани — погреб для вина.

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

Ангел, дней моих хранитель, С лампой в комнате сидел. Он хранил мою обитель, Где лежал я и болел. Обессиленный недугом, От товарищей вдали, Я дремал. И друг за другом Предо мной виденья шли. Снилось мне, что я младенцем В тонкой капсуле пелен Иудейским поселенцем В край далекий привезен. Перед Иродовой бандой Трепетали мы. Но тут В белом домике с верандой Обрели себе приют. Ослик пасся близ оливы, Я резвился на песке. Мать с Иосифом, счастливы, Хлопотали вдалеке. Часто я в тени у сфинкса Отдыхал, и светлый Нил, Словно выпуклая линза, Отражал лучи светил. И в неясном этом свете, В этом радужном огне Духи, ангелы и дети На свирелях пели мне. Но когда пришла идея Возвратиться нам домой И простерла Иудея Перед нами образ свой - Нищету свою и злобу, Нетерпимость, рабский страх, Где ложилась на трущобу Тень распятого в горах,- Вскрикнул я и пробудился... И у лампы близ огня Взор твой ангельский светился, Устремленный на меня.
1955

БЕЛАЯ НОЧЬ

Гляди: не бал, не маскарад, Здесь ночи ходят невпопад, Здесь от вина неузнаваем, Летает хохот попугаем. Здесь возле каменных излучин Бегут любовники толпой, Один горяч, другой измучен, А третий книзу головой. Любовь стенает под листами, Она меняется местами, То подойдет, то отойдет... А музы любят круглый год. Качалась Невка у перил, Вдруг барабан заговорил - Ракеты, выстроившись кругом, Вставали в очередь. Потом Они летели друг за другом, Вертя бенгальским животом. Качали кольцами деревья, Спадали с факелов отрепья Густого дыма. А на Невке Не то сирены, не то девки, Но нет, сирены,- на заре, Все в синеватом серебре, Холодноватые, но звали Прижаться к палевым губам И неподвижным, как медали. Обман с мечтами пополам! Я шел сквозь рощу. Ночь легла Вдоль по траве, как мел бела. Торчком кусты над нею встали В ножнах из разноцветной стали, И тосковали соловьи Верхом на веточке. Казалось, Они испытывали жалость, Как неспособные к любви. А там, вдали, где желтый бакен Подкарауливал шутих, На корточках привстал Елагин, Ополоснулся и затих: Он в этот раз накрыл двоих. Вертя винтом, бежал моторчик С музыкой томной по бортам. К нему навстречу, рожи скорчив, Несутся лодки тут и там. Он их толкнет - они бежать. Бегут, бегут, потом опять Идут, задорные, навстречу. Он им кричит: "Я искалечу!" Они уверены, что нет... И всюду сумасшедший бред. Листами сонными колышим, Он льется в окна, липнет к крышам, Вздымает дыбом волоса... И ночь, подобно самозванке, Открыв молочные глаза, Качается в спиртовой банке И просится на небеса.
1926

БЕТХОВЕН

В тот самый день, когда твои созвучья Преодолели сложный мир труда, Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча, Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда. И яростным охвачен вдохновеньем, В оркестрах гроз и трепете громов, Поднялся ты по облачным ступеням И прикоснулся к музыке миров. Дубравой труб и озером мелодий Ты превозмог нестройный ураган, И крикнул ты в лицо самой природе, Свой львиный лик просунув сквозь орган. И пред лицом пространства мирового Такую мысль вложил ты в этот крик, Что слово с воплем вырвалось из слова И стало музыкой, венчая львиный лик. В рогах быка опять запела лира, Пастушьей флейтой стала кость орла, И понял ты живую прелесть мира И отделил добро его от зла. И сквозь покой пространства мирового До самых звезд прошел девятый вал... Откройся, мысль! Стань музыкою, слово, Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
1946

БОЛЕЗНЬ

Больной, свалившись на кровать, Руки не может приподнять. Вспотевший лоб прямоуголен — Больной двенадцать суток болен. Во сне он видит чьи-то рыла, Тупые, плотные, как дуб. Тут лошадь веки приоткрыла, Квадратный выставила зуб. Она грызет пустые склянки, Склонившись, Библию читает, Танцует, мочится в лоханки И голосом жены больного утешает. «Жена, ты девушкой слыла. Увы, моя подруга, Как кожа нежная была В боках твоих упруга! Зачем же лошадь стала ты? Укройся в белые скиты И, ставя богу свечку, Грызи свою уздечку!» Но лошадь бьется, не идет, Наоборот, она довольна. Уж вечер. Лампа свет лиет На уголок застольный. Восходит поп среди двора, Он весь ругается и силы напрягает, Чугунный крест из серебра Через порог переставляет. Больному лучше. Поп хохочет, Закутавшись в святую епанчу. Больного он кропилом мочит, Потом с тарелки ест сычуг, Наполненный ячменной кашей, И лошадь называет он мамашей.
1928

БОЛЕРО

Итак, Равель, танцуем болеро! Для тех, кто музыку на сменит на перо, Есть в этом мире праздник изначальный - Напев волынки скудный и печальный И эта пляска медленных крестьян... Испания! Я вновь тобою пьян! Цветок мечты возвышенной взлелеяв, Опять твой образ предо мной горит За отдаленной гранью Пиренеев! Увы, замолк истерзанный Мадрид, Весь в отголосках пролетевшей бруи, И нету с ним Долорес Ибаррури! Но жив народ, и песнь его жива. Танцуй, Равель, свой исполинский танец, Танцуй, Равель! Не унывай, испанец! Вращай, История, литые жернова, Будь мельничихой в грозный час прибоя! О, болеро, священный танец боя!
1957

БРОДЯЧИЕ МУЗЫКАНТЫ

Закинув на спину трубу, Как бремя золотое, Он шел, в обиде на судьбу. За ним бежали двое. Один, сжимая скрипки тень, Горбун и шаромыжка, Скрипел и плакал целый день, Как потная подмышка. Другой, искусник и борец, И чемпион гитары, Огромный нес в руках крестец С роскошной песнею Тамары. На том крестце семь струн железных, И семь валов, и семь колков, Рукой построены полезной, Болтались в виде уголков. На стогнах солнце опускалось, Неслись извозчики гурьбой, Как бы фигуры пошехонцев На волокнистых лошадях. И вдруг в колодце между окон Возник трубы волшебный локон, Он прянул вверх тупым жерлом И заревел. Глухим орлом Был первый звук. Он, грохнув, пал, За ним второй орел предстал, Орлы в кукушек превращались, Кукушки в точки уменьшались, И точки, горло сжав в комок, Упали в окна всех домов. Тогда горбатик, скрипочку Приплюснув подбородком, Слепил перстом улыбочку На личике коротком, И, визгнув поперечиной По маленьким струнам, Заплакал, искалеченный: - Тилим-там-там! Система тронулась в порядке. Качались знаки вымысла. И каждый слушатель украдкой Слезою чистой вымылся, Когда на подоконниках Средь музыки и грохота Легла толпа поклонников В подштанниках и кофтах. Но богослов житейской страсти И чемпион гитары Подъял крестец, поправил части И с песней нежною Тамары Уста отважно растворил. И все умолкло. Звук самодержавный, Глухой, как шум Куры, Роскошный, как мечта, Пронесся... И в этой песне сделалась видна Тамара на кавказском ложе. Пред нею, полные вина, Шипели кубки дотемна И юноши стояли тоже. И юноши стояли, Махали руками, И страстые дикие звуки Всю ночь раздавалися там... - Тилим-там-там! Певец был строен и суров. Он пел, трудясь, среди дворов Средь выгребных высоких ям Трудился он, могуч и прям. Вокруг него система кошек, Система окон, ведер, дров Висела, темный мир размножив На царства узкие дворов. На что был двор? Он был трубою, Он был тоннелем в те края, Где был и я гоним судьбою, Где пропадала жизнь моя. Где сквозь мансардное окошко При лунном свете, вся дрожа, В глаза мои смотрела кошка, Как дух седьмого этажа.
1928

В ЖИЛИЩАХ НАШИХ

В жилищах наших Мы тут живем умно и некрасиво. Справляя жизнь, рождаясь от людей, Мы забываем о деревьях. Они поистине металла тяжелей В зеленом блеске сомкнутых кудрей. Иные, кроны поднимая к небесам, Как бы в короны спрятали глаза, И детских рук изломанная прелесть, Одетая в кисейные листы, Еще плодов удобных не наелась И держит звонкие плоды. Так сквозь века, селенья и сады Мерцают нам удобные плоды. Нам непонятна эта красота - Деревьев влажное дыханье. Вон дровосеки, позабыв топор, Стоят и смотрят, тихи, молчаливы. Кто знает, что подумали они, Что вспомнили и что открыли, Зачем, прижав к холодному стволу Свое лицо, неудержимо плачут? Вот мы нашли поляну молодую, Мы встали в разные углы, Мы стали тоньше. Головы растут, И небо приближается навстречу. Затвердевают мягкие тела, Блаженно древенеют вены, И ног проросших больше не поднять, Не опустить раскинутые руки. Глаза закрылись, времена отпали, И солнце ласково коснулось головы. В ногах проходят влажные валы. Уж влага поднимается, струится И омывает лиственные лица: Земля ласкает детище свое. А вдалеке над городом дымится Густое фонарей копье. Был город осликом, четырехстенным домом. На двух колесах из камней Он ехал в горизонте плотном, Сухие трубы накреня. Был светлый день. Пустые облака, Как пузыри морщинистые, вылетали. Шел ветер, огибая лес. И мы стояли, тонкие деревья, В бесцветной пустоте небес.
1926

В КИНО

Утомленная после работы, Лишь за окнами стало темно, С выраженьем тяжелой заботы Ты пришла почему-то в кино. Рыжий малый в коричневом фраке, Как всегда, выбиваясь из сил, Плел с эстрады какие-то враки И бездарно и нудно острил. И смотрела когда на него ты И вникала в остроты его, Выраженье тяжелой заботы Не сходило с лица твоего. В низком зале, наполненном густо, Ты смотрела, как все, на экран, Где напрасно пыталось искусство К правде жизни припутать обман. Озабоченных черт не меняли Судьбы призрачных, плоских людей, И тебе удавалось едва ли Сопоставить их с жизнью своей. Одинока, слегка седовата, Но еще моложава на вид, Кто же ты? И какая утрата До сих пор твое сердце томит? Где твой друг, твой единственно милый, Соучастник далекой весны, Кто наполнил живительной силой Бесприютное сердце жены? Почему его нету с тобою? Неужели погиб он в бою Иль, оторван от дома судьбою, Пропадает в далеком краю? Где б он ни был, но в это мгновенье Здесь, в кино, я уверился вновь: Бесконечно людское терпенье, Если в сердце не гаснет любовь.
1954

В ТАЙГЕ

За высокий сугроб закатилась звезда, Блещет месяц — глазам невтерпеж. Кедр, владыка лесов, под наростами льда На бриллиантовый замок похож. Посреди кристаллически-белых громад На седом телеграфном столбе, Оседлав изоляторы, совы сидят, И в лицо они смотрят тебе. Запахнув на груди исполинский тулуп, Ты стоишь над землянкой звена. Крепко спит в тишине молодой лесоруб, Лишь тебе одному не до сна. Обнимая огромный канадский топор, Ты стоишь, неподвижен и хмур. Пред тобой голубую пустыню простер Замурованный льдами Амур. И далеко внизу полыхает пожар, Рассыпая огонь по реке, Это печи свои отворил сталевар В Комсомольске, твоем городке. Это он подмигнул в ледяную тайгу, Это он побратался с тобой, Чтобы ты не заснул на своем берегу, Не замерз, околдован тайгой. Так растет человеческой дружбы зерно, Так в январской морозной пыли Два могучие сердца, сливаясь в одно, Пламенеют над краем земли.
1947

В ЭТОЙ РОЩЕ БЕРЕЗОВОЙ...

В этой роще березовой, Вдалеке от страданий и бед, Где колеблется розовый Немигающий утренний свет, Где прозрачной лавиною Льются листья с высоких ветвей,— Спой мне, иволга, песню пустынную, Песню жизни моей. Пролетев над поляною И людей увидав с высоты, Избрала деревянную Неприметную дудочку ты, Чтобы в свежести утренней, Посетив человечье жилье, Целомудренно бедной заутреней Встретить утро мое. Но ведь в жизни солдаты мы, И уже на пределах ума Содрогаются атомы, Белым вихрем взметая дома. Как безумные мельницы, Машут войны крылами вокруг. Где ж ты, иволга, леса отшельница? Что ты смолкла, мой друг? Окруженная взрывами, Над рекой, где чернеет камыш, Ты летишь над обрывами, Над руинами смерти летишь. Молчаливая странница, Ты меня провожаешь на бой, И смертельное облако тянется Над твоей головой. За великими реками Встанет солнце, и в утренней мгле С опаленными веками Припаду я, убитый, к земле. Крикнув бешеным вороном, Весь дрожа, замолчит пулемет. И тогда в моем сердце разорванном Голос твой запоет. И над рощей березовой, Над березовой рощей моей, Где лавиною розовой Льются листья с высоких ветвей, Где под каплей божественной Холодеет кусочек цветка,— Встанет утро победы торжественной На века.
1946

ВЕЧЕР НА ОКЕ

В очарованье русского пейзажа Есть подлинная радость, но она Открыта не для каждого и даже Не каждому художнику видна. С утра обремененная работой, Трудом лесов, заботами полей, Природа смотрит как бы с неохотой На нас, неочарованных людей. И лишь когда за темной чащей леса Вечерний луч таинственно блеснет, Обыденности плотная завеса С ее красот мгновенно упадет. Вздохнут леса, опущенные в воду, И, как бы сквозь прозрачное стекло, Вся грудь реки приникнет к небосводу И загорится влажно и светло. Из белых башен облачного мира Сойдет огонь, и в нежном том огне, Как будто под руками ювелира, Сквозные тени лягут в глубине. И чем ясней становятся детали Предметов, расположенных вокруг, Тем необъятней делаются дали Речных лугов, затонов и излук. Горит весь мир, прозрачен и духовен, Теперь-то он поистине хорош, И ты, ликуя, множество диковин В его живых чертах распознаешь.
1957

ВЕЧЕРНИЙ БАР

В глуши бутылочного рая, Где пальмы высохли давно, Под электричеством играя, В бокале плавало окно. Оно, как золото, блестело, Потом садилось, тяжелело, Над ним пивной дымок вился... Но это рассказать нельзя. Звеня серебряной цепочкой, Спадает с лестницы народ, Трещит картонною сорочкой, С бутылкой водит хоровод. Сирена бледная за стойкой Гостей попотчует настойкой, Скосит глаза, уйдет, придет, Потом с гитарой на отлет Она поет, поет о милом, Как милого она любила, Как, ласков к телу и жесток, Впивался шелковый шнурок, Как по стаканам висла виски, Как, из разбитого виска Измученную грудь обрызгав, Он вдруг упал. Была тоска, И все, о чем она ни пела, Легло в бокал белее мела. Мужчины тоже всё кричали, Они качались по столам, По потолкам они качали Бедлам с цветами пополам. Один рыдает, толстопузик, Другой кричит: "Я - Иисусик, Молитесь мне, я на кресте, В ладонях гвозди и везде!" К нему сирена подходила, И вот, тарелки оседлав, Бокалов бешеный конклав Зажегся, как паникадило. Глаза упали, точно гири, Бокал разбили, вышла ночь, И жирные автомобили, Схватив под мышки Пикадилли, Легко откатывали прочь. А за окном в глуши времен Блистал на мачте лампион. Там Невский в блеске и тоске, В ночи переменивший краски, От сказки был на волоске, Ветрами вея без опаски. И как бы яростью объятый, Через туман, тоску, бензин, Над башней рвался шар крылатый И имя "Зингер" возносил.
1926

* * *

Во многом знании — немалая печаль, Так говорил творец Экклезиаста. Я вовсе не мудрец, но почему так часто Мне жаль весь мир и человека жаль? Природа хочет жить, и потому она Миллионы зерен скармливает птицам, Но из миллиона птиц к светилам и зарницам Едва ли вырывается одна. Вселенная шумит и просит красоты, Кричат моря, обрызганные пеной, Но на холмах земли, на кладбищах вселенной Лишь избранные светятся цветы. Я разве только я? Я — только краткий миг Чужих существований. Боже правый, Зачем ты создал мир, и милый и кровавый, И дал мне ум, чтоб я его постиг!
1957

ВОЗВРАЩЕНИЕ С РАБОТЫ

Вокруг села бродили грозы, И часто, полные тоски, Удары молнии сквозь слезы Ломали небо на куски. Хлестало, словно из баклаги, И над собранием берез Пир электричества и влаги Сливался в яростный хаос. А мы шагали по дороге Среди кустарников и трав, Как древнегреческие боги, Трезубцы в облако подняв.
1954

ВОПРОСЫ К МОРЮ

Хочу у моря я спросить, Для чего оно кипит? Пук травы зачем висит, Между волн его сокрыт? Это множество воды Очень дух смущает мой. Лучше 6 выросли сады Там, где слышен моря вой. Лучше б тут стояли хаты И полезные растенья, Звери бегали рогаты Для крестьян увеселенья. Лучше бы руду копать Там, где моря видим гладь, Сани делать, башни строить, Волка пулей беспокоить, Разводить медикаменты, Кукурузу молотить, Деве розовые ленты В виде опыта дарить. В хороводе бы скакать, Змея под вечер пускать И дневные впечатленья В свою книжечку писать.
1930

ВОСПОМИНАНИЕ

Наступили месяцы дремоты... То ли жизнь, действительно, прошла, То ль она, закончив все работы, Поздней гостьей села у стола. Хочет пить — не нравятся ей вина, Хочет есть — кусок не лезет в рот. Слушает, как шепчется рябина, Как щегол за окнами поет. Он поет о той стране далекой, Где едва заметен сквозь пургу Бугорок могилы одинокой В белом кристаллическом снегу. Там в ответ не шепчется береза, Корневищем вправленная в лед. Там над нею в обруче мороза Месяц окровавленный плывет.
1952

ВСЕ, ЧТО БЫЛО В ДУШЕ

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим. И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним. И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь. И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетело в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать. И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась. И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книги моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
1936

ВСТРЕЧА

 И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь,- улыбнулось... Л. Толстой. Война и мир Как открывается заржавевшая дверь, С трудом, с усилием,- забыв о том, что было, Она, моя нежданная, теперь Свое лицо навстречу мне открыла. И хлынул свет - не свет, но целый сноп Живых лучей,- не сноп, но целый ворох Весны и радости, и вечный мизантроп, Смешался я... И в наших разговорах, В улыбках, в восклицаньях,- впрочем, нет, Не в них совсем, но где-то там, за ними, Теперь горел неугасимый свет, Овладевая мыслями моими. Открыв окно, мы посмотрели в сад, И мотыльки бесчисленные сдуру, Как многоцветный легкий водопад, К блестящему помчались абажуру. Один из них уселся на плечо, Он был прозрачен, трепетен и розов. Моих вопросов не было еще, Да и не нужно было их - вопросов.
1957

ГДЕ-ТО В ПОЛЕ ВОЗЛЕ МАГАДАНА

Где-то в поле возле Магадана, Посреди опасностей и бед, В испареньях мёрзлого тумана Шли они за розвальнями вслед. От солдат, от их лужёных глоток, От бандитов шайки воровской Здесь спасали только околодок Да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах – Два несчастных русских старика, Вспоминая о родимых хатах И томясь о них издалека. Вся душа у них перегорела Вдалеке от близких и родных, И усталость, сгорбившая тело, В эту ночь снедала души их, Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звёзды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. Дивная мистерия вселенной Шла в театре северных светил, Но огонь её проникновенный До людей уже не доходил. Вкруг людей посвистывала вьюга, Заметая мёрзлые пеньки. И на них, не глядя друг на друга, Замерзая, сели старики. Стали кони, кончилась работа, Смертные доделались дела... Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой.
1956

ГОЛОС В ТЕЛЕФОНЕ

Раньше был он звонкий, точно птица, Как родник, струился и звенел, Точно весь в сиянии излиться По стальному проводу хотел. А потом, как дальнее рыданье, Как прощанье с радостью души, Стал звучать он, полный покаянья, И пропал в неведомой глуши. Сгинул он в каком-то диком поле, Беспощадной вьюгой занесен... И кричит душа моя от боли, И молчит мой черный телефон.
1957

ГОЛУБИНАЯ КНИГА

В младенчестве я слышал много раз Полузабытый прадедов рассказ О книге сокровенной... За рекою Кровавый луч зари, бывало, чуть горит, Уж спать пора, уж белой пеленою С реки ползет туман и сердце леденит, Уж бедный мир, забыв свои страданья, Затихнул весь, и только вдалеке Кузнечик, маленький работник мирозданья, Все трудится, поет, не требуя вниманья,— Один, на непонятном языке... О тихий час, начало летней ночи! Деревья в сумерках. И возле темных хат Седые пахари, полузакрывши очи, На бревнах еле слышно говорят. И вижу я сквозь темноту ночную, Когда огонь над трубкой вспыхнет вдруг, То спутанную бороду седую, То жилы выпуклые истомленных рук. И слышу я знакомое сказанье, Как правда кривду вызвала на бой, Как одолела кривда, и крестьяне С тех пор живут обижены судьбой. Лишь далеко на океане-море, На белом камне, посредине вод, Сияет книга в золотом уборе, Лучами упираясь в небосвод. Та книга выпала из некой грозной тучи, Все буквы в ней цветами проросли, И в ней написана рукой судеб могучей Вся правда сокровенная земли. Но семь на ней повешено печатей, И семь зверей ту книгу стерегут, И велено до той поры молчать ей, Пока печати в бездну не спадут. А ночь горит над тихою землею, Дрожащим светом залиты поля, И высоко плывут над головою Туманные ночные тополя. Как сказка — мир. Сказания народа, Их мудрость темная, но милая вдвойне, Как эта древняя могучая природа, С младенчества запали в душу мне... Где ты, старик, рассказчик мой ночной? Мечтал ли ты о правде трудовой И верил ли в годину искупленья? Не знаю я... Ты умер, наг и сир, И над тобою, полные кипенья, Давно шумят иные поколенья, Угрюмый перестраивая мир.
1937

ГОМБОРСКИЙ ЛЕС

В Гомборском лесу на границе Кахети Раскинулась осень. Какой бутафор Устроил такие поминки о лете И киноварь с охрой на листья растер? Меж кленом и буком ютился шиповник, Был клен в озаренье и в зареве бук, И каждый из них оказался виновник Моих откровений, восторгов и мук. В кизиловой чаще кровавые жилы Топорщил кустарник. За чащей вдали Рядами стояли дубы-старожилы И тоже к себе, как умели, влекли. Здесь осень сумела такие пассажи Наляпать из охры, огня и белил, Что дуб бушевал, как Рембрандт в Эрмитаже, А клен, как Мурильо, на крыльях парил. Я лег на поляне, украшенной дубом, Я весь растворился в пыланье огня. Подобно бесчисленным арфам и трубам, Кусты расступились и скрыли меня. Я сделался нервной системой растений, Я стал размышлением каменных скал И опыт осенних моих наблюдений Отдать человечеству вновь пожелал. С тех пор мне собратьями сделались горы, И нет мне покоя, когда на трубе Поют в сентябре золотые Гомборы, И гонят в просторы, и манят к себе.
1957

ГОРОД В СТЕПИ

 1 Степным ветрам не писаны законы. Пирамидальный склон воспламеня, Всю ночь над нами тлеют терриконы - Живые горы дыма и огня. Куда ни глянь, от края и до края На пьедесталах каменных пород Стальные краны, в воздухе ныряя, Свой медленный свершают оборот. И вьется дым в искусственном ущелье, И за составом движется состав, И свищет ветер в бешеном веселье, Над Казахстаном крылья распластав. 2 Какой простор для мысли и труда! Какая сила дерзости и воли! Кто, чародей, в необозримом поле Воздвиг потомству эти города? Кто выстроил пролеты колоннад, Кто вылепил гирлянды на фронтонах, Кто средь степей разбил испепеленных Фонтанами взрывающийся сад? А ветер стонет, свищет и гудит, Рвет вымпела, над башнями играя, И изваянье Ленина стоит, В седые степи руку простирая. И степь пылает на исходе дня, И тень руки ложится на равнины, И в честь вождя заводят песнь акыны, Над инструментом голову склоня. И затихают шорохи и вздохи, И замолкают птичьи голоса, И вопль певца из струнной суматохи, Как вольный беркут, мчится в небеса. Летит, летит, летит... остановился... И замер где-то в солнце... А внизу Переполох восторга прокатился, С туманных струн рассыпав бирюзу. Но странный голос, полный ликованья, Уже вступил в особый мир чудес, И целый город, затаив дыханье, Следит за ним под куполом небес. И Ленин смотрит в глубь седых степей, И думою чело его объято, И песнь летит, привольна и крылата, И, кажется, конца не будет ей. И далеко, в сиянии зари, В своих широких шляпах из брезента Шахтеры вторят звону инструмента И поднимают к небу фонари. 3 Гомер степей на пегой лошаденке Несется вдаль, стремительно красив. Вослед ему летят сизоворонки, Головки на закат поворотив. И вот, ступив ногой на солончак, Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни, Дитя печали, гнева и гордыни, С тысячелетней тяжестью в очах. Косматый лебедь каменного века, Он плачет так, что слушать нету сил, Как будто он, скиталец и калека, Вкусив пространства, счастья не вкусил. Закинув темя за предел земной, Он медленно ворочает глазами, И тамариск, обрызганный слезами, Шумит пред ним серебряной волной. 4 Надев остроконечные папахи И наклонясь на гриву скакуна, Вокруг отар во весь опор казахи Несутся, вьются, стиснув стремена. И стрепет, вылетев из-под копыт, Шарахается в поле, как лазутчик, И солнце жжет верхи сухих колючек, И на сто верст простор вокруг открыт. И Ленин на холме Караганды Глядит в необозримые просторы, И вкруг него ликуют птичьи хоры, Звенит домбра и плещет ток воды. И за составом движется состав, И льется уголь из подземной клети, И ветер гонит тьму тысячелетий, Над Казахстаном крылья распластав.
1947

ГОРОДОК

Целый день стирает прачка, Муж пошел за водкой. На крыльце сидит собачка С маленькой бородкой. Целый день она таращит Умные глазенки, Если дома кто заплачет - Заскулит в сторонке. А кому сегодня плакать В городе Тарусе? Есть кому в Тарусе плакать - Девочке Марусе. Опротивели Марусе Петухи да гуси. Сколько ходит их в Тарусе, Господи Исусе! "Вот бы мне такие перья Да такие крылья! Улетела б прямо в дверь я, Бросилась в ковыль я! Чтоб глаза мои на свете Больше не глядели, Петухи да гуси эти Больше не галдели!" Ой, как худо жить Марусе В городе Тарусе! Петухи одни да гуси, Господи Исусе!
1958


ГРОЗА (СОДРОГАЯСЬ ОТ МУК, ПРОБЕЖАЛА...)

Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница, Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой. Все труднее дышать, в небе облачный вал шевелится. Низко стелется птица, пролетев над моей головой. Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь вдохновенья, Человеческий шорох травы, вещий холод на темной руке, Эту молнию мысли и медлительное появленье Первых дальних громов - первых слов на родном языке. Так из темной воды появляется в мир светлоокая дева, И стекает по телу, замирая в восторге, вода, Травы падают в обморок, и направо бегут и налево Увидавшие небо стада. А она над водой, над просторами круга земного, Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы. И, играя громами, в белом облаке катится слово, И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.
1946

ГРОЗА ИДЕТ

Движется нахмуренная туча, Обложив полнеба вдалеке, Движется, огромна и тягуча, С фонарем в приподнятой руке. Сколько раз она меня ловила, Сколько раз, сверкая серебром, Сломанными молниями била, Каменный выкатывала гром! Сколько раз, ее увидев в поле, Замедлял я робкие шаги И стоял, сливаясь поневоле С белым блеском вольтовой дуги! Вот он - кедр у нашего балкона. Надвое громами расщеплен, Он стоит, и мертвая корона Подпирает темный небосклон. Сквозь живое сердце древесины Пролегает рана от огня, Иглы почерневшие с вершины Осыпают звездами меня. Пой мне песню, дерево печали! Я, как ты, ворвался в высоту, Но меня лишь молнии встречали И огнем сжигали на лету. Почему же, надвое расколот, Я, как ты, не умер у крыльца, И в душе все тот же лютый голод, И любовь, и песни до конца!
1957

ГУРЗУФ

В большом полукружии горных пород, Где, темные ноги разув, В лазурную чашу сияющих вод Спускается сонный Гурзуф, Где скалы, вступая в зеркальный затон, Стоят по колено в воде, Где море поет, подперев небосклон, И зеркалом служит звезде,— Лишь здесь я познал превосходство морей Над нашею тесной землей, Услышал медлительный ход кораблей И отзвук равнины морской. Есть таинство отзвуков. Может быть, нас Затем и волнует оно, Что каждое сердце предчувствует час, Когда оно канет на дно. О, что бы я только не отдал взамен За то, чтобы даль донесла И стон Персефоны, и пенье сирен, И звон боевого весла!
1949

ГУРЗУФ НОЧЬЮ

Для северных песен ненадобен юг: Родились они средь туманов и вьюг, Качанию лиственниц вторя. Они - чужестранцы на этой земле, На этой покрытой цветами скале, В сиянии южного моря. В Гурзуфе всю ночь голосят петухи. Здесь улица - род коридора. Здесь спит парикмахер, любитель ухи, Который стрижет Черномора. Царапая кузов о камни крыльца, Здесь утром автобус гудит без конца, Таща ротозеев из Ялты. Здесь толпы лихих санаторных гуляк Несут за собой аромат кулебяк, Как будто в харчевню попал ты. Наплававшись по морю, стая парней Здесь бродит с заезжей сиреной. Питомцы Нептуна блаженствуют с ней, Гитарой бренча несравненной. Здесь две затонувшие в море скалы, К которым стремился и Плиний, Вздымают из влаги тупые углы Своих переломанных линий. А ночь, как царица на троне из туч, Колеблет прожектора медленный луч, И море шумит до рассвета, И, слушая, как голосят петухи, Внизу у калитки толпятся стихи - Свидетели южного лета. Толпятся без страха и тычут свой нос В кувшинчики еле открывшихся роз, И пьют их дыханье, и странно, Что, спавшие где-то на севере, вдруг Они залетели на пламенный юг - Холодные дети тумана.
1956

ДВИЖЕНИЕ

Сидит извозчик, как на троне, Из ваты сделана броня, И борода, как на иконе, Лежит, монетами звеня. А бедный конь руками машет, То вытянется, как налим, То снова восемь ног сверкают В его блестящем животе. 
1927


ДЕТСТВО

Огромные глаза, как у нарядной куклы, Раскрыты широко. Под стрелами ресниц, Доверчиво-ясны и правильно округлы, Мерцают ободки младенческих зениц. На что она глядит? И чем необычаен И сельский этот дом, и сад, и огород, Где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин, И что-то, вяжет там, и режет, и поет? Два тощих петуха дерутся на заборе, Шершавый хмель ползет по столбику крыльца. А девочка глядит. И в этом чистом взоре Отображен весь мир до самого конца. Он, этот дивный мир, поистине впервые Очаровал ее, как чудо из чудес, И в глубь души ее, как спутники живые, Вошли и этот дом, и этот сад, и лес. И много минет дней. И боль сердечной смуты И счастье к ней придет. Но и жена, и мать, Она блаженный смысл короткой той минут Вплоть до седых волос всё будет вспоминать.
1957

ДОЖДЬ

В тумане облачных развалин Встречая утренний рассвет, Он был почти нематериален И в формы жизни не одет. Зародыш, выкормленный тучей, Он волновался, он кипел, И вдруг, веселый и могучий, Ударил в струны и запел. И засияла вся дубрава Молниеносным блеском слез, И листья каждого сустава Зашевелились у берез. Натянут тысячами нитей Меж хмурым небом и землей, Ворвался он в поток событий, Повиснув книзу головой. Он падал издали, с наклоном В седые скопища дубрав. И вся земля могучим лоном Его пила, затрепетав.
1953


ЕЩЕ ЗАРЯ НЕ ВСТАЛА НАД СЕЛОМ...

Еще заря не встала над селом, Еще лежат в саду десятки теней, Еще блистает лунным серебром Замерзший мир деревьев и растений. Какая ранняя и звонкая зима! Еще вчера был день прозрачно-синий, Но за ночь ветер вдруг сошел с ума, И выпал снег, и лег на листья иней. И я смотрю, задумавшись, в окно. Над крышами соседнего квартала, Прозрачным пламенем своим окружено, Восходит солнце медленно и вяло. Седых берез волшебные ряды Метут снега безжизненной куделью. В кристалл холодный убраны сады, Внезапно занесенные метелью. Мой старый пес стоит, насторожась, А снег уже блистает перламутром, И все яснее чувствуется связь Души моей с холодным этим утром. Так на заре просторных зимних дней Под сенью замерзающих растений Нам предстают свободней и полней Живые силы наших вдохновений.
1946

ЖЕНА

Откинув со лба шевелюру, Он хмуро сидит у окна. В зеленую рюмку микстуру Ему наливает жена. Как робко, как пристально-нежно Болезненный светится взгляд, Как эти кудряшки потешно На тощей головке висят! С утра он все пишет да пишет, В неведомый труд погружен. Она еле ходит, чуть дышит, Лишь только бы здравствовал он. А скрипнет под ней половица, Он брови взметнет,- и тотчас Готова она провалиться От взгляда пронзительных глаз. Так кто же ты, гений вселенной? Подумай: ни Гете, ни Дант Не знали любви столь смиренной, Столь трепетной веры в талант. О чем ты скребешь на бумаге? Зачем ты так вечно сердит? Что ищешь, копаясь во мраке Своих неудач и обид? Но коль ты хлопочешь на деле О благе, о счастье людей, Как мог ты не видеть доселе Сокровища жизни своей?
1948


ЖУРАВЛИ

Вылетев из Африки в апреле К берегам отеческой земли, Длинным треугольником летели, Утопая в небе, журавли. Вытянув серебряные крылья Через весь широкий небосвод, Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ. Но когда под крыльями блеснуло Озеро, прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось. Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас. Два крыла, как два огромных горя, Обняли холодную волну, И, рыданью горестному вторя, Журавли рванулись в вышину. Только там, где движутся светила, В искупленье собственного зла Им природа снова возвратила То, что смерть с собою унесла: Гордый дух, высокое стремленье, Волю непреклонную к борьбе - Все, что от былого поколенья Переходит, молодость, к тебе. А вожак в рубашке из металла Погружался медленно на дно, И заря над ним образовала Золотого зарева пятно. 
1948

ЗАВЕЩАНИЕ

Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя И, погасив свечу, опять отправлюсь я В необозримый мир туманных превращений, Когда мильоны новых поколений Наполнят этот мир сверканием чудес И довершат строение природы,— Пускай мой бедный прах покроют эти воды, Пусть приютит меня зеленый этот лес. Я не умру, мой друг. Дыханием цветов Себя я в этом мире обнаружу. Многовековый дуб мою живую душу Корнями обовьет, печален и суров. В его больших листах я дам приют уму, Я с помощью ветвей свои взлелею мысли, Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли И ты причастен был к сознанью моему. Над головой твоей, далекий правнук мой, Я в небо пролечу, как медленная птица, Я вспыхну над тобой, как бледная зарница, Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой. Нет в мире ничего прекрасней бытия. Безмолвный мрак могил — томление пустое. Я жизнь мою прожил, я не видал покоя: Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я. Не я родился в мир, когда из колыбели Глаза мои впервые в мир глядели,— Я на земле моей впервые мыслить стал, Когда почуял жизнь безжизненный кристалл, Когда впервые капля дождевая Упала на него, в лучах изнемогая. О, я недаром в этом мире жил! И сладко мне стремиться из потемок, Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок, Доделал то, что я не довершил.
1947
Николай Заболоцкий. Стихотворения.
Россия - Родина моя. Библиотечка русской
советской поэзии в пятидесяти книжках.
Москва: Художественная литература, 1967.
» к списку
» На отдельной странице
Rado Laukar OÜ Solutions